Наказание

— Государь… надёжа-государь, помилуй… не вели казнить… На колени Фёдор Басманов рухнул почти что помимо воли — ноги подгибались, голова шла кругом, будто от хмельного. В глазах темнело, в ушах стоял звон — как в битве, когда вражескою саблею по шелому попадёт. В битве — не боялся. Никогда не боялся. В битве — угар всегда был, как если бы от того же хмеля, удаль, веселье… В битве — свобода. Птицею себя на поле боя всегда чувствовал, из клетки золотой вырвавшейся. И погибнуть в бою никогда не страшился. Как отец завсегда говаривал — двум смертям не бывать, а одной не миновать. Как волею Господа суждено будет, так и случится. А вот гнева царского боялся Фёдор — хоть и не было никого ближе к государю, нежели он, любимец иоаннов да полюбовник. Но и кто не боялся-то — грозного царя Ивана Васильевича? Нет такого, чтоб не боялся, — как ни ищи. Хотя ежели подумать — пожалуй, что и есть. Князь Никита Серебряный — и верен царю, а ведь не боится. Никакую смерть — даже самую лютую — из рук государевых принять не устрашился бы. Кто ещё не боится? Малюта Скуратов разве что. Этот — знает, что верит ему царь, как никому другому. Этому — верному псу государеву — бояться попросту нечего; ему единственному, пожалуй. Пять лет назад, когда только обратил на него царь взор свой огненный да страсть жгучую, да на ложе к себе призвал, думал и Фёдор, что не ему гнева государева бояться. Долго думал; долго в милости иоанновой уверен был. Чересчур долго, выходит… Непостоянно сердце царёво. И так уж вон сколько страстью оно к Фёдору Басманову пылало — долго, впору сказать, что куда долее, нежели к кому иному. Дольше только первую свою жену любил Иоанн, царицу Анастасию, — да видать, вдругорядь ему полюбить так не суждено. А Фёдор ведь — ой, дурень, верно батюшка говорит, дурень! — впрямь верил, что второю великою любовью для царя стал. Верил: не разлюбит его Иоанн никогда. Но — прошло пять лет, и видит уже Фёдор, что не столь сильна страсть государева, как в дни былые, и страшится немилости, ой как страшится… И в покои свои — давно ведь уже царь его не призывал. Давно. Но ежели бы только телесно охладел, так пусть. Велик государь, а всё же главное для Басманова — слугою быть ему верным. Ежели полюбовником быть перестанет — что ж, многие опричники, да и земские тоже, на него взоры страстные кидают. Могу и помоложе тебя сыскать, царь-батюшка; пусть не столь великого, да зато мне на него снизу вверх, с колен, смотреть не придётся. Равного сыскать могу; с равным-то, поди, проще. Но — многие, ой многие Фёдора недолюбливают за милости, коими его Иоанн одарил. Охладеет сердце царёво — и оговорит кто угодно, а государь хоть сколько велик, а наветам верить горазд, многие ему изменили да предали его вероломно, мудрено ли, что подозрителен стал… А сегодня и оговору не понадобилось. Оплошал; сам оплошал. — Государь… солнышко моё ясное… — не помня себя, выдохнул Фёдор и, схватившись за полу царского платья, прижал богато расшитую ткань к губам. — Солнышко ясное, — мрачно повторил царь, взирая на него сверху вниз из-под насупленных бровей. — Ты пошто Никиту Серебряного, воеводу моего верного, медведем сегодня травил? Несмотря на страх, сглотнул Фёдор комок жгучей обиды. Всегда царю любо было, когда потешался он над земскими боярами; потому лишь надумал и сегодня над Серебряным потешиться. Тебе же в угоду, царь-батюшка, всё, что ни делаю, тебе лишь в угоду… — Государь… — еле вымолвил. — Я же думал… тебя позабавить хотел… до смерти его травить и не собирался… — Не собирался он, — чуть мягче промолвил Иоанн, и сердце Фёдора замерло в надежде, что буря миновала. — Верю, что не собирался. Потому лишь и жив останешься. А вот порка тебе хорошая не повредит — больно волю взял… И вновь обида в груди у Фёдора разлилась. Волю взял… волю взял!.. Да не тебе ли, царь-батюшка, дерзость моя люба была? Не тебе ли угождал, скоморошничая, будто не сын воеводский, а шут дворовый? Не твоей ли потехи ради… таким стал, какой сейчас есть?.. О порке царь говорит. Не сам ли пороть собрался? Может, вновь страсть в нём зажглась — по-иному только? Что ж, коли по-иному, так я и порку стерплю… — Коли твоя воля, царь-батюшка… — осторожно начал Фёдор, всё ещё стоя на коленях, но рискнув выпрямить спину. — Чья ж ещё, коли не моя, — пробормотал Иоанн в бороду и, стукнув кулаком по подлокотнику кресла, крикнул, оборачиваясь к дверям: — Скуратова ко мне! Живо! Скуратова… Скуратова?!.. За то лишь… за то лишь, что над воеводой земским потешился… к Малюте в руки?.. Вот она, стало быть, любовь да милость царская… Вновь собрался молить царя Фёдор — да застряли слова в горле, взыграла гордость в душе. Мало он, что ли, на коленях перед царём ползал — хоть сегодня, хоть когда? И коли так… — Хоть прилюдному позору не вели подвергать, царь-батюшка… — совсем тихо промолвил. — Не велю, — спокойно ответствовал Иоанн — а за спиной у Фёдора уже загромыхали знакомые тяжёлые сапоги, вошёл в царские покои Малюта. — Забирай его, Григорий Лукьяныч, да выпори как следует. Не до смерти только, да не так, чтоб месяц после не вставал. До измены он, охальник, покамест не докатился, в кравчих мне ещё надобен. Сглотнул Фёдор. Легла тяжёлая рука малютина на плечо, вверх потянула. — На площади али в подвалах, царь-батюшка? — Скуратов спокойно спросил, будто об охоте али ещё чём обыденном речь идёт. — В подвалах. И чтоб лишние глаза не видели да не трепался никто. — Всё исполню, царь-батюшка. Пошли, Федька, ноги-то идут? Али людей кликнуть, чтоб тащили? Скрипнул Басманов зубами. Опустил голову — кудри длинные, вороново-чёрные, лицо занавесили. — Сам пойду, Григорий Лукьяныч… Не единожды представлял себе в последнее время Басманов тот страшный миг, когда падёт на него всерьёз гнев царский. Мнилось: потащат под руки подручные малютины коридорами дворцовыми, под усмешки глумливые всех тех, кто давно уж падения ему желал… Может, и сам Малюта желал тоже. С отцом его, Алексеем, давно он не в ладах был да за место подле трона царского спорил; и что ему, Скуратову, до того, что у Фёдора любви сыновней в сердце с малолетства не было, как и у отца к нему — любви родительской? А ныне — не тащит никто под руки, идут они вдвоём с Малютою, с виду почти что как товарищи какие. Только руку тяжёлую Скуратов на плече его держит, не убирает, и ясное дело — метнись вдруг Фёдор в сторону, кликнет стражу немедля. Но ведь и гнев царский нынешний, поспешно Басманов себе напомнил, не такой уж и гнев. Не казнить же велел. Только… Только выпороть. Того, кого ещё недавно совсем Федорушкою своею разлюбезною называл, — выпороть, будто холопа провинившегося. И за что? За то, чему сам же мало не вчера потворствовал! Непостоянно, ох и непостоянно сердце царёво. И нрав его переменчив. И гнев нынешний — может, и не совсем гнев, а уже и не милость. Того, кто сердцу люб, в руки палачевские за провинность малую не отдашь — даже и веля при этом не пороть до смерти. Сына воеводского — на правёж, будто впрямь холопа. Не сдержался Фёдор — скрипнул при этой мысли зубами. Мелькнуло в голове шальное: а ежели и впрямь бежать попытаться? Отолкнуть Малюту, кто там дорогу заступить попытается — нет при нём сейчас сабли, да есть нож за поясом, авось и… Авось в спину стрелять не велят. Но пусть так. Пусть — сбежать удастся. Дальше-то что? Не Курбский он, чтоб изменником стать. Да и из-за чего — не жизнь ведь спасая, а, выходит, только чтоб плети в руке малютиной избежать. Что ж, стерплю я плеть твою, Григорий Лукьяныч. Не велел царь при всём честном народе позорить — и то ладно. А Скуратов будто мысли прочитал. Сжалась рука на плече сильнее. — Бежать-то, Федька, не думай. Чай не вовсе дурак, понимаешь — хуже только будет. Вздохнул Фёдор. Снова зубами скрипнул, взглянул на Малюту искоса. — Не дурак я, Григорий Лукьяныч, верно ты говоришь. Бежать-то мне — куда? — То-то. А идут они уже вниз по лестнице, в подвалы спускаются. И сжимается в груди, теснится, хоть и знает Басманов — не казнь его ждёт и не пытка лютая. А всё же к Малюте в руки попасть — захолонет сердце у любого. Вошли в какую-то из темниц. Скуратов засов на двери заложил. — Раздевайся, что ли, Федька, до пояса… Смотрит глазами ярко-голубыми — не замечал прежде Басманов, какие у Скуратова глаза, а и многие ли ему в глаза смотрят, даже те, кто в милости у Иоанна, — щурится слегка в свете факелов да слабых лучей солнечных, сквозь окошко высоко под потолком, решёткою забранное, льющихся. Развязал Фёдор покорно кушак, начал кафтан да рубаху стаскивать. А Малюта смотрит, глаз не отводит — и вроде не просто так разглядывает. Любуется даже. Нешто и впрямь… — И не думал я, Федька, что ты однажды ко мне сюда попадёшь, — весело почти Скуратов промолвил, рукою по рыжей бороде провёл. — Были дни, государь с тебя будто с зерцала заморского пылинки сдувал… — Были — да сплыли, — огрызнулся Басманов, да тут же вновь прошёл холодок вдоль хребта, и дрогнувшим голосом добавил: — Григорий Лукьяныч… до смерти-то меня пороть государь не велел… Шагнул к нему Малюта, вновь руку на плечо положил, к себе спиной разворачивая да к брусу деревянному, поперечному подталкивая. Обнажён уже Фёдор до пояса, и рука шершавая на плече тёплой да почти приятной показалась… Что за напасть. Мутится, верно, в голове от страха да от немилости незаслуженной государевой. — Да я, Федька, вроде на память не жалуюсь. Али думаешь, что себя забуду да забью до смерти? Такого-то со мною тоже отродясь не случалось, иначе бы мне над этими подвалами не начальствовать. Помедлил Малюта. А и впрямь — куда ему спешить? Да и Фёдору некуда. После того, как в ногах у царя валялся — да валялся зря, — и на свет белый выходить не хочется. — Привязать тебя, Федька, али так подержишься? Сглотнул Фёдор. Губу на миг прикусил. — Привяжи лучше. — Добро. Да не дрожи, как лист на осине, не кнутом бить стану — плетью. Своими ногами уйдёшь, покровит разве чуток на спине. Привязал его Малюта к брусу, крепко, но не чересчур, крови ток в руках не перекрывая. И — провёл вдруг по хребту вниз, меж лопаток, широкой шершавой ладонью; и вновь тепло от той ладони сделалось. — Чисто шёлк, — глуховато промолвил, и вздрогнул Басманов — сроду прежде он голосу такого у Скуратова не слыхал. — От плети-то тоже рубцы остаются… ну, да на то государева воля… И зашуршало за спиной, разматывает, верно, плеть. Опустил Фёдор голову ниже, вновь комок в горле сглотнул. — Нет более дела государю до моих рубцов, — громко, зло промолвил. — Сам ты слыхал всё, Григорий Лукьяныч. Кравчий я оступившийся, в кравчих ещё государю нужен, веры, видно, покамест не потерял… а красу мою — а порть как знаешь, слыхал ведь, о том государь только думает, чтоб зазря я в лёжку не лежал, а не о том, чтоб рубцов на спине не осталось… И вновь засмеялся Скуратов. И страшно от его смеха Фёдору сделалось — а вместе с тем вроде и легче чуток. Вроде смеются вместе над чем-то, как добрые друзья. И впрямь, верно, в голове мутится… — Да не печалься так, Федька. Государю, может, дела боле и нет, а я так скажу, что от рубцов на спине ты уж точно красы не утратишь. И свистнула плеть в воздухе, и опустилась на спину в первый раз, и втянул Басманов воздух сквозь зубы, понимая, что ежели не на втором, так на третьем ударе не сдержится — застонет. И пусть. Никто здесь, кроме Малюты, не слышит. А Малюта — пусть слышит себе. На то он и пёс вернейший государев, всё едино ему всё ведомо. Горит спина после порки, вновь застонал Фёдор, не сдержавшись, рубаху натягивая. Не зашнуровал ещё, выпрямился, свисает рубаха с одного плеча, и рубец красный от плети на том плече виден. Отбросил налипшие волосы со лба, взглянул на Малюту. Тот плеть спокойно сворачивает, к поясу привешивает — и вновь взглядом встречается. И будто любо ему на Фёдора глядеть — да не потому, что удалось наконец над ним хоть сколько-то потешиться. — Давно ты, верно, дня сего ждал, Григорий Лукьяныч… — не сдержался Басманов — само с губ сорвалось. Хмыкнул Скуратов в рыжую бороду. — Чего ждать-то? Чтоб спинку твою белую разукрасить? Да велико ли дело. То, что с отцом твоим у меня нелады, Федька, — так то уж дело наше. Меж тобою-то да Алёшкой я любви особой тоже не видел. Примечал, выходит. Всё примечает Скуратов; оттого и возвысился при царе быстрее прочих. И взгляд его… Не помнит Фёдор, чтоб прежде Малюта на него так смотрел. Али смотрел — а он взглядов тех в упор не замечал?.. Может, и так… Закружило голову — будто хмельным, то ли от порки, то ли от страху пережитого, то ли от обиды горькой на того, на кого никто во всём Русском царстве обиды держать не смеет. А всё ж обидно — пусть и нельзя сказать, что любил он царя, а только не один и не два года в полюбовниках у него ходил… И вновь вспомнилась рука тёплая, шершавая между лопатками. И взгляд малютин — вот с тех самых пор, как раздеваться для порки Фёдор начал, так и по сей миг. А, была не была… Шагнул ближе — сам. Языком по губам пересохшим провёл. Спросил глухо, хрипло: — А не желаешь ли, Григорий Лукьяныч, нынче после вечерни ко мне в покои наведаться? Кружит голову — от слов своих же шальных, от того, что сам предложил. И обида на царя — забылась почти. И даже спина вроде не так сильно болит. И Малюта тоже шаг вперёд сделал. За плечо с силой схватил, прямо поверх рубца свежего, вскрикнуть от боли заставив. Лицо к лицу приблизил — да спиною исхлёстанной прямо к стене холодной толкнул. Тоже глухо спросил — и страшным голосом сделался: — На царёво посягнуть?.. — Не царёво уже, Григорий Лукьяныч, — тихо Фёдор ответил. — Сам видишь: всё едино ему уже до меня. Выпустил Скуратов его плечо. Лицо руками обхватил, твёрдые мозоли на ладонях по нежным гладковыбритым щекам скользнули. — Государю обиду учинить пытаешься, Федька? Али меня погубить? Ни то, ни другое не выйдет… Но — не отходит. Гладит большими пальцами лицо, смотрит в глаза. Жадно смотрит — и дыхание горячее близ самых губ фёдоровых. — Не выйдет, — Басманов отмолвил. — И не пытаюсь. — И выпалил вдруг, громче, чем собирался, да без лукавства даже, кое при дворе царском научился в голос свой подпускать: — Что, Григорий Лукьяныч, думаешь, просто так я тебя возжелать не могу? Миг в тишине прошёл — краткий и вместе с тем долгий невыносимо. А потом — поцеловал Малюта Фёдора в губы горячо да крепко, и Басманов под тем поцелуем уста разомкнул, отвечая. Отступил Скуратов на шаг — да вновь усмехнулся. — А приду. Кафтан надевай, Федька, замёрзнешь здесь в рубахе одной. Да выходи, чай в оковы брать тебя царь не велел. И Фёдор усмехнулся тоже. От боли в спине поморщившись, за кафтаном своим нагнулся. Позвал. Малюту Скуратова в свои покои позвал. Думал ли, что позовёт когда… А позвал вот — и рад. Каково оно будет, когда та рука, что только что ему спину исполосовала, ласкою по ней пройдётся… али за плечо с силою возьмёт, вот как сейчас… чтоб к постели крепче прижать… Подумал об этом — и по телу жар разлился. И на душе веселее стало. И что царь к нему сердцем охладел, уже почти что и не печалит. Чина кравческого не лишил — и то ладно. А порку я, царь-батюшка, любую стерплю, не беда. И полюбовника себе, с коим на перине жарко будет, и без тебя, чай, сыщу.

***

…Застонал Фёдор в подушку в последний раз, когда выскользнул Малюта из его тела да потекло по обнажённым бёдрам горячее семя. Провёл Скуратов шершавой ладонью по плечу, за кое только что держал, под себя подминая да в перину крепко вжимая, — по тому самому плечу, на котором рубец от плети остался, — да по спине. Взмокшие завитки чёрных волос на загривке у Басманова взъерошил; склонившись, мазнул по шее колючей рыжей бородой да языком солёные капли пота собрал. Откатился, лёг рядом на спину, дыхание переводя. А и тяжёлым оказался, тяжелее государя, у того тело хоть крепкое, да сухощавое, а у Малюты Скуратова — плотной могутой налитое, под ним будто вовсе былинка примятая пластаешься… Вздохнул глубоко Фёдор, да прерывистым вздох вышел. Сладко оказалось — много слаще даже, нежели надеялся. Тоже на спину перевернулся, к Малюте чуть голову повернул. Усмехнулся, губы привычным движением облизал — злопыхатели его за то движение языка змеёнышем прозывали. — Любо ли было, Григорий Лукьяныч? И Скуратов тоже усмехнулся. По-доброму — не тою своею усмешкой, от коей морозом по коже продирает. — Будто сам, Федька, не ведаешь. И — не удержал Басманов язык свой чрезмерно острый: — Лучше, чем с женой? Хмыкнул Малюта. Глянул вроде как удивлённо чуть. — Ведь не погляжу, Федька, что ты в этих покоях хозяин, а я гость, тресну по затылку так, что с кровати скатишься… Чего ж лучше-то? С женой — то с женой. Я её по любви брал, на другую и не смотрел ни в жизнь. А ведь верно, Басманову подумалось. Уж на что любили опричники, да и того же Малюты подручные, и девок, и жён да дочерей опальных бояр портить, а самому Скуратову ни до одной, даже самой смазливой, никогда дела не было. А с женою своей, Матрёной, мало не два десятка годов уж живут, пятерых детей нажили, сына единственного схоронили, дочерей четверых как раз об этом годе Малюта взялся замуж пристраивать, женихов достойных им искать. И вся Русь, кроме самого государя Ивана Васильевича, перед Малютой Скуратовым от страха дрожит, мамки им непослушных детей пугают, — а с женой, сказывают, у них благодать в доме царит, совет да любовь, прямо как Господом заповедано. Ну, видать, жена-то из Матрёны Скуратовой-Бельской вышла послушная, иначе всяко бы ладу меж ней и супругом её страшным не было, — а всё ж и послушность жёнина далеко не всегда любовь в семье вызывает, да чтоб муж, того паче, за двадцать лет супружества на другую бабу не глянул. — Прости, Григорий Лукьяныч, коли обидел чем, — быстро Фёдор промолвил, да тут же и добавил: — А на меня-то, выходит, глянул? И вновь Скуратов усмехнулся. — Ты-то, Федька, не баба, хоть сколько тебя Федорою кличут. А что глянул… Придвинулся ближе. Лицо ладонями обхватил — как тогда, в темнице. Заговорил вновь низко, глухо: — Впрямь в тебе, что ль, колдовское что есть? Давно ведь глянул-то я на тебя… всё твердил себе — права, пёс, не имеешь, псу — псово, царю — царёво… — Колдовского-то во мне, Григорий Лукьяныч, ничего, — тихо Фёдор ответил, Малюте руку на широкую грудь положил, густым рыжим волосом поросшую. — В матери кровь татарская, а только и она колдовкою никогда не была, даже и злые языки не попрекали… Что краса от неё мне досталась — то верно. А объедок с царского стола тебе, выходит, и перепал, так уж не обессудь… Хмыкнул Малюта. Большим пальцем Фёдору по нижней губе провёл. — Ну, после царя-батюшки объедок подобрать я всяко не брезгую. А такого, как ты, и после кого угодно подберёшь — рад будешь. Поцеловал в губы — быстрым крепким поцелуем, — да начал с кровати вставать. — Пойду я, что ль, Федька. Не ночевать же здесь у тебя. Басманов на локте приподнялся. Головою взмахнул, волосы с плеча откидывая. — Ещё придёшь ли, Григорий Лукьяныч? — А чего ж не прийти. И вновь не сдержался Фёдор. Глядя, как одевается Малюта, прикусил на миг губу — да выпалил: — Может, коли того пуще государь на меня когда прогневается, так хоть о быстрой смерти тебя попрошу… Не затем к себе позвал, — глянул тут же взглядом искренним, честным. — Но коли… коли вдруг что… Малюта, рубаху уже вздевший, замер на миг — будто призадумался. Тоже Фёдору в лицо посмотрел. — Коли вдруг что — а коли что, Федька? На измену пойти ты всяко не сбираешься, дури в тебе хватает, а норову изменнического нет, то ведаю. Сам видишь, чем государя прогневать можешь, — тем, за что только выпороть можно, а не казнить. А коли навет какой будет… И усмехнулся вдруг Скуратов снова — да не доброю уже усмешкою, а такою, от которой за три версты бежать хочется. Бороду не спеша погладил. — А коли навет — так ведь и изветчики через раз лгут, ежели не чаще. И на то я и пёс государев, чтоб выведать, кто лжу молвит да кто взаправду виновен, — и государю всё как на духу донести. Федька, помоги, что ль, кафтан надеть, не спальников же сюда звать… Вскочил Басманов с кровати. Чего ж не помочь-то — да в свете пламени свечного ещё разок показаться… Рубцы на спине и впрямь остались. Но коли Скуратову он и так хорош, а государю дела нет, то и ладно. — Коли завтра ввечеру не понадобимся оба государю, — Малюта промолвил, пока Фёдор ему одеваться помогал, — так жди вновь. Улыбнулся Басманов — и, почувствовав, что краснеет помимо воли, будто девица красная, глаза долу опустил. А приходи, Григорий Лукьяныч… Ждать буду.