«Иерусалим сдадут?»

Зачем задавать горький вопрос, если знаешь ответ? Чтобы понять наконец, что больше ничего нет? Вот это единственное еще могло быть ей оставлено — быть верным псом на его могиле. Иерусалим сдадут. Теперь только камни… Но под одним из них покоится его прах. И в ужасе, зажав уши руками, зажмурившись, она все равно увидела и услышала, как разбивают мраморную крышку и вытаскивают крючьями кости… С криком протянула руки в тщетной мольбе, но видение рассеялось. Это будет потом… А сейчас с упорством заведенного механизма она делала то, что должно. И это прощание, последнее прощание, последняя молитва, последний поклон. И только дрожащие пальцы, скользят по вырезанным буквам: Бодуэн, Король Иерусалимский. Бодуэн, Король Иерусалимский, многажды преданный, как никто иной достойный чуда, до конца испивший чашу, ни разу не уронивший крест свой. «Как проклятому мне сулят невиданные адские муки». — «Видимо, их рай пустынен». Он засмеялся в ответ. Что было в этом смехе? Боль, которая разлилась и в ее сердце. Благодарность — как же он ценил крохи дружбы и симпатии к нему! Бодуэн, Король Иерусалимский, Бодуэн, Король Иерусалимский, Бодуэн, Король Иерусалимский… Ее неизбывная вина — это имя произносилось с неизменным трепетом и было для нее святым. Господи, неужели ты посчитал это богохульством! Тогда я виновата, одна я виновата. И когда исступленно молила о чуде, все время молила о чуде для него. И когда, едва проснувшись, бежала к окну кельи — ей казалось милостью Божией то, что она может видеть королевский стяг. Жив! И кажется ближе к ней. И то, что помнила, как быстро и сильно билось его сердце под ее рукой, когда он, вопреки всему, после победы над Саладином к ней первой приехал, и она, уже монахиня, презрев все на свете, прибежала к нему. И за эти объятия я готова заплатить всеми муками ада! Хуже их сознание, что ничего не сделала для него, мои молитвы тяжелыми каплями уходили в песок, мое отчаяние разнесло ветром. Моя любовь — чего стоит она, если он пребывал без надежды?!. Как мало было встреч, случайных, быстрых, у всех на виду, от предпоследней до последней — будто сто лет надежды, но все тщетно, она не смогла слез сдержать, когда увидела его, а он уже почти был слеп… Бодуэн, Король Иерусалимский… Будь простым смертным, мне бы разрешили быть подле него?.. Когда приговор был вынесен — нам обоим приговор: наследник болен лепрой, меня, предназначенную ему в жены, решили отослать. Товар, который еще пригодится, чрево, в которое можно влить другое семя. Нам по девять лет, оба в одночасье повзрослели. Я желала разделить его болезнь, вообразив, что тогда нас не разлучат, терпела, когда кололи иглами и жгли свечой, притворяясь, что не чувствую боли. Но нянька донесла, что я плачу над ожогами, оставшись одна. Тогда я сказала, что поклялась стать монахиней, и меня оставили в покое. …Если бы по молитве моей болезнь оставила его, я бы бесконечно благословляла ту, что стала бы его утешением. Сейчас, когда меня приняли в орден лазаритов, на моих руках появляются и исчезают, как стигматы, отметы проклятой болезни. И это тоже богохульство… Но я жива, пока могу творить молитву, и не за себя прошу, самая недостойная, слабая, никчемная, ведь глас последнего грешника Тобой слышим, призри душу его, прости все грехи, вольные и невольные… Моя геенна огненная: еще не похоронили несчастного короля, как стащили в костер все вещи из его покоев, все, чего он касался… В деревянном ларце с процессией волхвов на крышке он хранил мои письма, как же мне хотелось принести ему хотя бы немного радости, поэтому записывались смешные истории, сочинялись стихи, рисовались забавные картинки… Меня оттащили от костра, я словно продолжала гореть, когда пожаловала Изабелла (дрожала в ее красивых ручках корона, когда она впервые взяла ее?). Она кричала, почти задыхалась, требуя от меня клятв… Тайный брак, заговор против нее и ее сына… Словно со стороны услышала свой голос: обетов не нарушала, чиста перед ней. Как мне верить можно, что не пойду против нее? «Ты его сестра», — больше ничего не ответила. И она ушла. Несчастная Изабелла, игрушка в руках подлых глупцов, мечтающих о власти. Предавших память короля-героя, расточивших то, что собирал король-мудрец. И лет ему было 24… Уже сжираемый проклятой болезнью, слепой, обезображенный, он хранил вверенную ему Святую землю, уважая врагов и поддерживая друзей. Все по ветру пущено. Стоил этот город его мук?.. В монастырь мне возвращаться запретили, и это справедливо. Приняли лазариты, и мне дана была милость помогать тем, кто так же, как он, поражены проказой. И им могу отдать свой долг… Обмывая их язвы, словно пытаюсь облегчить его прошлые муки. Иерусалим сдадут. Что будет с нашим приютом обреченных, ведь и эта земля понадобится сарацинам? Мои несчастные подопечные, как ни горька их жизнь, обеспокоены своей судьбой. И снова мне мерещится огонь. Гийом, сопровождающий меня, торопит. Мои пальцы так же прикрывают имя на камне, но быть псом, охраняющим могилу хозяина, мне не дано. Догорает масло в лампе. Последнее, что делаю, — возвращаю шахматную фигуру ее хозяину. Тогда, в день его похорон, я все же вернулась к догорающему костру. Наступила на что-то, это оказалась полуобгоревшая фигура белого визиря. Бодуэн любил играть белыми. Визирь, или королева… Ее я унесла с собой. Однажды кто-то, желая уязвить, назвал меня несостоявшейся королевой. Все троны мира, все золото вселенной… песок под ногами в пустыне. Я оставляю в темноте обожженную королеву, чья единственная ценность в том, что ее касались его руки.