***
Александр соизволил вернуться лишь спустя полчаса с большой тарелкой пышек и двумя кружками тёплого чая, когда Московский, на удивление его самого, уже окончательно сумел отринуть все лишние переживания и желал теперь только одного: спокойно отдохнуть рядом с Романовым, совершенно ни о чем не беспокоясь, нежели несколько минут ранее. — Ну что, разобрался-таки с внутренними демонами? – все ещё полу-обиженно спросил Саша, присаживаясь на диван и ставя кружки на небольшой столик около него. — Ну почему же сразу демонами? – будто бы удивлённо переспросил его Михаил, пытаясь пододвинуться чуть ближе к Петровскому творению, которое, впринципе и не особо тому сопротивлялось. — Ну как-то не верится ни мне, ни уж тем более остальной части нашей необъятной Родины, что у тебя в душе ангелы порхают... — Ну тут с истиной и не поспоришь... – согласился блондин, рукой, будто бы нечаянно обхватывая Александра за спиной. – Вот только... Ты и правда веришь в то, что я такой страшный и злой? — Спросил бы ты меня об этом в двадцатом веке... — Все-все! Не будем это вспоминать! – тут же поспешил перебить любимого Михаил, мысленно давая себе подзатыльник с напоминанием о том, что Саше ни в коем случае нельзя давать вспоминать события прошедшего столетия. Вот только сам Александр ни капли не напрягся от собственных слов: лишь будто нечаянно уронил голову на плечо Москве и уставился на экран телевизора немигающим взглядом, постепенно начиная проваливаться в так невовремя подступивший сон. Через пару минут Питер уже тихо посапывал около Московского, в то время как он сам, засмотревшись на спящего Романова вдруг предался воспоминаниям, застав себя на одном-единственном вопросе: "А когда же это все началось?" врасплох...***
XIX век. Со дня сожжения Москвы уже прошло чуть больше тридцати лет, однако сам Московский очнулся относительно недавно: всего каких-то два года назад. Но вот, что удивляло его до сих пор, так это то, что за все прошедшее время со дня его пробуждения, никто из "верхушки" так и не соизволили пригласить его, Первопрестольного, ни на одно из важнейших имперских собраний, как делали это до 1812. Да что уж там, даже та же имперская столица, будто бы и вовсе забыла о своём дорогом наставнике, пострадавшем в борьбе за Родину больше всех... Но это ли так сильно расстраивало Московского? Нет, за все время обучения маленького Сашеньки Романова, Михаил уже множество раз сумел удостовериться в том, что мальчишка едва ли дотягивает до статуса столицы как в умственном, так и в чувственном понятии. Ранимый, все принимающий близко к сердцу и совершенно простодушный Саша никак не мог бы стать кем-то хладнокровным, расчетливым и даже в какой-то степени жестоким правителем, не то что Москва... Однако почему же, рассказывая о ситуации в Империи на сегодняшний день, Камалия так странно отзывалась о самом Романове, будто говорила о совершенно другом человеке?... Сашенька никогда не умел принимать важных для государства решений, постоянно опираясь на Михаила, чем, неосознанно, заставлял того все больше бахвалиться своей незаменимостью перед другими. Он был слишком неуверен, когда дела касались международных переговоров... Он...он... Почему же за эти два года он так и не навестил своего так горячо любимого раннее учителя, и чем же был занят в настоящее время?.. Мысли о том, кем же на данный момент являлась личность Александра Романова буквально заполонили голову Московского, заставляя создавать все более и более невероятные образы и будаража его кровь ровно до того момента, как ему все же не удалось заприметить заметно выросшего юношу в толпе танцующих на одном из первых балов, куда пригласили Первопрестольного после его столь долгого "отдыха". В серо-синем мундире, статный, совершенно не похожий на совсем юного мальчишку, Романов стоял в кругу дворян и с серьезным выражением лица, (которое за все время его обучения, Михаилу так и не разу не удалось увидеть) обсуждал нечто важное, не долетавшее до ушей Московского. Да и чего греха таить: сам Москва даже если бы стоял прямо рядом с ними едва ли бы что понял из разговора, ведь все его мысли, все чувства, что вообще присутствовали в нем, все, абсолютно все было сосредоточено лишь на его ученике. Нет. Не на ученике. На Александре Романове. На имперской столице, что совершенно не замечала Первопрестольную или же...не хотела замечать... В тот вечер Михаилу все же удалось поговорить с Александром: выйдя на терассу для успокоения собственного бушующего непонятно от чего сердца, Московский всего через пару минут одиночества, почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и поспешил обернуться. Прямо в пару метрах от него стоял Романов и...неверящим взглядом смотрел прямо на бывшего наставника. — Это... Это и вправду вы, Михаил Юрьевич? – едва ли прошептала Северная столица, на краткое мгновение дав волю эмоциям и разбив свою маску хладнокровия перед Московским, заставив его уже в который вечер испытать шок и недоверие. — Ну, а кто же ещё? – чуть ухмыльнувшись, все же ответил Михаил, сделав шаг в сторону Санкт-Петербурга, – А я, смотрю, вы возмужали за то время, что меня не было рядом. — Это рано или поздно все равно бы произошло... – вновь вернув голосу сталь, а глазам холод, произнёс Александр, опустив взгляд, а после добавил, – В конце концов когда признаешь собственные ошибки – становишься взрослее, не вы ли это мне сами говорили на одном из наших уроков? — Отрадно слышать, что вы до сих пор их помните... Вот только почему же со всем имеющимся уважением ко мне так и не соизволили ни разу навестить? — Имел ли я на это право? Внезапно голос Романова и вовсе стих, давая Михаилу понять, что их диалог явно зашёл в тупик и близился к своему завершению, однако сам Москва никак не мог допустить этого. По крайней мере явно не сейчас, когда***
1916 год. Декабрь этого года дался для Петрограда особенно тяжело, чем все другие события пережитые им раннее, а убийство Григория Распутина и вовсе заставило Александра убедиться в том, что дальше будет лишь ещё хуже. Наблюдая за царской семьёй, Романов с каждым днем все больше чувствовал надвигающуюся на них угрозу, но всё никак не мог понять от чего же она исходила. Было ли это из-за забастовок проходивших время от времени или же из-за войны, начатой ещё в 1914 году он не знал... Ровно как и не понимал того, что так сильно будоражило его сердце при виде Первопрестольной столицы, в связи с происходящими событиями буквально поселившейся в Зимнем дворце. Каждое слово, сказанное Романовым, каждый неловкий взгляд – ничего не могло укрыться от Московского, уже давно осознавшего собственные чувства, по отношению к Петровскому творению и тепло хранившему их в секрете от самого Александра до определённого времени. Да, поначалу Москва отпирался от них как только мог: заставлял себя чувствовать неприязнь к Санкт-Петербургу (а позже – к Петрограду), корил себя в собственных эмоциях, вспоминал о разнице в возрастах... и все равно продолжал любить... Но могло ли это быть взаимно? В одну из холодных январских ночей уже 1917 года Михаил вышел в сад, где застал одиноко прогуливавшегося Александра, вероятно раздумывавшего над очередной политической ситуацией. В ту ночь Московскому все же удалось обратить внимание Романова (почему-то смутившегося от столь неожиданной встречи с бывшим наставником) на себя и разговорить. В эту же ночь, увидев в серых глазах Сашеньки безграничные чувства, обращенные к нему, Михаил будто невзначай затронул тему любви и... ...спустя пару мгновений заставил уже взрослого Александра всерьёз задуматься о собственной, как оказалось, взаимной...***
1917 год. Объединив свои сердца спустя почти два столетия знакомства той холодной январской ночью, спустя всего два месяца им вновь пришлось расстаться: Петрограду – отправившись вместе с царской семьёй, уже не имевшей никакой власти, но всё также остававшейся дорогой его душе, в Екатеринбург, а Москве – оставшись запертым в собственном городе вместе с созданным совсем недавно Военно-революционным комитетом. — Ещё встретимся, Сашенька... Мы ещё обязательно встретимся и тогда уже точно не расстанемся... – крепко обнимая Романова, шептал ему Михаил, стоя перед поездом на котором вот-вот должна была отбыть царская семья вместе с Северной столицей....И стук колёс как эшафот – Уносит тебя вдаль. "Я выберусь моя любовь", – Тебе я вслед кричал...
А после поезд умчался куда-то вдаль; туда, откуда прежний Романов уже не вернулся... Всё произошло глубокой июльской ночью: Александра разбудила горничная и попросила вместе с остальными Романовыми спуститься в подвал, где, по её словам, их должны были укрыть от революционеров, решивших вершить самосуд над бывшими правителями... ...И как же больно было столице осознавать, что на самом деле никто ни от кого их не спасал......Я научусь тебя любить, Мне без тебя не жить. Твой голос – мой ориентир, Я сам себя казнил...
Послышались выстрелы и прямо на глазах у Петрограда один за другим – последние Романовы брошенными марионетками попадали на пол, попутно испуская свой последний вздох... "Не ведают, что творят" – эхом пронеслись в помещении перед казнью последние слова Николая II, прежде чем мир окончательно померк в глазах Александра. Казалось, будто в ту ночь он умер вместе с ними, прямо в том самом подвале, упав на пол и пролежав в беспамятстве весь следующий месяц... Больнее всего было осознавать то, что Миша все знал... все понимал, но... так и не сказал, позволив уже бывшей столице, по возвращению сознания, узнать это из уст Гатчины и Екатеринбурга – единственных беспокоившихся о Петрограде тогда олицетворениях... А что до самого Миши? Это был уже совершенно не он, ровно как и Саша, утратив в этой бессмысленной революции не только свою личность, но и самого себя...***
Декабрь, 1941 год. Лютый мороз до костей пробирал ослабевший за какие-то три месяца блокады Ленинград, заставляя его как можно сильнее кутаться в старые, потрепанные временем и обстоятельствами, куртки и свитера. На дворе стояло самое страшное (хотелось бы надеяться) время для Александра – (уже Невского) война. Враг в лице Берхарда, а также, активно помогавшего ему именно в оккупации Ленинграда, Вейно, устрашал, но не на столько, чтобы его можно было страшиться, также, как например... Москву? Услышь подобное сравнение Александр в XVIII веке, то, вероятно, лишь улыбнулся бы и попросил сказавшего это вымыть рот с мылом, однако тот Саша также никогда не смог бы и поверить в свое нынешнее совершенно беспомощное и даже, в какой-то степени, унизительное состояние. Так к чему вообще тогда эти пустые сравнения? ...и стоили ли они того, чтобы Невский сейчас над ними размышлял? Он не знал... Запутавшись не только в происходящем в последние года его жизни, но и в собственных чувствах, как личных, так и по отношению к Михаилу, Александру порою казалось, что ещё немного и он точно канет в небытие. Уснёт и не проснётся. Да и будет ли до этого кому-нибудь дело? Москве? Он уже давно не смотрел тем самым взглядом на Ленинград, да и смотрел ли вообще? Иногда у Невского вообще возникало ощущение, что он и не помнил-то его: так, лишь редко вспоминал, что где-то на карте есть такой город, как Ленинград, и что когда-то власть была у него, и не более... Архангельск? Он всеми фибрами своей души, ещё с самого рождения Александра, ненавидел его за отобранные возможности и потенциал, так с чего бы ему о нем беспокоиться?***
1944 год. Очнувшись в чистой, а главное – тёплой постели в абсолютно белой комнате, больше похожей на лазарет и обнаружив рядом с собой обеспокоенного Московского, Александр, впервые спустя двадцать три года вновь понадеялся, на то, что его дорогой и так горячо любимый Мишенька вернулся, и теперь, когда все почти что закончилось, то, что когда-то было между ними вернётся. Вернутся все те объятия, поцелуи, а самое главное – чувства; все то, что давно было похоронено под слоем коммунистических идей и планов вместе с Романовыми. Но ведь вера! Вера в лучшее всегда оставалась с ними! Однако и этим надеждам не дано было сбыться.... Похвалив Ленинград за небывалую стойкость перед врагом и вручив какую-то непонятную медаль, Михаил поспешил покинуть его также, как и когда-то выставил за дверь собственного кабинета в 1921, – оставив в полном одиночестве и с мёртвыми верой и надеждой под сердцем. В тот день Александр окончательно похоронил в своей душе абсолютно все чувства к Михаилу Юрьевичу Московскому, ровно как и вообще все чувства, которые у него когда-либо были. Оставшееся пост-военное советское время Ленинград предпочёл провести запершись в собственной квартире во вновь отстраивающемся городе, огородившись ото всех, в том числе и от самого себя. Лишь изредка он покидал её и то, только для того, чтобы посетить ежемесячное собрание в Кремле, вынести мусор, да сходить за продуктами. Четыре стены как-никогда давили на вечно-сонный разум Невского, однако даже в этом он находил некий покой, заставляющий его сердце продолжать биться хотя бы ради него...***
1990-е года. Очнувшись в полностью развалившейся стране, а точнее в её центральной, более-менее сохранившейся части, Михаил долгое время не мог вспомнить, как такое могло произойти, и что вообще происходило на протяжении последнего века. В голове смутно всплывали отрывки, однако Московский все никак не мог собрать их воедино, а потому, обратившись к собственным, сумбурно разбросанным по всему кабинету, бумагам, он отыскал первый попавшийся номер и позвонил. Ответившим оказалась Казань: явно чем-то обеспокоенная она невпопад отвечала на все вопросы Москвы, а после его исключительно вежливой просьбы посетить его в ближайшее время, казалось, и вовсе была готова расплакаться. Конечно же подобное поведение Камалии, а в последствии и других более-менее остававшихся в сознании городов, сильно удивило и в некоторой степени даже напугало (самого!) Московского, однако, рассудив, что прежде чем что-то предпринимать все же стоит ознакомиться с сутью проблемы, он не попытался как-либо изменить обстановку. По крайней мере до приезда Камалии... — ...и таким образом Советский Союз распался, а на смену ему пришли Российская Федерация, ставшая его правопреемницей, Республика Беларусь, Украина... – расслаблено завершила рассказывать всю историю XX века Казань, попутно замечая исключительно нервное состояние Московского, в голове прикидывающего весь объем работы, который ему предстояло совершить для более-менее устойчивого поддержания государства, находящегося в кризисном состоянии, а самое главное – наладить отношения с Санкт-Петербургом, который явно мог оказать небывалую поддержку в этом непростом деле, вот только... Питер не выходил на связь с самого "пробуждения" Михаила. Москва отчаянно пытался дозвониться или хотя бы дописать до него, однако половина звонков была либо нагло отклонена, либо и вовсе пропущено, а все письма так или иначе оставались без ответа. Лишь потом Миша узнает о нынешнем состоянии "культурной столицы" России и о том, как сильно "лихие 90-е" повлияли на него, а пока он судорожно собирал вещи, выкроив день среди своего плотного графика, для того чтобы наконец увидеться с Романовым и обсудить все произошедшие в XX-м веке события.***
Запах перегара, открытая настежь входная дверь и смог – вот, что сумел увидеть Михаил Московский, не успев и шагу сделать в квартиру Петербурга. Обстановка, царившая вокруг него сейчас никак не вязалась с образом Александра, которого Москва знал, а потому все это приводило в полнейший шок и недопонимание, ровно до того момента, как в одной из комнат он не застал самого Романова... ...точнее его исколотое бессознательное тело, лежащее около обшарпанной стены в окружении пустых бутылок из-под алкоголя, шприцов и сигарет... "Этого не может быть... Это не Саша!..." – пронеслось в голове у Московского, вот только все вокруг вторило ему об обратном: вот в углу висит фото в пыльной раме, на котором Александр стоит в кругу последней династии Романовых, вот он с медалью в руках и самим Михаилом рядом... Но что же тогда могло произойти с Северной столицей за столь недолгое время? Решив разобраться во всем происходящем чего бы ему это не стоило, Москва первым делом попытался привести в сознание самого Питера, однако тот ни в какую не хотел (или же не мог) просыпаться, ворочаясь от каждого излишнего прикосновения Михаила, будто уворачиваясь от костлявых рук самой старухи-Смерти. — Саша! Сашенька! Ну же, приди в себя! – пытался растормошить шатена блондин, на что тот, не вытерпев, все же разлепил свои глаза, щурясь и спросонья пытаясь понять, кто же так отчаянно пытается вывести его из полукоматозного состояния. — М-Московский? А ты схуяли тут забыл? Или это мои очередные глюки?.... – потирая глаза и пытаясь приподняться, произнёс Александр, будто бы и вовсе не верил в собственные слова, а также в то, что Михаил и вправду находился рядом с ним. – ...хотя если ты и вправду здесь, то тебе лучше съебать.. По крайней мере потому что отчёты я отправлял тебе ещё два дня назад, а потому причин приезжать ко мне лично у тебя не должно было остаться... Ну или же... Устал от дел и просто поебаться приехал? Сорян, но я вообще не в состоянии, да и без тебя дел и так дохуя. Как-нибудь обойдусь пока и без доп. финансирования. Михаил слушал Романова и будто не понимал о чем тот говорит... Почему он отзывался о нем либо как о совершенно постороннем человеке, либо как о насильнике, взамен за пользование его телом, дававшем ему какие-то деньги как проститутке. Что вообще, черт возьми, с ним происходило на протяжении всего XX века?! — Нет-нет... Я вовсе не за этим... Что с тобой, Саша?! — Саша?! Давненько ты так меня не называл, все Шура, да Шура... Что, совсем прижало? – прыснул со смеху Александр и лишь только после этого до Миши наконец дошло, что же все-таки было "не так" с Санкт-Петербургом: всего за какие-то пару лет он сумел из культурной столицы превратиться в опасный для жизни город, барыжащий паленым алкоголем и наркотой, попутно отвисая ночью в кабаках или на перестрелках вместе с теми же Ростовом-на-Дону или Одессой... Московский и вправду не мог понять, как подобное могло произойти с его послушным, вежливым, а главное – излишне манерным Сашенькой... Как он мог настолько сильно поменяться, при том, под его-то присмотром?! — Нет... Ты меня совсем не понял... Что с тобой случилось, Саш? — А ты разве сам не помнишь? Что, память совсем своими бесполезными бумажками себе отшиб? Это же ты довёл меня до такого, а сейчас ещё и возмущаешься! Ещё и начал какого-то хуя звать по старому... Саша? Не смеши меня, я и так уже лет семьдесят такого обращения от тебя к себе не слышал! Если мозги отшибло, то я тебе так уж и быть, напомню, как меня звать – Шура. Шура Думский. И не путай, а? – раздраженно бросил напоследок Питер, прежде чем шатаясь поплелся в сторону кухни, оставляя совершенно ошарашенного подобными заявлениями Михаила стоять в одиночестве. — Что же я с ним, блять, сделал?! – не выдержав, тяжело вздохнул Московский, на мгновение прикрыв лицо руками, попутно пытаясь выстроить хоть какой-то план действий по вызволению его дорогого Санкт-Петербурга из круговорота разврата, алкоголя и психотропных веществ... Он знал, что сделать это получится далеко не настолько быстро, насколько хотелось бы, и уж явно будет далеко не простой задачей, однако... Он надеялся на то, что у него это получится сделать......ведь раз Москва слезам не верит, то в собственные силы уж точно должен верить, как ни во что другое...
***
Сидя рядом со спящим Александром и смотря какую-то среднестатистическую документалку о годах революции в России, Михаил пытался вспомнить, когда же именно он смог понять, что имеет какие-то особенные чувства по отношению к своей Северной столице, и наконец перестал видеть в нем всего лишь собственного ученика. Получалось смутно, ведь все воспоминания так или иначе сводились лишь к одному – он любил Питер ровно столько, сколько был с ним вообще знаком. Просто всегда по разному: в период XVIII-XIX веков – наставнически, как старший брат любит младшего; в начале XX века – романтически, как юный дворянин любит совсем молодую деву в начале весны мечтая о прекрасном совместном будущем. Далее, следуя из собственных обрывков воспоминаний, в середине XX века он явно испытывал нездоровую, преследующую манию по отношению к Ленинграду, доставляя и ему и себе лишь боль и разочарование, а потому, в итоге, все это вылилось лишь в конец XX века и начало XXI, а именно – в зависимость друг от друга, продолжавшуюся до, откровенно, недавнего времени. А что до нынешних дней? Сейчас Михаил понимал, что то, что происходило между ним и Александром уже вполне можно было назвать осознанной любовью: той, что возникает впоследствии преодоления всех жизненных трудностей и перемен; той, что остаётся уже на всю жизнь в сердцах двух любящих друг друга людей (в данном случае – олицетворений). И Московский даже не стал бы спорить с этим утверждением, ведь......зачем ему лишние споры, обиды и недопонимания, терзавшие их и так на протяжении трех веков, когда можно вот так спокойно сидеть в объятиях друг друга, наслаждаясь каждой проведённой вместе минутой?...