Исповедь перед тенью

      Дождь. Всю неделю идёт дождь. Ты не любил его, как и твоя мама. А мне теперь всё равно.       – Дэниэл, – зовёт меня брат. – Доктор Бейтс пришёл. Он хочет осмотреть тебя. Позже придёт Джон. Ты спустишься?       – Попроси его подождать в моей спальне, Бен. Дай мне поговорить с Дэвидом.       – Приведи себя в порядок, - качает головой Бен. – Сколько времени ты не брился?       – Какая разница. Скоро это будет заботой гробовщика. Когда это случится, пообещай не менять ничего в комнате Дэвида. А сейчас оставь меня наедине с сыном.       Бен выходит и закрывает за собой дверь. В комнате наступает тишина, её прерывает только стук капель дождя по крыше.       Две фотографии и воспоминания – всё, что осталось от самых дорогих мне людей. Обвожу дрожащим пальцем тёмные локоны, к которым прикасался с трепетом, как к святыне. Поправляю фотографию, с которой на меня смотрят навсегда детские глаза. Я был на каторге двадцать лет, а месяц назад вернулся в дом, где мы были счастливы втроём.       Дэвид… Если бы не я… Ты мог уже быть взрослым мужчиной, жениться и подарить нам с Элизабет внуков. А я не был бы в пятьдесят лет седым сморщенным стариком с ввалившимися щеками и трясущимися руками. Но вы оба, Элизабет и ты, лежите в могиле, а я большей частью в постели. Боль за тебя и твою маму и двадцать лет каторги сделали из меня старика. Ты навсегда остался десятилетним мальчиком. И это моя вина, мой грех, который не искупить. К платьям и шляпкам в гардеробе, к флакончикам духов и коробке с нитками для вышивки больше не прикоснутся нежные руки твоей мамы. Твоя лошадь-качалка, твой мяч, твои книги, кровать, голубые обои с кораблями, спасательными кругами и матросами – они уже не дождутся тебя.       Выглядывая из окна твоей детской, в которой больше никогда не прозвучит твой смех и её ласковый голос, я вспоминаю роковой день седьмого сентября тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, когда я привёл в наш дом беду.       Знаешь, я не рассказывал тебе, как мы познакомились с твоей мамой. Я увидел её на прогулке в парке солнечным днём. Она была одета в светлое платье с мелкими розочками, вышитыми на ткани. Тёмные локоны спадали на плечи, синие глаза были одухотворёнными. Ты не знаешь, что значит это слово. И я не смог бы объяснить. Просто это первое слово, которое всплыло в моих мыслях, когда я увидел её глаза. В ней было что-то такое, что вызывало священный трепет. Как будто она – ангел, спустившийся на грешную землю. Я не сразу решился подойти к твоей маме, тогда Элизабет Блэксмит, и заговорить с ней, а когда решился, это чувство ещё усилилось. Но в первый же день я понял, что она создана для меня, а я – для неё.       День нашей свадьбы был самым счастливым для нас обоих, то есть мы так думали. Я не мог поверить, что теперь она Элизабет Карпентер. Целых два месяца мы не думали ни о чём, кроме нашей любви. Потом боялись, что у нас никогда не будет детей. А потом ты появился на свет, и мы поняли, что на самом деле счастливее этого дня не может быть. Ты был так похож на неё. Те же синие глаза и тёмные, пока ещё младенчески тонкие волосы. Усталая после твоего рождения, она держала тебя на руках, кормила грудью и улыбалась, а я не мог отвести от вас глаз.       Все эти годы твоя мама сияла счастьем, а я работал за двоих, чтобы у вас всё было, а после работы спешил домой, чтобы наглядеться на твои розовые пальчики, не пропустить первую улыбку, первый шаг, первое слово. Твои волосы стали густыми и вьющимися, в точности как у неё. Но меня не оставлял страх, что я потеряю Элизабет, как потерял родителей. С твоим рождением страх стал вдвое больше. И он сбылся, мне было отпущено всего десять лет счастья. Вас обоих, моих ангелов, слишком светлых для этой земли, господь рано забрал туда, где ваш дом. Я так хотел защитить твою маму от всего, но её забрала болезнь. После того, как твоя мама ушла на небеса, я не смотрел на других женщин, и мне казалось, что я больше никогда не смогу полюбить. Как будто моё сердце зарыли в землю вместе с ней. Её сияющая улыбка и счастливые глаза остались только на фотографии. Уложив тебя спать, я закрывался в её комнате для рукоделия и спрашивал у Бога, почему он забрал Элизабет так рано, почему не позволил ей побыть счастливой женой и матерью хоть немного подольше. Но в глубине души я знал ответ. Ангелу место на небесах.       Ты не мог поверить, что её больше нет. Тебе снилось, что она снова с нами, и ты просыпался в слезах. Один раз ты задал вопрос, почему мы не уберегли маму. Я сказал тебе, что всех ангелов забирают на небеса, но она оберегает нас оттуда. После этого ты не выходил из детской полтора месяца, даже еду мисс Бетти носила тебе туда и возвращалась с почти нетронутыми порциями. А я переживал за тебя. Ты знаешь, что в твоём возрасте я жил у строгой тётки, старой девы мисс Хильды, сестры моего отца и твоего деда, потому что мои родители, твой дед и твоя бабушка, погибли под колёсами кареты, которую понесла взбесившаяся из-за чего-то лошадь. Я едва мог представить, что и с тобой случится то же самое. И с тобой повторялось то, что тогда происходило со мной. Я тоже не мог есть, а когда тётка заставляла, меня рвало, и, помня это, я не заставлял тебя есть больше, чем ты сможешь.       В конце концов ты справился со своей болью. Ты спустился к завтраку. Ты научился вспоминать маму с грустной улыбкой. Меня утешало одно – что ты остался со мной. Лишь ты, ещё один мой ангел, оставшийся мне, удерживал меня в этом мире, и теперь я был готов на всё, чтобы защитить тебя, чтобы ты остался со мной до моей смерти. Но при взгляде на эту незнакомую девушку я почувствовал робкое, почти забытое тепло с левой стороны груди и даже не сразу понял, что в этом месте находится сердце.       Она была одета в жёлтое платье, с золотистым зонтиком над головой. Волосы, тоже золотистые, заплетены в замысловатую причёску. Я увидел её в серый осенний день, когда возвращался домой из нашей адвокатской конторы. Вся из разных оттенков жёлтого на фоне серого дня, она привлекала внимание, и мне стало интересно узнать, какого цвета у неё глаза. Я сам не заметил, как сделал несколько шагов к ней. Она подняла зонтик и чуть улыбнулась, глядя мне в глаза. Её глаза оказались ярко-голубыми. Если бы я допустил, что за таким лицом может скрываться создание дьявола…       Я заговорил с ней. Она согласилась поужинать со мной. В ресторане она сначала расспросила обо мне, и я поведал ей, что сегодня наконец получил должность адвоката. Потом рассказала о себе. Её зовут Мишель Бомануар. Она из Франции, из города Бобиньи. Приехала в Лондон в гости к родным. Шутливо заметила, что, может быть, хотя бы здесь судьба подарит ей встречу с любовью всей её жизни, раз уж на родине не получилось. Я должен был понять, что она не шутила, но был ослеплён оттенками жёлтого и голубизной её глаз. В тот день я оказался на крючке. Мы выпили по бокалу вина за мою новую должность и договорились о следующей встрече. Мне пришлось постараться, чтобы уговорить её. То есть я так думал. Она была хорошей актрисой.       День нашего следующего свидания восемь дней спустя выдался погожим и солнечным, но всё равно Мишель выглядела столь же яркой, как в прошлый раз. Это была суббота, я был свободен весь день, и Мишель тоже никуда не спешила. Прости меня за обман в тот день, сынок. Я знал, каким ударом для тебя была смерть твоей мамы, и боялся, что ты не захочешь говорить со мной, если узнаешь, что я хочу провести день с другой женщиной. Поэтому я сказал тебе, что у меня много работы в этот день.       Мишель захотела прогуляться в парке. Солнце било в глаза, она смеялась, и я чувствовал, как тепло в левой стороне груди разрастается. Она рассказывала о своей матери, живущей в Бобиньи. Об отце, скончавшемся, когда она была ребёнком. О непутёвом старшем брате Пьере и очень ответственном младшем, Николя. А потом спросила меня о моей семье. Она казалась искренне сочувствующей, когда я рассказал о том, как умерла твоя мама. Будь я проклят, что назвал ей твоё имя! Могу поклясться, что в её взгляде на миг мелькнул недобрый огонёк, когда она услышала, что у меня есть сын Дэвид, и он – моё единственное утешение, частичка моей ушедшей любимой и очень похож на неё. Но в следующий миг она уже улыбнулась и выразила желание познакомиться с тобой. И я убедил себя, что мне всё показалось… Если бы я обратил внимание! Ты был бы жив…       Дальше всё завертелось очень быстро. Мы ходили в театр, гуляли по городу, говорили по телефону. Я сам не понимаю, как почувствовал, что настолько близок к Мишель, что предложил ей выйти за меня замуж. Не иначе как дьявол или его подручные толкнули меня под руку и тянули за язык!       Я помню, как изменилось твоё лицо, когда я сообщил тебе, что снова женюсь. До этого момента ты пускал кораблик в фонтане и смеялся. Потом твоя улыбка угасла. Ты сказал, что хочешь вернуться домой, и ушёл, бросив кораблик в фонтане.       Ты не говорил со мной целую неделю. Потом, мрачный и недовольный, сказал, что готов увидеться с Мишель.       Когда она в первый раз пришла в гости, ты был хмурым, но вёл себя вежливо. Но я заметил, что на твоей шее была цепочка, и я узнал её. Это был кулон твоей мамы, и хотя я видел только часть цепочки, а сам кулон был скрыт под твоей рубашкой, я узнал бы её из миллиона других цепочек. Я подарил ей этот кулон с сапфиром, когда она согласилась выйти за меня замуж. Он так подходил к её глазам. Умирая, она оставила его тебе как память. Увидев его на тебе, я решил, что так ты выражаешь молчаливый протест.       Мишель была с тобой дружелюбна и терпелива. То есть изображала дружелюбие и терпение, но я понял это только впоследствии. А тогда я восхищался ею. Сначала прекрасной внешностью, потом – её терпеливым отношением к тебе и заботливым – ко мне, её умением готовить. После её ухода я спросил у тебя, понравилась ли тебе Мишель. Ты сказал, что она ненастоящая. Если бы я был тогда так проницателен, как ты… Господь не обделил меня проницательностью, я умею разбираться в людях, но я был ослеплён любовью.       Бен, твой дядя Бенджамин, сказал, что мой брак чересчур скоропалительный и что раньше я не отличался склонностью принимать необдуманные решения. Я, и вправду прежде отличавшийся здравым умом, не обратил внимания на его предостережение.       После нашей свадьбы Мишель, конечно, переехала к нам. Первые две недели ты снова не выходил из детской, и мисс Бетти носила тебе туда подносы с завтраком, обедом и ужином. Потом ты стал появляться за столом. Я решил, что ты смирился с присутствием Мишель в доме. Я говорил с тобой, помнишь? Что Мишель просто хочет подружиться с тобой, что она очень важна для меня, но никогда не заменит тебе маму? Ты буркнул тогда, что не всё так просто. И отказался объяснить, что это значит. Если бы ты не молчал тогда… Меня так мучает вопрос, что ты имел в виду. Ты что-то знал? Подозревал? Или чувствовал?       Со временем мне показалось, что всё наладилось. Ты редко разговаривал с Мишель, но тебе понравилось, как она готовит. Особенно ты любил её домашнее печенье, и она пекла его часто, почти каждые два дня я видел её со сковородой по вечерам. Если бы я только знал, Дэвид!       А потом ты заболел. Я не понимал, что с тобой творится. Не понимал и доктор Бейтс. Ты помнишь его? Он осматривал тебя и пытался помочь. Он решил, что это гастрит. Прописал тебе капли для желудка, но тебе не становилось лучше.       Я помню, как в один страшный вечер мисс Бетти с паникой в голосе прокричала моё имя. Как бросился в твою детскую, поняв, что её голос доносится оттуда. Как она, вся в слезах, произнесла твоё имя и осела на пол, а секунду спустя вскочила и, оттолкнув меня, бросилась к телефону. Как мир окрасился в чёрный, когда я понял, что ты не спишь, а перестал дышать. Как тряс тебя за плечи, пока меня не оттащили чьи-то руки. Спустя двадцать лет у меня перед глазами стоит твоя неподвижная белая рука, в которой зажат кулон с сапфиром.       Мишель ходила вместе со мной по всем скорбным делам, связанных с организацией твоих… Прости, мне тяжело произносить это слово. Я не знаю, как не попал в больницу для психически больных в ту неделю.       А потом ко мне пришёл Джон. Ты помнишь его. Преподобный Уилсон, мы вместе учились в школе, а когда он вырос, то решил стать священником. Он часто приходил к нам, особенно когда ты заболел. Заглянул в гости и после того, как твоё тело опустили в могилу, надеясь сказать мне слова утешения. Он не застал меня дома, потому что я бесцельно бродил по улицам, лишь бы не возвращаться в дом, где больше никогда не будет тебя. Дома была только Мишель. И она не заметила прихода Джона, потому что его впустила мисс Бетти. Тогда я узнал страшное. Я не хотел верить, что это возможно, но Джону я всегда верил, как самому себе, он не стал бы лгать. И он стал свидетелем того, как Мишель готовила печенье, которое ты так любил. Заглянул в приоткрывшуюся дверь кухни и увидел, как она полила только что испечённое печенье бесцветной жидкостью из какого-то пузырька. Он показал мне этот пузырёк, который незаметно забрал с кухонного стола, когда она вышла.       Вместе мы пошли к доктору Бейтсу. Помимо врачебного дела, он занимается химией, ты, наверно, не знал об этом, Дэвид? В нашем присутствии он исследовал пузырёк и сообщил мне, что обнаружил в нём остатки яда. Он не сказал название вещества, но сказал, что вещество это при постоянном употреблении внутрь убивает в течение нескольких недель. Дэвид, он озвучил все твои симптомы, и мои глаза будто заволокло красной пеленой. Она, которую я любил и надеялся, что однажды она заменит тебе мать, убила тебя, убивала планомерно и цинично. Восхищение сменилось жгучей ненавистью в один миг. Доктор Бейтс сказал, что должен вызвать полицию, а я бросился домой. Я не помню, как добрался. «Лицемерная тварь! За какие грехи после ангела во плоти мне достался демон?!» – вот что билось в моей голове.       Когда я, не раздеваясь, вошёл в дом, Мишель опять была в кухне. Она пожарила на сковороде мясо и лопаткой снимала его на большое блюдо. На столе стояла ваза с печеньем. Тем самым, твоим любимым.       – Ты вовремя, любимый, – улыбнулась она. Прежде её улыбка казалась мне прекрасной, теперь я видел маску, приклеенную к её лицу. – Я как раз приготовила обед.       – А для кого теперь печенье? – выдавил я. – Дэвид уже не сможет угоститься им.       – Сегодня ты хотел съездить на кладбище, помнишь? – грустно улыбнулась она. Точнее, изобразила грустную улыбку, теперь я знал это. – Отнесём бедному Дэвиду его любимое печенье. А сейчас помянем его, съедим по одной.       Оглядев кухню, я увидел такой же пузырёк на столе. Пустой.       – Я отойду на минутку, а ты раздевайся и приступай к ужину, пока мясо не остыло, – она улыбнулась и вышла из кухни.       Я последовал за ней, бесшумно, чтобы посмотреть, что она будет делать. Она шла сюда, в твою детскую, где стоит и сейчас твоя фотография. Она остановилась перед столом с фотографией, посмотрела тебе в глаза.       – Ну вот, маленький выродок, – услышал я её голос. – От тебя я избавилась, скоро избавлюсь и от твоего отца. И вся его собственность будет моей. Какой он наивный, думает, что я люблю его. Ты был более проницателен, но ты мне уже не сможешь помешать.       Помню, как я отшатнулся от двери и заставил себя вернуться в кухню, пока она не заметила меня. Сковорода стояла на подставке для горячего.       – Поешь, любимый, – сказала она и отвернулась к раковине. – Дэвид ждёт тебя. Нужно успеть на кладбище до того, как начнётся дождь.       «Дэвид ждёт тебя». Эти слова зазвенели в моей голове, повторяясь снова и снова. Я помню, как встал и схватил сковороду, как нанёс удар по затылку этой женщины, звать её по имени я больше не мог. Помню, как перевернул её, когда она упала, и сомкнул пальцы на её горле. Она не сопротивлялась, и это немного удивило меня. Возможно, в тот момент её душа уже вернулась в ад, откуда, несомненно, и пришла в наш мир. Я даже не заметил ожога на ладони, сковорода была ещё раскалённой. Помню, как кто-то сильный оттащил меня от этой женщины. Как щёлкнули наручники. Как я кричал, что я только уничтожил тварь из ада, которая отняла твою жизнь. После этого в моей памяти пустота. Я не знаю, почему я не был казнён, почему казнь заменили двадцатью годами каторги.       Знаешь, на каторге, хоть тело и занято тяжким трудом, мысли занять невозможно. Вспоминая всё это снова и снова, я стал ненавидеть погожие солнечные дни. Нельзя любить солнце, когда у тебя в сердце то дождь слёз, то буря ненависти. Счастье, что дом, в котором мы живём, принадлежит твоему дяде Бенджамину. Если бы он был моим, наверняка его бы отняли. Бен всё понял. Он принял меня, когда я вернулся с каторги, и мы, как тогда, живём здесь. Я бы жил в любой лачуге, мне всё равно. Но я счастлив уже тем, что твоя детская сохранилась такой же, как в последний день твоей жизни. Что я могу хотя бы смотреть на твою фотографию и фотографию твоей мамы. И ещё – что пока у меня хватает сил дойти до кладбища, где вместе с тобой и Элизабет опустили в землю моё сердце.       Твоя мама заботится о тебе на небесах, я знаю. И твои бабушка и дедушка тоже. Я так жду, Дэвид. Жду, когда настанет день, когда я смогу попросить у вас обоих прощения. Это случится уже скоро. Доктор Бейтс уже сообщил мне об этом. Тебе не обязательно знать название болезни, но мы скоро увидимся, сынок. Может быть, через полгода, а возможно, ещё раньше. Мы не сможем быть вместе, я ведь убил человека, то есть чудовище в человеческом обличье, которое убило тебя, а вы с твоей мамой безгрешны. Я знаю, Элизабет не простит мне, что я не сберёг тебя, что сам привёл в дом демона, убившего ангела. Но прошу тебя об одном: встретьте меня, когда придёт время. Нам надо поговорить хотя бы раз.