***
5 октября 2022 г. в 13:00
Холодный металл обжигает раскалённую кожу подобно языкам адского пламени. Железные цепи не становятся теплее, сколько бы они ни касались обнаженного тела. Места соприкосновений горят. От них разбегаются мурашки, покрывая шелковый бархат кожи гусиной рябью.
В комнате мертвенно тихо. И лишь брязганье цепей звенит в ушах при каждом движении.
Курапика не производит и шороха. Он научился быть бесшумным. Обычный человек ни за что не смог бы узнать, где тот находится и что планирует сделать. Киллуа же смог бы предсказать каждый взмах его руки и каждый вдох легких, если бы хотел… Но он приходит в это место не для того, чтобы вновь все контролировать. Он устает… Он устает быть сильным и принимать верные решения. Его мозг кипит от объема поступающей в него информации. Он не справляется… Вот уже долгие месяцы, перетекающие в годы, которые не хочется подсчитывать, он отдается крепким его рукам, удерживающим на грани беспросветной пропасти.
Мгновение, и грудь опоясывает хлесткий удар. По ощущениям кожу разрывает надвое. В легких застывает воздух, и следом в ушах будто бы эхом отражается собственный его голос, сдерживающий болезненный стон.
В наказание за звуки цепи стягивают запястья туже. Руки вытягиваются, и все суставы, будто раскрученные шарниры, начинают болеть. Но эта боль – сущие пустяки. Грудь горит так, что в уголках глаз сами собой скапливаются слезы. Если Киллуа запомнил верно – на его груди должен гореть алыми красками высеченный крест. Символично.
Курапика в целом любит символы, за столько лет Киллуа уже изучил стиль своего мэтра. После него на прекрасном бледном теле всегда остаются лишь искусно выведенные узоры. В его руках плеть подобна кисточке, рисующей кровью, – страшно красива.
Тишину разрезает пронизывающий воздух взмах. Слишком громкий, чтобы быть неожиданным, и Киллуа непроизвольно сжимается. Подгибает разведенные в сторону колени, но быстро вспоминает, что ноги зафиксированы так же туго, как и руки – лодыжки сковывают толстые железные кольца, врезающиеся в низ плотной икры. Удара не следует. Тишина вновь наполняет пространство, и напряженное тело постепенно расслабляется.
Впрочем, ненадолго.
– Киллуа.
Его имя, произнесенное столь нежно, напоминает о Гоне. Заставляет воспоминания закружиться в бесконечном потоке даримого смуглыми руками тепла. Заставляет вспоминать их первый с Гоном поцелуй, такой спонтанный и смешной, нелепый, случившийся прямо в разделенной на двоих палатке. Утром. После сна. Киллуа поцеловал его тогда первым. Сам не понял, как так случилось. Залюбовавшись бездонными шоколадными глазами, потянулся вперед и коснулся мягких на ощупь губ.
Гон не успел даже ответить. Хлопнул своими большими глазами, и Киллуа сообразил быстрее. Отстранился. Смущенный произошедшим запустил руку в волосы и затараторил что-то бессвязное, касающееся задания и предстоящего завтрака. Гон не стал уточнять, что случилось. Они продолжили общаться, как прежде. Пока в один день шоколадные глаза не оказались непозволительно близко сами, совершенно для Киллуа неожиданно.
То был обычный вечер: прогулка до магазина, разговоры об ужине и длинный летний закат с крупным диском солнца, заходящим за полосу земли далеко за поворотом устремлённого вдаль проспекта. Ничего не предвещало каких-либо странностей. Выйдя из-за дверей магазина с двумя небольшими пакетами, они держали в свободной руке по мороженому – клубничному, что так любил Гон, и шоколадному, что нравилось тогда Киллуа. Шли вдоль заполненной машинами улицы, болтали о том о сем, как вдруг, Гон, поглядев на обернувшегося к нему Киллуа, приблизился и слизал каплю шоколадной сладости с острого кончика носа.
В первую секунду, казалось, что они оба не поняли произошедшего. Даже сердце не успело выпрыгнуть из груди и сорваться в бешеный танец. Вокруг тогда шумели шинами автомобили, разговаривали люди на остановке и, переключившись на зеленый, запищал нудной мелодией светофор.
Киллуа думал, что ему почудилось. Но мокрый след от языка на кончике носа говорил об обратном. Порозовевшие щеки Гона – тоже.
«Я подумал, что, если мы встречаемся, зачем пропадать мороженому», – заметив исказившее бледное лицо удивление, постарался оправдаться Гон.
В тот день, когда Киллуа так неожиданно понял, что они встречаются, с момента их первого поцелуя прошло несколько месяцев. Он уже и не рассчитывал на взаимность, как эта самая взаимность огорошила его не меньше, чем когда-то пошатнуло устои человеческого восприятия известие о шарообразности земли. С того дня перевернулось все.
Поцелуи, ласки и объятья – все они стали чаще, стали нежнее и теплее. Гон превратился для Киллуа в самое настоящее чудо. С ним Киллуа ощущал себя самым счастливым. Они спали в одних кроватях, держались за руки, обменивались краткими поцелуями на улицах, бегали друг за другом, как маленькие дети, наперегонки добираясь до дома.
Затем наступила осень. За ней зима, и весной, где-то в середине апреля, когда клины птиц полетели, устремившись на север, Киллуа впервые за несколько лет встретил Курапику.
Тогда тонированная в круг черная машина представительского класса, отражая наполированными дисками огни вечернего проспекта, остановилась у пешеходного перехода прямо посреди движения. Перегородила крайнюю полосу, но ни один гудок оказавшихся сзади водителей не потревожил спокойствия пассажиров, перемещавшихся под черными номерами.
Мгновенно на дороге скопилась пробка. Пешеходы, среди которых Киллуа придерживал ногой давно уже редко используемый скейт, устремили свои любопытные взоры к машине. Заднее ее стекло, как в фильме, медленно покатилось вниз.
В наушниках, так явственно, как вчера, Киллуа помнил, что играла его любимая группа. Новый тогда альбом. Еще совсем незнакомый, но уже такой родной. Он листал список песен, отдыхая на переходе, и не обращал внимания ни на что вокруг, покачивая головой в такт музыки. Возможно, он так бы и не заметил никакой машины, встав на скейт сразу же, как загорелся бы зеленый, но черный головокружительный монстр, преодолев пару метров, встал напротив скопившейся на тротуаре толпы. Взгляд Киллуа невольно сместился вбок, отрываясь от экрана телефона, и в открывшемся окне безумно дорогой на вид тачки он увидел давнишнего своего друга.
Курапика смотрел своими источающими уверенность серыми глазами прямо на него. Чуть позже, Киллуа даже показалось, что он умеет смотреть и сквозь, считывая все желания. Оказалось, и правда умеет.
Сейчас и всегда раньше, Курапика на уровне ощущений чувствует, когда нужно дать немного ласки.
Его тёплая рука, опустившись на кожаный ошейник, скользит вверх по шее, лаская выпирающий кадык и гладко выбритый подбородок, и, дойдя до приоткрытых губ, останавливается.
Киллуа сам касается подушечки подставленного указательного пальца языком. Дерзко и нагло просит продолжения, всасывая аккуратный, почти девичий, палец в рот, обхватывая его плотно тонкими губами. В такие моменты подсознательно он всегда ожидает боли. Своенравность в их играх запрещена. Она под строжайшим запретом, и Киллуа, столь нетерпеливо опережая приказы, желает ощутить его наказание снова.
Долго ждать не приходится. Палец исчезает из жадного рта, и секундой следом на гладкой щеке отпечатывается влажная от слюны пощечина. Она, ощутимо аккуратная, не столько саднит, сколько заставляет пальцы ног в наслаждении поджаться.
Пощёчины они попробовали лишь недавно. И как на что-то новое, всегда более яркое, чем уже привычное, сердце Киллуа реагирует на них сильнее и бьется быстрее.
– Нравится? – сквозь пелену наслаждения пробивается вкрадчиво-ласковый голос.
Киллуа часто-часто кивает. Его грудь вздымается от участившегося дыхания, и кожу жжет в местах соприкосновений с плетью. Ударенную щеку слегка тянет.
– Я задал тебе вопрос, – прошлый нежный тон голоса окрашивает звон метала. Цепи в комнате остаются неподвижны, это Курапика источает будоражащий кровь холод. – Ответь, как полагается отвечать послушным мальчикам.
– Да, мой господин, – спешно шепчет Киллуа, губами надеясь поймать жесткую руку. Ему хочется облизать нежный палец еще раз. Еще раз напроситься…
– Что «да»?
– Да, мне очень нравится, – послушно произносят облизанные в предвкушении губы. Хорошим мальчикам также полагаются конфетки, а потому Киллуа готов быть предельно честным: – Мне нравится, когда ваша рука касается моей щеки.
– Ты хочешь еще?
– Да.
Он хочет еще. Еще и еще, бесконечное количество раз.
Это повторяется так давно и так регулярно, что точно уже и не упомнить, сколько неаккуратных прикосновений оставалось на краснеющей от желания коже. Сколько крови выступало на бледном невинном для Гона теле. Сколько вздохов оборвалось на половине, и сколько воздуха застряло под мышцами развитой груди.
Все их разы сливались в один ком бессознательного удовольствия. Удовольствия граничащего с безрассудностью, с одержимостью и с безграничным доверием. Таким Киллуа доверием не пользовался ни один человек на всем белом свете. И как бы совестно по отношению к Гону ни чувствовал он себя, понять его без слов до самого конца мог лишь один человек на всем белом свете. Курапика был необходим ему, как воздух.
В тот день, когда черная машина остановилась у светофора, прохладный весенний ветер, вырвавшись из-за угла, подтолкнул непослушные ноги к отворившейся дверце. Курапика сместился чуть вбок, уступая нагретое место, и полчаса спустя они вдвоем, болтая ногами на качели в темном парке, ели купленную в кафе быстрого питания еду. В тот день у Гона была работа, а Киллуа остался наедине с молодым боссом мафии впервые.
Круглый диск полной луны, выбравшись из-за крон деревьев, обогнул добрую часть черного покрывала неба, пока с их уст неустанно срывались полуночные негромкие речи. Еще не отступивший весенний холод сковывал плечи, морозил кончик носа, и казалось чем-то совершенно естественным прижаться друг к другу ближе, избегая переохлаждения.
В машине их ждали тепло, скейт, приснувший на парковке водитель и хороший звук в колонках. На качеле же подстерегала простуда. Но ни один из них не взял на себя ответственность прервать идущий от сердца разговор. Соприкасаясь плечами, они с негласного разрешения поделились друг с другом самыми сокровенными тайнами. Рассказали о рабочем, о личном, о душевном и в какой-то момент забежали в плоскость желаний, а там… Курапика проронил одну лишь фразу: «Он сказал, что устал подчиняться моему контролю в жизни, и отказался попробовать предложенные практики».
Слово за слово, и вот уже Киллуа произносил тогда фразы, что не приходили ему до этого в голову.
Он захотел. Всей душой захотел хоть на мгновение отвлечься и передать бразды правления в чужие руки. Как когда-то в детстве, когда за проступками следовало наказание. И все было предельно просто. Черное представлялось черным, белое – белым, хорошее – хорошим, а плохое – плохим. И совершенно ясно было, за какое действие придет расплата... Не то что сейчас, когда понимание «правильного» исказилось, когда потерялись четкие границы допустимого, и вся жизнь окрасилась беспросветным серым.
В этом сером, не чувствуя твердой руки, Киллуа тонул.
Прижимаясь своим плечом к теплому чужому, подобрав к груди колени, он неустанно говорил. И, чем дольше проговаривал мысли вслух, тем яснее приходил к выводу, что ему необходима перезагрузка. Знакомая и выученная в прошлом. Ему необходимо ощущать чужую несгибаемую уверенность и властность. Потому как сейчас, проведя столько лет в безграничной уверенности в своих силах, его тело было напряжено до предела. Его мышцы сжимались под любовными ласками не расслабляясь. Секс также не приносил разрядку. Он чувствовал себя натянутой струной, готовой от малейшего касания разорваться.
Курапика сидел с ним рядом, сжимая в руке смятый стаканчик давно выпитого горького на запах кофе. Его пальцы украшали бренчащие при движении цепи. И этот звон напоминал Киллуа об Иллуми. Напоминал о подвале, наручниках и тренировочной боли.
И внезапно к нему пришло озарение.
Боль способна расслабить.
Эта мысль поселилась в сознании Киллуа на долгие месяцы. Он искренне пытался ее прогнать, пытался получить наслаждение от обычной жизни: от поцелуев, массажа и любви. Своей любви к Гону. Любви Гона к нему.
И у него почти получилось справиться со стрессом медитациями, слиться с течением и почувствовать нормальный вкус жизни. Ему казалось, что разговор в парке давно уже был забыт, что его сердце не отзывается больше так чувственно на воспоминания о странных речах, сокрытых крышей качели, что серые глаза больше не вызывают желания быть предельно откровенным. Киллуа и правда думал, что тот разговор был наваждением. До тех пор, пока они с Курапикой не пересеклись вновь июльским теплым вечером.
То был день рождения Киллуа. Гон решил сделать подарок: подготовил вечеринку, собрал друзей, купил, как когда-то совсем давно, вредной еды и устроил для своего любимого прекрасный праздничный вечер.
Любимый же отблагодарил его отвратительно подло.
Почти под утро, когда Гон с Леорио, уставшие, повалились спать, Киллуа тихонечко пробрался на кухню. Подвыпивший, он на носочках подкрался к столу и из-за угла влез прямо в камеру разговаривающего по видеосвязи Курапики. Его раскрасневшееся лицо запечатлелось на мониторах всех подчиненных строгого босса, а громкий пьяный «ик» разнесся в наушниках.
Тогда удавшаяся ему шалость показалась Киллуа забавной, а вот Курапика нетрезвого юмора не оценил. Коротко попрощавшись и перенеся собрание «на завтра», он отключил видеозвонок и сердито глянул прямо на смеющегося именинника. Тот принялся заливаться смехом сильнее, парадируя недовольство, а затем резко замолчал, когда командирский тон заполнил крохотное пространство кухни – Курапика приказал ему успокоиться.
Повисла тишина. Звонкая и звенящая, она не приносила дискомфорта. Наоборот. Дарила спокойствие. Курапика тогда замер на месте, а Киллуа, не осознавая своих действий, опустился перед ним на колени.
– Я хочу подчиняться тебе… – предельно ясно произнес он, утопая в омуте бетонно-серых глаз.
Пространство вокруг сузилось до предела одного лишь зрительного с ним контакта. Пропала кухня, исчезла доносящаяся из зала мелодия открытого плей-листа, потерялся всякий стыд, и лишь ощущение неровного под коленными чашечками паркета дискомфортом возвращало в реальность. Курапика, с гордой осанкой восседая на табуретке, возвышался над Киллуа неприступной скалой, которую хотелось покорить безмятежным спокойствием моря, плескающегося у его ног.
– Пожалуйста… – совсем бесстыдно прошептали алеющие от вина губы.
Им ответил, возвращая в реальность, все тот же отстранено-холодный тон:
– У тебя есть Гон.
И эта была правда. У Киллуа был Гон. Была любовь и была нежность, была забота и было участие, но не было в его жизни стального стержня, с которым можно бы было хоть на время позабыть все трудности.
Сидя на полу перед Курапикой, всем сердцем желая получить понимание, Куллуа бы проще было поцеловать его босые ноги, облизать каждый аккуратный палец, заявляя о своей серьезности, но заместо этого, он положил свои ладони на сокрытые плотной тканью коленки и признался:
– Гон не сможет сыграть эту роль. Он попробует, потому что меня безумно любит, но не получит удовольствия. А ты… ты же сам говорил, что хотел попробовать. Так попробуй со мной. И я понимаю, чего я хочу, и вижу, что ты можешь понять мои желания… Курапика, позволь стать твоим…
– Киллуа, это безумство.
– Нет, если ты тоже хочешь этого.
– Ты же знаешь, что можешь влюбиться?
– Я не влюблюсь.
– А если я прикажу влюбиться?
От такой постановки вопроса по бледной коже разбежались возбуждающие мурашки.
– Тогда, я произнесу стоп-слово, – улыбнулся Киллуа, уже предчувствуя свою победу.
– И какое же у нас будет стоп-слово?
– «Гон».
Тогда кухню наполнил негромкий смех. Конечно, стоп-слово они поменяли. За закрытыми дверями просидели до рассвета, распили оставшуюся бутылку вина, смотрели друг другу в глаза и вновь говорили. Еще откровенней, чем в парке. Признавались в желаниях, делились фантазиями и вскоре окончательно перешли грань невозврата – захотели друг друга оба.
Желание это стягивает их души и по сей день. И Киллуа перед Гоном совестно. До ужаса стыдно. Но с Курапикой ему умопомрачительно хорошо.
– Высунь язык, – шепчут на ухо ни разу не целованные губы, и следом два пальца сжимают с силой нежный язык.
Из груди Киллуа вырывается глухой стон.
– Напряги его, – вновь касается слуха строгий тон, и приказ безукоризненно исполняется.
Через длинный отрезок ожидания, вкусовых рецепторов касается что-то обжигающе-холодное – лед.
– Не урони, – предупреждает Курапика, и, как по волшебству, следом за его словами лед начинает скользить. Удержать холодный кубик получается с трудом. Растаявшая вода капает на пол. Язык постепенно немеет.
Сбоку слышатся лязганья цепей, и совсем скоро освобожденные руки, отвыкшие сопротивляться, падают вдоль тела.
Курапика пальцем проталкивает оставшийся лед в полость рта Киллуа.
– Сохрани его, пока я развязываю тебя, – произносит он, и онемевший язык пытается спрятать остатки кубика, обволакивая его собой, уберегая от соприкосновения с жарким нёбом.
Впрочем, когда все цепи вновь спокойно свисают вдоль каменной кладки стены, у которой освобожденный Киллуа на цыпочках стоит с заведенными за спину руками и завязанными глазами, во рту остается одна лишь вода.
Судя по отдаляющимся шагам и железному звуку открывающейся застежки замка, Курапика отходит сложить в их выстеленный красным бархатом ящик наручники. Возможно, он также берет новые игрушки, перебирая их своими изысканно тонкими руками. Киллуа же стоит по струнке, ни на миллиметр не сдвинувшись с места, с полным ртом холодной воды.
Его мышцы ноют после долгой фиксации, зубы сводит от холода, но по телу разносятся волны наслаждения. Ему неудобно стоять на носочках. Ему холодно. Но больше всего на свете сейчас он хочет быть послушным. Быть для Курапики единственным, разделяющим его желания. Быть принадлежащим ему. Безоговорочно и навсегда. Так же, любя его, как и Гона. Совершенно бессовестно любя, нарушив данное когда-то обещание.
Курапика возвращается неожиданно, бесшумно пройдя по полу. Его ладонь оказывается прижата к подбородку.
– Отдавай лед, – требует его строгий голос, и Киллуа размыкает губы.
На аккуратные прижатые друг к другу пальцы выливается прохладная смешанная со слюной жидкость. Она стекает через края ладони, капая на босые стоящие на цыпочках пальцы.
Воцаряется тишина. Сердце Киллуа пропускает удар. Он хотел быть послушным. Старался. Он держал холодную воду во рту, не проронив ни капельки.
– И где мой тебе подарок?
– Растаял, мой господин, – еле шевелится остывший язык, проглатывая части звуков.
Мгновение спустя наполненная растаявшим льдом ладонь прижимается к раскрытым покрасневшим от холода губам. Вода частично заливается обратно в рот, а частично льется по подбородку ниже, капает на грудь, и Киллуа крупно вздрагивает, когда ее потоки касаются воспаленной поцелуями плети кожи.
– Мало того, что ты не сохранил мой подарок, так еще и выпачкал меня слюной, – досадливо говорит Курапика, вытирая мокрые пальцы о бледные щеки.
Влажные, мокрые дорожки вязкой слюны, смазанной с уголков рта, растягиваются по всему Киллуа лицу, а тонкие пальцы, поддевая губу, раскрывают челюсть, заставляя все остатки воды стечь. На полу под ногами образуется лужица.
– Я хотел разрешить тебе согреть еще один мой подарок руками… – голос Курапики смешивается со звоном зацепившегося за ошейник поводка. – Но раз ты такой горячий внутри, согреешь его своим языком, – с этими словами поводок натягивается. – Иди за мной: прямо, пять шагов.
От приказного тона по спине пробегают мурашки. Киллуа все еще на цыпочках шагает вперед, чувствуя давление от поводка на шее. Его мокрые ступни касаются шершавого бетонного пола. Курапика ведет его за собой, и после пяти шагов Киллуа чувствует своей обнаженной кожей тепло его тела.
– Сядь на колени, – разносится от гулких стен в миг исполняемый приказ. – Выстави перед собой руки и сложи ладони лодочкой, – Киллуа слушается. Его пальцев касаются острые грани крупного куска льда. – Лижи пока не растает, и мурлычь, как самый преданный котенок.
Киллуа готов мурлыкать от одного лишь осознания, что Курапика сравнил его с «котенком». Он может даже повилять импровизированным хвостиком, если господин его так захочет. Но нарушать приказы он не собирается, а потому, склоняется к ладоням и послушно лижет широким языком кусок льда. Представляет, что Курапика смотрит на него, что любуется им и что обязательно потом отогреет, проведет своими руками по бедрам и пустит спать в свою кровать.
Этот вечер обещает быть длинным. Обещает подарить перезагрузку и успокоение. Обещает стать таким же уютным, как и все вечера с Курапикой прежде.
Но то потом.. Позже… А сейчас тающий кусок льда, каплями падающий сквозь плотно сжатые пальцы на ноги. Болезненное ощущение бетона коленными чашечками и представление его взгляда. Немеющий язык и разведенные в стороны ноги.
Киллуа мурлычет. Его мурлыкание больше напоминает стоны. Он помогает себе топить лед носом, тычется в него, целует губами и подрагивает от удовольствия, когда поводок, прикрепленный к его шее, натягивается.
– Хороший мальчик, – звучит похвала, и мурлыканье становится громче. – А теперь сожми оставшийся лед в ладонях и следи, чтобы ничего не вытекло. А я тебя потом приласкаю, если постараешься... Ты же постараешься?
– Да, господин, – шепчет в ответ Киллуа, боясь показаться громким.
– Вот и славно. Ползи ко мне.
Ошейник тянет вперед, заставляя сдвинуться с места. От неожиданного этого движения Киллуа падает на локти – ладони ребром ударяются о пол, и часть растаявшей воды выливается, образуя темную лужу.
– Так. Я не давал команды молчать. Где звуки? Будешь забывать приказы, оставлю здесь одного.
Видимо разлитой воды Курапика не заметил. Он вновь тянет Киллуа за собой, и тот с удвоенным рвением принимается мурлыкать. Он готов на все, лишь бы быть самым послушным.
Через десяток пройденных по кругу шагов, поводок приводит его к возвышающемуся на пьедестале креслу. Острый нос упирается в обтянутые плотной кожей коленки, и такая родная рука, опустившись на затылок, треплет белоснежные волосы.
– За свое хорошее поведение, если очень хочешь, можешь вылизать меня, – мягко, почти нежно звучит приятный голос, и уголки губ Киллуа сами по себе тянутся вверх.
Он обожает доставлять Курапике удовольствие. Пусть такое, пусть без непосредственного контакта, но иногда ему кажется, что так, через ткань, они чувствуют друг друга чуть ли не лучше.
– Хочу… – шепчет он, и его покрасневшие от прилившего тепла губы сминает прижавшийся к ним большой палец.
А Киллуа иногда все же хочется ощутить за место грубых пальцев на своих губах отдающий приказы язык.
– Тогда это твоя награда. И не смей расцеплять ладони.
Киллуа кивает и тараторит частое «спасибо». Он опускается ниже, целует острый носок ботинка, оставляет дорожку поцелуев между плотной шнуровкой и поднимается к щиколотке, где маленький промежуток кожи подвластен его прямым прикосновениям.
Его ладони уже не чувствуют холода. Возможно, кусочек льда безвозвратно исчез в них, а возможно его организм адаптировался к понизившейся температуре. Его тело способно на многое. И потому, оно нуждается в постоянной закалке.
Его душа же нуждается в Курапике. Сейчас, вылизывая каждый миллиметр плотного слоя второй кожи своего господина, Киллуа отдает себе отчет в том, что вряд ли бы доверился кому-то другому. Он чувствует Курапику, ощущает его заботу, пробует с ним новое и всегда после оказывается в его кухне, в теплом пледе обмазанный заживляющими мазями и с кружкой любимого бергамотового чая в руке, обязательно с лимоном. И на кухне Курапики ему так же хорошо, как на их с Гоном кухне.
С Курапикой у них нет поцелуев, тем более нет секса. С Гоном есть и то и другое. Но из них двоих уже невозможно выбрать. Они нужны ему оба. И он хочет, чтобы Гон принял его такого: обнаженного и мурлычущего от удовольствия у облаченных в кожу ног, и чтобы Курапика, наконец, поцеловал его в губы, с силой прижав к сокрытому одеждой телу. Он хочет оказаться между ними в одной кровати. Он хочет видеть, как они льнут друг к другу. В его снах они часто занимаются этим вместе… И там не приходится выбирать.
– Эй, куда полез, – вырывает из фантазий строгий голос.
Судя по запаху и мимолетно отпечатавшемуся на губах вкусу, Киллуа парой секунд ранее оказался у соблазнительной не стянутой одеждой шеи.
– Простите, ваша настоящая кожа пахнет так вкусно, что я забылся.
– Вкусно значит?
– Очень, – без лукавства отвечает Киллуа, вновь кивая.
Он стоит на вытянутых ногах, склоняясь над Курапикой торсом и удерживая равновесие, чтобы случайно не дотронуться до него без разрешения, как вдруг его талии касается теплая рука и хлопает три раза – отдает сигнал, разрешающий сесть на колени. Киллуа незамедлительно, направляемый уверенными руками, садится. Такой случай нельзя упустить. Ему редко, так ужасно редко, дозволяется Курапики даже касаться, не то, что сидеть у того на коленях!
– Ты такой легкий. Словно и правда котенок, – срываются со смешливых губ лестные слова. – И знаешь, сегодня мы сделаем исключение. Ты можешь открыть глаза, если не используешь ладоней.
– Могу посмотреть на вас? – не веря свои ушам, повторяет Киллуа, и его щеку гладит нежная ладонь.
– Можешь.
От подтверждения сердце в израненной груди начинает биться сильнее, а щеки покрывает бурый румянец смущения. Оказывается, его можно смутить столь просто! Стоит лишь разрешить раскрыть глаза!
Впрочем, повязка на голове сидит туго. Без ладоней снять ее оказывается затруднительно. Собственное Киллуа плечо с этой задачей не справляется. Ткань проскальзывает по коже, предательски не желая сдвигаться с места. Куллуа чувствует себя дурачком, не справляющимся с элементарной вещью.
Курапике же он кажется восхитительным. Пылким и горячим, упорным и настойчивым. Серые глаза бесцеремонно любуются, глядя на безрезультатные мучения, а губы расплываются в улыбке. Курапике даже немного хочется своему мальчику помочь, но он сидит неподвижно, наслаждаясь бесконечным ерзаньем на коленках.
– Ммм, – через длинные секунды не увенчавшихся успехом проб, почти жалобно выдает маленький котенок. – Господин, не получается… – еще через пару попыток озвучивает расстроенный голос.
– И что ты предлагаешь, если не получается?
– Можно я попробую снять с помощью вас?
– Только без рук.
– Да, господин, – бодро кивает Киллуа, и без колебаний наклоняется вперед. Утыкается перевязанными глазами в чужие губы и произносит: – Пожалуйста, прикусите ее зубами.
Курапика слушается.
Одно резкое движение и повязка слетает с глаз, застревая на уровне волос.
– Хитрец.
– Я попросил разрешения, – невинно улыбается Киллуа и медленно раскрывает сомкнутые веки.
В комнате оказывается тускло – лишь на стенах горит пара неярких бра. Глаза легко адаптируются к такому свету, и вот щеки вновь полыхают пламенем – Курапика смотрит на него так, словно готов съесть, не оставив и кусочка. В его бетонного цвета глазах отражаются лампочки, а за ними плещется океан нескрываемого желания. Под этим взглядом Киллуа ощущает себя маленькой лодочкой, привязанной у пирса. Непроизвольно он сжимает колени, обхватывая бедра Курапики крепче, и испуганно смотрит вниз – видит, как его возбуждение подрагивает в паре сантиметров от топорщащейся ткани обтягивающих брюк.
Кровь распространяется по телу быстрее. Лицо полыхает, а из свежих ран на груди вытекает одинокая алая капля. Взгляд утыкается в пол, выглядывающий из-за края кресла.
Киллуа еще никогда не видел очертания возбуждения Курапики. Повязка была на его лице всегда с начала сессии и до ее конца, а потому то, что творилось сейчас, не входило в рамки понимая «обычного».
– Ну же, котик, чего ты так засмущался? Не ты ли, облизывая меня, так и норовил не то щекой, не то носом мой член задеть? Интересно же было. Так посмотри…
Жесткие пальцы, поймав Киллуа за подбородок, заставляют того вновь поглядеть в залитые довольством серые глаза.
– Ну же… Вроде взрослый мальчик. Такие бесстыдные вещи передо мной творишь, а сейчас смущаешься. Все. Хватит краснеть, – ласковая секундой ранее рука, отпустив подбородок, неожиданно звонко приземляется на раскрасневшуюся щеку, обдавая ее еще большим жаром. Звук пощечины раздается в ушах, и веки непроизвольно сжимаются.
Киллуа стонет. Вторую его щеку так же обжигает хлесткий удар. Такое переключение внимания работает безупречно – губы шепчут:
– Простите меня, мой господин. Я больше не буду отвлекаться… Я весь ваш, – говорить столь откровенные вещи, глядя прямо в глаза, все еще для Киллуа дико смущающе, но для Курапики, такого жаждущего его Курапики, он готов испытать и еще больший стыд. Тем более стыд здорово заводит.
– Мой значит…
– Ваш…
– А как же Гон? – срывается с губ Курапики вопрос, который Киллуа ждет уже так давно.
Он много думал над ответом, но до сих пор не знает, что сказать. У него нет заготовленной речи, а потому, не подбирая слов, он говорит так, как чувствует:
– Я весь ваш и весь его. Не разделенный на вас двоих. А с каждым из вас целый. Я люблю Гона… И не могу без вас, мой гос…– договорить Киллуа не дает прижавшийся к его губам палец.
Курапика произносит выученное наизусть слово – игра прекращается.
То был первый случай, когда инициатором конца выступил Курапика, а потому Киллуа на острых коленках замер, поглядел вопросительно, ничего не понимая, но расслабился, когда нежная рука огладила его горящую пламенем щеку.
– Это не был разговор для сессии, Киллуа. Потому, я остановил ее. Приношу свои извинения, – те слова и та склонившаяся к груди обрамленная золотыми волосами голова, остались запечатленными невообразимой ранее картинкой перед взором голубых глаз еще очень надолго.
– Ничего страшного. Вспомни, сколько я раз нас прерывал. Ты же не злился, – успокаивая своего самого чуткого партнера, Киллуа осторожно коснулся тогда губами собравшегося морщинками лба.
– То было другим. Здесь же, я нарушил правила. И все же… Раз я уже начал говорить, – серьезный тон Курапики, обращенный к обнаженному Киллуа, звучал со стороны совершенно комично. Но, если бы кто-то стоял бы так, около них, он бы непременно на себе ощутил всю серьезность подсмотренного украдкой момента.
Аккуратные, украшенные цепями пальцы трепетно-нежно опустились на все еще сложенные лодочкой холодные сухие ладони.
– Я… все разлил, – расстроенно заметил Киллуа.
– И ничего не почувствовал?
Темные брови на светлом лице съехались к середине, непонимающе уставились в серые голубые глаза, и Киллуа уже начал отвечать, прежде чем оборвался на полуслове:
– А что я должен… – в ладонях он ощутил что-то при движении переместившееся. – Что это?
– Мой тебе подарок, – раскрыв лодочку, легко проговорил Курапика, будто бы дарил подарки каждый день.
Прямо на остывших ладонях лежало тонкое золотое кольцо. Чем-то оно напоминало обручальное, только украшенное ребристым геометрическим узором. Его грани блестели, и лучики электрических лампочек подсвечивали тонкую работу мастера. Это кольцо наверняка было дорогим, оно же было и красивым, но, как правильно на него реагировать, Киллуа не знал. Его сковало удивление, и радость не хотела вырываться наружу, уступая место оцепенению. И неизвестно сколько бы они просидели так молча, если бы Курапика не взял подарок в свои руки. Спрятал от удивленных глаз внутреннюю гладкую стенку и спросил:
– Ты примешь его, обещая носить не снимая, как обручальное, что подарил Гон?
– Да, – сам себе удивляясь, четко высек обещание Киллуа.
В тот день на его безымянном пальце появилось еще одно обручальное кольцо. Оно просто не могло иметь никакой другой смысл. Киллуа тогда разглядывал его весь вечер, любовался золотом то на одной руке, то на другой, и даже представить себе не мог, какое послание таилось на внутренней его стенке.
Я люблю тебя. И Гон это знает.
Когда совершенно случайно, спустя практически год с момента подарка, Киллуа, снимая перед посещением врача все железо, обнаружил выведенную гравировку, он думал, что разучился дышать. Его сердце заколотилось, как бешеное, к щекам прилила кровь, а сидящий напротив него Гон, складывающий в крохотный пакетик все украшения, заметив странные изменения в любимом, глянул на зажатое меж его пальцев кольцо и совершенно легко, будто бы ничего это ему не стоило, произнес:
– Признаться, мы думали, ты будешь быстрее.
– Мы?
– Я и Курапика.
– Что… вы думали… – ошеломленно прошептали тонкие губы, и белая дверь необходимого кабинета отварилась. Выглянула медсестра, недовольно смеряя взглядом очередь, и, найдя застывшего на месте Киллуа, поторопила его.
Гон же забрал из его рук последнее украшение, подтолкнув любимого к двери.
– Тогда я напишу ему, что ты, наконец, послание получил.