Открыть глаза

      Тадаши тянет за скейт — не пытается отнять, просто увлекает к машине, не решаясь взять за руку. В машину на заднее сиденье уже его утягивает Айноске: сгребает в кулак куртку у ворота и дергает на себя. Любому другому движение показалось бы грубым и властным; Тадаши верно читает в нем только бесконечное отчаяние и скрытую надежду и отзывается так, как может: приоткрывает рот и чуть склоняет голову.       Айноске целует сидящего у него на коленях Тадаши долго, мучительно, до зудящих губ, до пылающей кожи, до стояка, на котором, кажется, вот-вот треснет даже трико. Отрадно чувствовать, что его песик, его змея с глубоко спрятанными ядовитыми зубами не отстает в реакциях: стонет, извивается, разрывает ткань на спине костюма и отдирает металлическую фурнитуру-экзоскелет, вызывая одобрительный смешок. Такой сильный… глядя на него в костюме и не скажешь, да и в этой дурацкой куртке тоже.       — Господин Айноске… подождите, — выдыхает Тадаши, когда Айноске расстегивает его куртку и припадает носом к плечу, вдыхая горячий, влажный, пряный аромат возбужденного тела.       — Что-то не так? Тебе не нравится? — Айноске не пытается звучать насмешливо или грозно — маска ведь упала еще на трассе, и вопрос выходит почти детским.       — Мне нравится, — у песика Тадаши нет мнения, но у Снейка оно есть, и он его не стесняется. — Но здесь нас могут увидеть, и у вас будут неприятности. Я этого не допущу.       — Тогда ты придешь ко мне? Дома? — прежде Айноске бы показалось, что это жалко. Сейчас его волнует только тепло Тадаши — он не хочет, чтобы оно исчезло.       — Да, господин Айноске, я приду, — отвечает Тадаши. Айноске кусает его в подставленную шею и ухмыляется в проявляющийся след.       — Вот тебе напоминание.       Ему не пришлось приходить — потому что он и не уходит, Айноске не отпускает: валит на шелковый ковер-миллионик и дергает застежку куртки. И зачем только чертов Тадаши снова ее застегнул, зачем прятать такое прекрасное тело, и футболка тоже слишком свободная, прочь ее, прочь, но сначала вдохнуть одуряющий запах. Как после хорошей гонки, но сегодня его единственный трек — это Айноске.       Тадаши не помогает раздевать себя — неужели чувствует, как Айноске нужно сделать это самому, напиться ощущениями, облапать взглядом? В лунном свете кожа почти прозрачная, редкие черные родинки словно плавают на поверхности. Отметина на груди — знак удачи, на талии — плодовитость; видимо, метка слез под глазом перечеркивает все благоприятные значения. Айноске трепетно, почти извиняясь, касается ее губами.       — Господин Айноске… — Тадаши смотрит мягко и почти растерянно, что не очень вяжется с тем, как он чувственно проводит короткими ногтями по голому участку спины.       — Сними уже с меня эти тряпки!       — Это не так-то просто. Знаете, такая ткань, даже дорогая, на вспотевшем теле… — и вопреки своим же словам Тадаши сдергивает верхнюю часть трико, частично там и тут ее порвав. — Господин Айноске, можно дотронуться?..       Будто не он только что царапал спину. Такой дерзкий, такой покорный, такой красивый, такой сильный… Такой Тадаши.       Айноске не сдерживается: поцелуи чередуются с укусами, большой и указательный пальцы нежно растирают сосок, в который тут же впиваются ногти, бедро давит болезненно-сладко. И Тадаши отзывается всем телом, как не отзывался никогда и никто: стонет в нужные моменты, касается именно там, где необходимо, и по стоящему колом члену с влажной головкой, по расцветающей розовым коже, по тону голоса Айноске понимает, что он тоже наслаждается происходящим.       — А теперь ты подожди, — шепчет Айноске, встает и отходит к шкафу. Из-за обилия слуг, среди которых не всегда сразу удается вылавливать тетушких шпионов, некоторые вещи приходится прятать, как мальчишке, в потайном отделении. — Ты ведь не так давно был у врача, а я и не вспомню, кому в последний раз решался вставить без резинки. Но ведь ты мой чистенький домашний песик?       — Да, господин Айноске.       Айноске поворачивается на его голос и замирает: Тадаши лежит на ковре животом и смотрит из-под растрепанных волос. Он определенно не пытается соблазнить специально, как не пытался никогда — просто таков уж Тадаши, это выходит у него само.       В коленно-локтевую он тоже становится сам, прогибается в пояснице и короткими осторожными толчками — шаг вперед и два назад — помогает ввести в себя член. Пауза, которую Айноске использует, чтобы полюбоваться спиной и покрепче взяться за бедра; одно, два легких движения на пробу и хриплое «господин…» Дальше долгое, отчаянное безумие — лунный свет пахнет лосьоном после бритья и горячим чистым потом, напряженные мышцы звучат в ладони сначала протяжными стонами, а потом только частым дыханием, изумрудный блеск вдруг сверкнувших глаз тепло прижимается к груди. И то, что в безумии их двое, делает его восхитительным.       Когда Айноске кончает в первый раз, он почти сразу понимает, что хочет больше. Смотрит на Тадаши: у того все еще стоит. Этого — и багровых, почти черных в лунном свете пятен на коленях, и влекуще-ясного змеиного взгляда — хватает потенции Матадора любви, и он подхватывает Тадаши и несет на кровать.       Второй раз войти в него оказывается легче, точнее, Тадаши сам, держась за плечи Айноске, одним движением садится на член. Его бедра двигаются с достаточной амплитудой и тягучей плавностью, а потом он показывает, что умеет кататься не только на скейте — опирается на колени, поднимается, оставляя в себе лишь головку, и опускается до основания. Все быстрее и отрывистей, пальцы перебирают волосы, и Тадаши еще хватает дыхания шептать что-то о милом господине Айноске, которого он так любит.       Утром Айноске курит в постели и смотрит на покрытое синяками и царапинами тело Тадаши, на гору испачканных салфеток и испорченные простыни и на абсолютно счастливые сияющие глаза и понимает, что единственный человек, способный принять его любовь, все это время был рядом.