Сети тонки, нити режут

Запрокинув голову назад под неестественным углом и слушая, как гулко в черепной коробке перекатываются, ударяя по вискам, нефритовые бусины, Тарталья полулежит на смятых простынях. Острые локти саднит, кожа натерта и на ощупь напоминает шершавую пемзу. Картинка плывет, как отражение в неспокойном море, тело не слушается, кровать, будто из известняка, крошится под пальцами, распадаясь на мелкие частицы, колет поясницу. Гранитной плитой лежит на плечах его похоть, тянет, будто камень на дно, чуть ниже пупка, острыми осколками кремня впивается в ладони. В янтарных очах отражается киноварный рассвет, соленый ветер хлопает ставнями, перекатывает по подоконнику ртутные капли дождя. Влажное дерево слоится как яшма, желтоватая вода перетекает в прожилках и трещинах, словно живая. По мутным рутиловым лужам ползет, лениво перекатываясь, крупная рябь. В комнате стоит звенящая тишина, мгновение замерло, застыв в желто-огненной смоле. Тонкие, бледные, долго не видевшие солнца, скрытого за перламутровыми тучами, руки перебирают выпирающие ребра. Скользят выше, задевая плечи, под пальцами холодным обсидианом бугрится чешуя, тянется полосками цитриновая желтизна. Из-под полуприкрытых век переливаются топазами уже не человеческие глаза. Ногти цепляются за острый гребень, вспоровший ониксовые чешуйки, переломивший гипсовые позвонки. Момент трещит и разлетается на осколки, пляшет по полу кварцевыми искрами, разбиваемый глухим всхлипыванием. Из уголков лазурных глаз катятся халцедоновые слезы. Копна яшмовых волос разметана по подушке, искусанные сухие губы потрескались, в ранках гранатовыми россыпями проступают багровые капли. Когтистые пальцы во рту цепляют щеку, из уголка приоткрытых губ стекает кровь вперемешку со слюной, киноварью бежит по руке, раскаляясь до полутысячи по Цельсию, и падает на белые как мел простыни шариками чистой ртути. Аякс сильнее цепляется за прохладную, будто каменную, кожу, выгибается в спине, шипит и кусается, как загнанный зверь, только сильнее раздирая щеку, и через секунду затихает, поймав на себе спокойный взгляд желтых глаз. Глаза – шмелиная яшма, расплавленное железо. За неподвижными угольно-черными зрачками бурлит, кипит и пенится, распадаясь на капли и вновь собираясь в пузыри подогретая смола. В этом взгляде вязнешь и замираешь, словно комар, попавший в ловушку янтаря. Тарталья послушно, без слов, разжимает зубы и медленно почти беззвучно выдыхает. Это не страх – благоговейный, древний как само человечество ужас, пробегающий разрядами тока от кончиков пальцев до макушки. Так чувствует себя неандерталец, впервые увидевший ревущее сердоликовое пламя лесного пожара, жук, оказавшийся у подножия базальтовой горы. Так чувствует себя человек, впервые заглянувший в янтарные глаза смерти. В глубине гематитовых провалов зрачков пляшут коралловые отражения прядей, постепенно растворяясь, затянутые дымкой черной сажи. Люди смешны в своих мелочных причудах, искренне верящие в свою неприкасаемость, слабые и беспомощные, одержимые желанием обладать. Артачащийся мальчишка, также как и многие уверенный в собственной исключительности, а сейчас распятый на галитовых простынях, с приоткрытым ртом, замерев, глядит в глаза чудовищу. Моракс навис над ним, чуть оскалившись, показывая жемчужные зубы, как драконы склоняются над золотом, а хищники над добычей, внимательно разглядывая раскрасневшееся лицо, будто видел что-то кроме замученного похотливого юнца. И Моракс видел. Видел перед собой жутковатое существо с глазами статуи — прекрасными и безжизненными — тянущееся к нему, как намагниченное. Невероятным птичьим чутьём, причудливыми невидимыми линиями вдоль параллелей и меридианов он шёл, нарушая фундаментальные принципы работы времени и пространства. В далеких странах, на заснеженных уступах, в глубинах Разлома, на пиках каменных лесов, Аякс искал что-то, что потерял очень давно.