Семнадцать зим

Люку сегодня шестнадцать. Об этом ему надоедливо напоминает Кэйа, кажется, что уже в миллионный раз за сегодняшний день, когда раздражающе стучит несколько раз в массивную деревянную дверь. Дилюку выходить из своей комнаты совершенно не хочется. В ней комфортно, приятно и мягко, даже запах свой имеется особенный, свойственный только ей, спальне Дилюка. Он каждой клеткой своего тела вздрагивает при каждом ударе Кэйи в одну единственную вещь, что разделяла их сейчас. Внутри груди что-то усиленно скукоживается, комкается и мнётся, когда Дилюк вновь вспоминает, что ему нужно покинуть свою обитель и предстать перед множеством гостей в дорогих одеждах. Не то чтобы он чего-то особенного боялся, нет, просто лишнее повышенное внимание всегда было его личным десятым кругом ада, нагло перешагивающим все предыдущие по Алигьери. Кэйа вновь начинает барабанить в дверь, и стуки плавно смешиваются с гармоничной игрой на фортепиано, которой красивая горничная развлекает прибывших на праздник гостей. Аделинда была в этом доме столько, сколько помнит Дилюк, и она стала для обоих парней чем-то большим, чем просто главная горничная, скорее, как названная тётя, что всегда поможет и прикроет перед отцом в случае чего. Казалось, что поместье Рагнвиндров перестанет существовать, если перестанет существовать Аделинда. Всё, что тяготило, всё, с чем было сложно — лежало на её хрупких женских плечах. — Я уже думал, что молодой господин так и не откроет мне дверь. Кэйа улыбается, мягко и по-своему открыто, и Дилюк сглатывает с языка слово «красивый», чтобы ненароком не произнести его вслух. Он стеснительный и скованный больше, чем кто-либо в Монштадте, что Кэйа иногда задаётся вопросом, как он вообще будет жить, если и двух слов не может связать в незнакомом обществе. Но ничего, Кэйа готов быть его протеже всю оставшуюся жизнь и говорить с теми, с кем Дилюк не мог. Вот только проблема неразговорчивости Дилюка заключалась в основном именно в самом Кэйе, который, конечно же, совершенно об этом не догадывался. — Ты такой красивый, Люк, — в отличие от друга, Кэйа совершенно не скуп на комплименты и не зажат. — Господину Дилюку очень идут белоснежные рубашки свободного покроя с манжетами. Дилюк явственно ощущает, как его острые белоснежные скулы покрываются лёгким румянцем, слышит еле заметный смешок со стороны тёмноволосого юноши и спешно отворачивается, давясь словами о том, что Кэйа несёт откровенную чепуху. Какая вообще разница, что идёт Дилюку из одежды, а что нет, ему в любом случае нужно было надеть эту проклятую большую рубашку и плотные тёмные штаны, чтобы выглядеть как минимум презентабельно в окружении гостей. Стесняющий движения пиджак отец разрешил не надевать (но только сегодня и то, только потому, что у Дилюка день рождения). Кэйа тоже без пиджака. Но это только потому, что он ни за что не наденет его, как не старайся. — Боже, Люк, я даже у открытого окна чувствую, насколько ты не хочешь спускаться в главный зал. Дилюк в расстроенных чувствах оборачивается и ловит глазами стройную фигуру Кэйи, что беспечно облокачивается на раму поясницей и прогибается наружу. Если его умная голова сейчас перевесит и он вывалится из Винокурни со второго этажа, Дилюк определённо не станет его ловить. Кэйа мельком улыбается, когда чувствует на своём лице чужой обеспокоенный взгляд, и запрокидывает голову. Блестящие тёмно-синие локоны нежно и аккуратно скользят по смуглой коже, по впалым щекам, и Дилюк клянётся, что пытается сейчас отвернуться и не смотреть, но его клятва тут же рассыпается бисером, когда он делает два шага навстречу. — Давай уйдём, — неожиданно выдаёт Кэйа, но тут же добавляет. — Пойдём, куда захочешь. Давай сбежим сейчас вдвоём в Долину Ветров. Или на озеро Звездопадов. — Через окно? — зачем-то уточняет Дилюк. — Да… — Кэйа поднимает на него взгляд и выдыхает. — Романтично, не находишь? «Не нахожу», — хочется ответить, но Дилюк молчит, потому что знает, что в глубине души считает совершенно иначе. Романтично и невероятно волшебно, эгоистичная и очередная безумно глупая идея от Кэйи, на которую может согласиться только один человек на этом свете — наследник винокурни «Рассвет». И он, черт возьми, соглашается, как только ступает стопой в высоком кожаном ботинке на оконную раму. Жёсткие новые шнурки из нубука плотно обвивают тонкую юношескую голень, но Дилюк не обращает на это внимание, запрыгивает на оконную раму второй ногой и сигает вниз, оставляя перепуганного и ошарашенного Кэйю в своей спальне совершенно одного. — Д… — Кэйа уже готов нестись вниз, перемахивая через лестничные пролёты и молодых горничных, чтобы передать всем, что юный господин расшибся, но заставляет себя перегнуться через подоконник, чтобы посмотреть, как там Дилюк, параллельно молясь всем Архонтам, чтобы он был хотя бы живой. На удивление, Дилюк, совершенно целый, без переломов и царапин, сидит на высоком стогу сена в большой деревянной повозке и озадаченно смотрит на Кэйю, запрокинув голову. Кэйе, в свою очередь, хочется придушить его к бездне. — Ну? — вопросительно поднимает густые алые брови юноша. — Я не буду бесконечно ждать тебя, Кэйа, и пойду сам к озеру. Да кому он лжёт? Будет он ждать Кэйю. Даже если тот решит сейчас выйти через главный вход, что займёт пять минут, а не спрыгнет в сено, как Дилюк. А Кэйа лишь вздыхает, перемахивая через окно следом, и не понимает, за какие такие грехи ему достался такой несносный родственничек. Честное слово, периодически он жалеет, что его нашёл именно Крепус, а не милая молоденькая сестра милосердия из церкви Барбатоса. Кэйа мягко приземляется на сено и ведёт плечами — больно ударился ладонью о край тележки. Дилюка на сене уже давным-давно нет. Стоит рядом со скрещёнными на груди тонкими руками в милых манжетках и смотрит на него. Теперь уже сверху вниз. — Ты несносен, — заключает Дилюк, отворачиваясь и теряясь за плотными изумрудными листьями виноградника. — Отец нас накажет. — Господин Дилюк, — Кэйа усмехается, торопится за парнем, по пути вытаскивая из длинных сапфировых волос сухие веточки, — разве не ты первый выпрыгнул в окно? Я так и передам твоему отцу, пусть тебя выпорет хорошенько. — Он и тебя выпорет заодно, — Дилюк останавливается рядом с широким дубом, прикрывает глаза и касается ладонью своей шеи, разминая, — за то, что не остановил меня, да ещё и пошёл со мной, а не рассказал ему. Кэйа ничего не находит, что ответить против, поэтому просто улыбается, обхватывает руками ствол дерева и прижимается к нему грудью, рассматривая чужое лицо. Дилюк хочет сказать ему, что так пялиться на людей — категорически неприлично, или что его белоснежная выстиранная и выглаженная рубашка вся испачкается и помнётся, или что им следует вернуться, чтобы не получить, но он почему-то молчит. Просто приоткрывает один глаз и моментально сталкивается с чужим аквамариновым взглядом. Хочется дёрнуть Кэйю за шиворот и оттащить от себя как можно дальше, но Дилюк просто молча идёт вперёд, обходя издалека виднеющийся лагерь хиличурлов. Ещё проблем с монстрами ему не хватает на голову. Он оборачивается: одна и очень большая и так уже в печёнках сидит. Но Дилюк не жалуется. Как ни господин наследник винокурни привык к жизненным трудностям. — Люк, — Кэйа нагоняет Дилюка, когда скука в конец съедает сознание, и теперь марширует рядом с юношей на одной линии, — ты пошёл со мной сюда в молчанку играть или что? Я думал, мы поиграем… — Ты не ребёнок, чтобы играть, — отрезает Дилюк, и Кэйа сдерживает себя, чтобы не схватиться за сердце и не рухнуть замертво в небольшой ручеёк, текущий с побережья Сокола через всю Долину Ветров. Такой маленький, но такой полный сил, что добежал аж до статуи Архонта. Кэйа останавливается буквально на секунду, стягивает с себя ботинки и мочит ноги в прохладной чистой воде. Наступает стопами на небольшие чёрные камушки, так сильно напоминающие угольки, пальцами заталкивает их глубже под песок, пряча в бежевых сахаринках, и улыбается, совершенно не замечая Дилюка, остановившегося неподалёку и рассматривающего его с самым уму непостижимым взглядом во всём Тейвате. — Ты дурак? — голос Дилюка звучит неимоверно строго. — Ты заболеешь, Кэйа. Вылезай. Вместо этого Кэйа прикрывает глаза и смакует то, как Дилюк произносит его короткое имя. Всегда с одной и той же интонацией, с маленькой капелькой раздражения на кончике языка, горько и терпко, словно горячий глинтвейн на виноградном соке — обжигающе. В груди всё загорается ярким алым пламенем, таким же насыщенным, как и цвет волос Дилюка, и лишь ноги, находящиеся под холодной речной водой остужают всё горящее тело. Дилюк подходит к нему быстро, по шагам слышится так, словно он очень спешит, и хватает Кэйю за раскрытую ладонь, крепко сжимая и утягивая на себя. Кэйа на секунду вздрагивает и распахивает глаза, стараясь удержать равновесие и не плюхнуться задницей прямо в ручей. — Люк! — полуиспуганно полураздражённо отзывается Кэйа, дёргая рукой на себя в ответ. — Не тяни так сильно, я же так упаду! Дилюк молчит. Даже не возмущается, что правой ногой наступил прямо в ручей из-за Кэйи, не ругается даже на то, что носки промокли, что вода протекает за стёганные швы кожаных ботинок, игнорирует прохладных морской ветер, что задувает под рубашку и холодит саму душу. Кэйа наклоняет голову вбок и странно смотрит на Дилюка, пытаясь понять причину его молчания. Рассматривает угловатые острые черты лица, напряжённые скулы, сжатые в тоненькую ниточку светлые губы, нахмуренные брови и глаза. Чудесные алые глаза, что горят рубином во тьме. Глаза, в которых отражается весь небесный свод Тейвата и немножечко больше. Рука произвольно сжимает чужие пальцы сильнее, чуть ли не до хруста, и Дилюк отшатывается назад, яростно краснея кончиками ушей. — Давай сходим к статуе Архонта, помолимся, чтобы следующий год твоей жизни был лёгким, — предлагает Кэйа и, шлёпая по воде, ступает на траву, моментально сминая её под обнажёнными стопами и оставляя на ней большие капли свежей воды. Кэйа не особо верит в помощь Архонтов или что-то подобное, но ради Дилюка он готов ходить к этим возвышающимся каменным статуях хоть каждое воскресенье вместо церковных служб. Кэйа руку не отпускает, да и не то чтобы Дилюк яростно противится, просто следует за Кэйей, который ведёт его в самое сердце Долины Ветров — к большому древнему дереву, которое стоит на том самом месте, где основательница Ордо Фавониус Ваннесса Львиный Клык обратилась в сокола и вознеслась в Селестию. Мокрые ноги влажно шлёпают по огромным каменным ступенькам, когда Кэйа поднимается к статуе Архонта, бросает рядом с собой ботинки, а после падает на колени, складывая хрупкие ладони в вопрошающем жесте. Дилюк ведёт плечом, ему кажется, что Кэйа чересчур сильно ударился коленями о ступени, и силой давит в себе желание спросить в порядке ли его ноги и предложить подстелить что-нибудь на пол. Вместо этого он приглаживает взъерошенные буйным ветром волосы и становится рядом, бросая взгляд на Кэйю исподлобья. Кэйа собран словно многогранник, напряжён, как будто действительно молится Барбатосу и так тихо шепчет себе что-то под нос, что Дилюку хочется рассмеяться только в полголоса, чтобы не тревожить летающих вокруг них бабочек. Дилюк копирует Кэйю, закрывает глаза и придумывает в голове, что бы он хотел сейчас пожелать. Абсолютно точно, чтобы отец долго жил и никогда не болел; чтобы Орден Ордо Фавониус процветал, привлекал в свои ряды больше смелых и достойных монштадтцев, защищал женщин, стариков, детей и немощных; чтобы у Аделинды было меньше забот, а жалованье больше; чтобы отчии виноградники разрастались, а из массивных сочных лоз получалось самое вкусное вино во всём Тейвате. И чтобы у Кэйи всё было хорошо… Чтобы Кэйа меньше грустил из-за прошлого, хотя это в априори невозможно, чтобы больше улыбался и искренне смеялся, чтобы любил и был любим и чтобы… чтобы они с Дилюком никогда не расставались, чтобы не произошло. На щеке лёгким касанием остаётся влажный поцелуй, и Дилюк испуганно распахивает глаза, вздрагивая всем телом и оседая на пыльных ступенях, наблюдая за тем, как Кэйа заходится смехом и сгибается в колесо, стукаясь лбом о собственные колени и пряча красное лицо за тёмными прядями волос. Дилюку неимоверно хочется его стукнуть, а ещё сильнее так же поцеловать его в ответ. Может быть, немного настойчивее и намного прямолинейнее, нежели Кэйа. Чтобы он так же смутился, чтобы его щёки покрылись ярким румянцем, да таким, чтобы сливались с волосами Дилюка, и чтобы дыхание прерывалось каждый раз, когда делаешь вдох. Дилюк хочет встать и уйти, но вместо этого хмурится, наконец-то успокаивается, как и Кэйа от смеха, и переворачивается спиной к статуе Архонта, садясь на ступенях. Уже пожалел сто раз, что так много пожелал Кэйе. — Надо было пожелать, чтобы тебя стукнул кабан. Может быть, тогда ума наберёшься, — вслух бросает Дилюк, распуская на затылке хвост, изрядно потрёпанный ветром и длительной прогулкой от винокурни до этих самых ступеней, на которых он сейчас сидит. — Не будь таким жестоким, Люк, — подаёт голос Кэйа, натягивая на босу ногу сапоги, и Дилюк удивляется, как он ещё не стёр кожу в мозоли. — Это был праздничный поцелуй, как завершение всех моих желаний Архонту Барбатосу. — И что ты пожелал? — Здоровенного вороного скакуна, как у твоего отца Крепуса. — И назовёшь его Черныш? — Дилюк косит взгляд на Кэйю и улыбается уголком губ. — Да… — Кэйа осекается и моментально дуется. — Теперь уже нет. Дилюк смеётся, и Кэйа завороженно ловил глазами этот миг, стараясь запечатлеть в памяти. Дилюк так редко смеётся, что такие дни можно было обводить красным карандашом в календаре, да и то их едва ли найдётся два за все шестнадцать лет. Кэйе думалось время от времени, что Дилюк не улыбался даже собственной матери в младенчестве, когда та держала его на руках или кормила грудью. Тем не менее, сейчас тот момент, когда глаза Кэйи ловят рождение сверхновой, потому что широкая улыбка Дилюка действительно обжигает глаза в самом хорошем смысле. А Кэйе хочется умереть прямо здесь и сейчас, когда Дилюк, смеясь, заправляет за ухо большую алую прядь и прикрывает глаза. И Кэйа оставляет ещё один поцелуй на его щеке.