Иногда нужно просто уйти,
Чтоб тебя никогда не забыли.
Сделать шаг на нелегком пути,
Чтоб понять оглянувшись — любили!
Андрей Алейник©
В эту ночь Антонио Сальери особенно не спалось. Бледный, с пролегшими под глазами тенями, он ходил по своей комнате, изредко останавливаясь у окна и кидая взгляд на горящую свечу, закованную в тонкий канделябр. Он сам не знал, зачем зажег её, просто чувствовал: так надо. Сегодняшний разговор с придворными актерами и Розенбергом на императорском приеме вымотал, как не выматывало, пожалуй, ни одно произведение, писанное на заказ. Слова до сих пор звучали в голове, сдавливая разум и отравляя язвами душу. — Долой щепетильность, друг мой, — снисходительно глянул на него подошедший Граф, вытаскивая из ладони, обрамленной белым манжетом, уже третий по счету кубок. — Пока вас преподносят, надо торжествовать! Ведь лучше быть «жертвой» победы, чем королем собственных фантазий и одиночкой, опустившемся до сочинения сказок. Вы же согласны?Согласен?
Нет!
— Я жертва собственной победы, но недостоин её. И слава моя… Ничтожна, — приостанавливая шаг и опираясь рукой о стену прошептал Сальери, сминая пальцами ткань белой рубашки у самого сердца. В тот момент он только и смог, что окинуть презрительным взглядом Розенберга, подняться, гордо расправить плечи и молча выйти из залы. Ни один мускул не дрогнул на лице, когда в спину донеслись ядовитые шепотки. Однако внутри все горело от ненависти, прежде всего, к самому себе. Не нужна ему была эта слава. И власть не нужна! Пусть подавятся своей лестью! Внутренне капельмейстер готов был восстать против всего этого лживого общества. Объяснить неразумному бомонду, как в «Волшебной флейте» выразилась вся широта гения Моцарта, что такое с трудом можно повторить!.. Но вряд ли бы его кто-нибудь стал слушать. Придворным необходимы лишь сплетни и слухи. Они жаждут растоптать, уничтожить слабого и вместе с ним все то, что не подпадает под привычную картину их мира. Сальери сам был одним из таких… Пока музыка Амадея что-то не сломала в нем, открыв новую грань творения.Что ж…
Антонио помассировал виски, которые будто бы пронзили тысячи тупых игл. Нет, сегодня точно уснуть не получится. Нужно как-то отвлечься от боли: как физической, так и душевной. Может… Сыграть? Он глубоко вздохнул, прикрывая глаза. Пальцы нервно подрагивали. Нет, пожалуй, после сегодняшнего любое произведение, даже его собственное, будет попросту рассыпаться в руках горстями сломанных нот. Не то. Нет. Лучше пойти прогуляться. Теплая ночь должна помочь утихомирить клокочущую внутри бурю. Вернуть хоть какое-то подобие душевной гармонии. Решив так, Сальери надел жилет, запер дверь комнаты и сбежал по ступенькам на первый этаж. Сил его не было оставаться в этом мрачном особняке, где каждая вещь, казалось, пропахла строго выверенной музыкой, одиночеством, завистью и… Пустотой. Достигнув прихожей, он накинул на себя привычный сюртук из черного бархата и, не предупредив никого из слуг, стремительно вышел на улицу, прихватив с собой трость. Мягкая темнота окутала Вену, скрывая от мира всех её жителей. На небе сияли искорки-звезды. Теплый ветерок играл с их яркостью, из-за чего казалось, будто те пульсируют в такт неизведанному и таинственному ритму космоса. Антонио неспешно ступал по дороге пустого, спящего города. Смотрел на утопающие во мраке дома, фасады которых обвивали своими упругими плетями крупные лианы. Смотрел на окна, в которых не было и лучика света. Люди спали, утомленные прошедшим днем. Только он: одинокий, не понятый, обезумевший от итогов собственных действий и искренне раскаявшийся — был здесь лишним. Сальери поднял голову, глядя на звезды: такие далекие, отчужденные, но невероятно прекрасные. Когда-то, будучи еще ребенком и учеником Гайдна, он сравнивал их с нотами на полотне вселенной. Это всегда казалось чем-то очень личным… Ведь, включив воображение, можно было представить, как само мироздание творит легкую, невесомую, чарующую мелодию из золота огней. Эта мелодия всегда оставалась для капельмейстера загадкой. Антонио представлял примерно, как она должна строиться, но не мог уловить даже отзвука! А Амадей… Смог… Мальчишка, которому музыка давалась легко, как дыхание, мог творить с ней невообразимые вещи, которые многие не понимали, и даже не пытались понять! Но только не Сальери. Да, он боялся, да злился, да завидовал и насмехался! Но в то же время слушал и слышал. Слышал то, чего никогда не замечал у других: легкость и виртуозность, а не витиеватость и манерность; красоту и изящество, а не бравурность; открытость и игривость, а не следование строгим правилам.«Ох, Моцарт…»
Антонио как раз вышел в сад, находившийся в нескольких кварталах от театра. Приблизился к небольшому, искусственно вырытому водоему, в центре которого располагался фонтанчик. Остановился, чувствуя открытой кожей приятный холодок и тишину этого места. Мыслей было много, и покидать своего хозяина они совершенно не спешили.«Почему же Создатель выбрал именно вас в свои служители? Каким образом он завладел вашим слухом, вашими руками и чувствами? С каким, должно быть, наслаждением Он поет вам, дабы перо и чернила под вашим контролем превратили гармонию небесных сфер в рассыпанные по бумаге ноты. Вы ведь даже не знаете, какого это…» — Сальери судорожно вздохнул, крепко обхватывая кончиками пальцев набалдашник трости. — «Даже не знаете, как, порой, они задевают человеческую душу, напоминая о том, что помимо обыденной, привычной жизни существует еще и другой мир. Незримый. Но слышимый. Тонкий. Но прекрасный. Ценой скольких мучений ваших души и тела рождается на свет эта светлая музыка?
Ох, Амадей…»
Сальери сам не понимал, что с ним происходит. На протяжении нескольких лет Моцарт был для него соперником, если не сказать — врагом. Но теперь… Это было не так. «Волшебная флейта» во истину волшебная, если сумела открыть ему глаза и заставить забыть прошлые обиды. Капельмейстер, как бы не хотел, более не мог ненавидеть Моцарта. Словно опутанный невидимыми нитями его музыки, Антонио отдал бы все, лишь бы вновь услышать её. Ощутить на себе те мелодичные переливы, которые заставляли сознание раствориться во всепоглощающем нотном вихре. В этой необъятной гармонии прекрасного. Сделав над собой усилие, Сальери постарался заглушить непрерывный мысленный поток и продолжить путь. Такими темпами он не успокоится, а только разбередит душу еще больше. Но что же делать? Как забыться после всего? Не алкоголем же! Ведь у него завтра встреча с Императором Иосифом по поводу новой оперы. Нет, это не выход. Не выход… Антонио завернул за угол, выходя на одну из широких центральных улиц. Здесь тоже было темно и пустынно. Только изредка проезжали экипажи. А еще в одном из окон двухэтажного простенького домика с краю горел свет. Кто-то жег свечу. Кто-то? Сальери вынырнул из дум и более внимательно осмотрел местность, удивляясь собственным вывертам подсознания. Дорога сама привела его к скромному жилищу Моцартов. И, кажется, они еще не спали.***
Моцарт полулёжал в кровати, облокотившись спиной на подушку. Взгляд его был направлен в ноты, но будто бы не видел их. Перо плясало в пальцах то рисуя, то зачеркивая кривые линии. Сил оставалось не так много. Испарина на лбу, болезненная бледность, круги под глазами, сильная ломота во всем теле, и тяжелое дыхание, переходящее иногда в хриплый кашель — все свидетельствовало о том, что хозяин этого дома стремительно угасал. Единственное, за что он ещё цеплялся, как за спасительную соломинку, был недописанный реквием, заказанный незнакомцем.«Для себя ведь пишу» — грустно шутил композитор, а бедная супруга горько плакала.
В комнате было тихо. Лишь на стене тикали старенькие деревянные часы с проржавевшем механизмом. Констанс находилась неподалеку, стараясь выполнять все просьбы мужа; дарить ему тепло, утешение, и следить за тем, чтобы тот не переутомился слишком сильно. Недолго ведь осталось. Это было заметно. Моцарт хотел проститься заранее, но каждый раз Констанс не слушала его задыхающихся извинений. Лишь со слезами на глазах просила не торопить события и не наводить на себя беду. Амадей замолкал, послушно кивал, но посматривал странно-снисходительно. Вот как сейчас… Констанс взглянула на минутную стрелку, поднялась с потёртого временем кресла и вынула перо и помятый нотный лист из подрагивающих рук Моцарта. Тот только вздохнул, но перечить не стал. Он и в самом деле очень устал. На сегодня надо было закончить. Уж полночь скоро. Женщина нежно провела рукой по светлым растрепанным волосам любимого, встретилась с рассеянным взглядом и, поцеловав в лоб, накрыла одеялом. Она всё ещё тешила себя тем, что её супруг справиться с болезнью и вернётся к прежней жизни. Вернётся к ней. Но надежда таяла. Ведь с каждым днём Амадею становилось только хуже. Оставив мужа отдыхать, Констанция вышла в соседнюю комнату и устроилась на одиноком стуле в уголке. Попыталась вышиванием занять руки, но рисунок не выходил от слова совсем. В конце концов она бросила это дело и уткнулась лицом в сложенные ладони. По щекам побежали едва заметные ручейки слез. Констанс старалась не показывать мужчине, какого ей, чтобы тот не тратил остатки своих сил на излишнюю заботу. Однако это было слишком тяжело. И женщина тихо плакала, когда Моцарт засыпал, не слыша её. Однако в этот раз горькие слезы прервал робкий стук во входную дверь. Это было неожиданно. В такой-то поздний час. Женщина быстро привела себя в порядок, отложила пяльце и пошла открывать.
«Кого там принесло? Может опять учеников? Но я же попросила не беспокоить нас! Или Зюсмайера? Но он ушел совсем недавно», — думала женщина, поворачивая ручку. И очень удивилась, узнав незваного гостя.
— Месье Сальери? Что вы здесь делаете? Мужчина коротко поклонился. — Здравствуйте, Констанция. Я узнал о болезни вашего мужа. Был неподалеку. Могу ли предложить свою помощь? Голос капельмейстера был тих и слегка неуверен, словно он ступал по тонкому льду. — В такой-то час? — недоуменно взглянула на него женщина. Потом брови ее опустились в гневе. — Нет! Нам ничего от вас не нужно, месье. После всех издевательств, после того вреда, что вы причинили Вольфи, ничего! Гнев её был праведен, но Сальери не удержался от кривой усмешки. — И в чем же конкретно вы меня обвиняете, позвольте узнать?! — поинтересовался он с холодком в голосе, однако во взгляде была заметна растерянность… — Вы… — но договорить Констанс не успела. Её прервали тяжёлые шаркающие шаги. — Антонио… — в комнате, держась за перила лестницы так, что побелели костяшки пальцев, показался Моцарт. Выглядел он ужасно, но тем не менее в глазах появился слабый огонек радости. — Антонио, вы здесь… Вы пришли… Спасибо. — Вольфи?! — женщина кинулась к любимому, пытаясь подхватить его под руку и увести обратно в комнату. — Вольфи, отдыхай, останься в постели, — и уже обращаясь к капельмейстеру. — Уходите! Вы же видите, сейчас не самое удачное время! — Сальери… — выдохнул Моцарт, не слушая в этот раз причитаний супруги. — Вы знаете, Сальери… Я никогда… — он оттолкнулся от перилл, сделал несколько шагов и вдруг начал оседать на пол, но Антонио во время успел подхватить его. — Я никогда не смогу закончить… Мой реквием. Их взгляды встретились. Опустошенный, полный горечи — Сальери и Чистый, затуманенный пеленой печали — Моцарта. Два музыканта, две грани таланта. Хаос и логика, игривость и строгость, талант и упорство. Такие разные, непохожие. Но сейчас ни один не мог без другого. Это чувствовалось. Будто нить натянулась между их душами. Композиторы замерли на мгновение, пытаясь безмолвно прощупать друг друга, как тогда, в первый день. — Вы сможете, Моцарт. Вы поправитесь, — наконец мягко произнес Сальери, стараясь подбодрить. — Нет, друг мой, — покачал головой Амадей, крепче вцепляясь в рукава черного сюртука, чтобы не свалиться. — Смерть уже здесь. — Не говори так, Вольфганг, — обняла мужа Констанс, утыкаясь лбом в закрытую белой рубашкой спину. — Я позову доктора, Вольфи! Месье Сальери, прошу вас, присмотрите за ним! Я скоро. — Констанс… — окликнул её Моцарт, заставляя остановиться. — В этом больше нет смысла. — Он тяжело закашлялся и попробовал шагнуть к ней, но покачнулся и остался в крепкой хватке Сальери. — Я хочу видеть только Зюсмайера. Он должен быть тем, кто закончит реквием. Где он? Сходи за ним… — в слабом голосе прозвучала мольба. — На столе лежит все, что ему нужно: ноты, эскизы, черновики… Констанс, — мужчина протянул руку, касаясь кончиками бледных пальцев теплой щеки. — Констанц, сделай это… Ради меня. Женщина кивнула и, всхлипнув, бросилась к входной двери, исчезая в темноте улицы. — Пойдемте, друг мой. — Моцарт опять закашлялся. — Пожалуйста, если не боитесь, что я вас заражу. — Не боюсь, — с печалью произнес капельмейстер. Он не посмел отказаться. Крепко подхватил Амадея под руку и повел на верх, помогая преодолеть вдруг ставшие такими высокими ступеньки лестницы. — Прошу вас, проходите, — Моцарт отворил дверь в комнату и послушно добрел до кровати, куда Антонио аккуратно усадил его. — Амадей, вам нельзя перенапрягаться, — укоризненно посмотрел он на все такого же несносного, даже на пороге смерти, мальчишку. — Вы так никогда не выздоровеете. Моцарт улыбнулся этой неожиданной, но столь приятной заботе со стороны своего, вроде как, соперника. Однако улыбку смел очередной приступ сильнейшего кашля, сотрясший все тело. — Полноте, маэстро, — задыхаясь, пробормотал он. — Мы оба понимаем, что моя ситуация безнадёжна. — Вы обязательно поправитесь! — Сальери действительно хотелось в это верить. Очень хотелось. Ну не мог такой Гений покинуть мирскую жизнь во цвете лет! Ему всего тридцать пять! — Нет. Не смогу. Просто чувствую это. Оба замолчали на несколько секунд. И в этом неловком, тянущимся патокой безмолвии слышалось, как тяжело вздымается грудь Амадея. Как вырываются иногда отголоски хрипов. — Я… Хотел извиниться перед вами, — Наконец произнес Сальери, присаживаясь у ног больного и отводя взгляд в сторону. — Извиниться? За что? — казалось, в голосе Моцарта звучало искреннее недоумение, однако глаза, что странно, выдавали обратное. Словно музыкант все понимал, но желал услышать признание от непосредственного виновника произошедшего. — Я… Это мы с Розенбергом подговорили клакёров устроить провал вашей «Волшебной флейты», и я… Раскаиваюсь в этом. — Вы пьяны, Сальери? — будто играясь, Амадей принюхался к воздуху. — Да, пожалуй. Антонио повел плечом. Вот что-что, а детские шуточки этого клоуна раздражать его не перестанут. — Нет, послушайте же! — он вздохнул, стараясь унять клокочущий где-то в глубине души гнев. Еще не хватало рассориться. — Я сам виноват. Получил победу, но проиграл. Мое искусство сейчас превозносят во дворце, но сам-то я понимаю, что оно несоизмеримо с вашим талантом. Розенберг считает, что это лучше, чем быть королем бредовых фантазий. Но он ошибается! Мы все ошибаемся! Ваша музыка… — Сальери прикрыл глаза. От этого разговора и странного мандража пересохло в горле. Он сглотнул, сжал ладони, стараясь унять в пальцах дрожь. — Она прекрасна, Амадей. Ваша музыка — мое проклятие, ваша музыка — мой мир. Она пленила душу с того момента, как вы вручили мне в руки ту партитуру при первой встрече. Я не могу… Не хочу остаться один… Прошу, — Антонио сделал глубокий вдох, стиснул брошь у себя на шее и продолжил, будто бы захлебываясь словами. — Прошу… Я прошу вас, живите! Живите хотя бы ради нее и… Простите меня. Слава ведь ничто. Она не приносит радости, достигнутая нечестным путем. Я боялся, что вы отнимете мою должность. Разрушите мою жизнь, положение в обществе. Глупец, какой же я глупец! — он схватился за голову, впиваясь ногтями в кожу. И не почувствовал, как на его плечо легла холодная, но практически невесомая рука. — Антонио, посмотрите на меня, пожалуйста. Мужчина поднял голову и увидел слабую, но абсолютно искреннюю улыбку на губах Моцарта. — Я не сержусь на вас, друг мой. Разве можно сердится на соперника, который с таким блаженством и восхищением слушает мои творения? — Вы… Знали? — прошептал едва слышно, получив утвердительный кивок в ответ. — Видел, — Амадей пожал плечами и откинулся на подушку, переводя дыхание — Лишь Вы по настоящему понимали мои произведения и тот смысл, что я в них вкладывал. Я постоянно видел, как Вы, при звуках моей музыки начинаете теряться в собственных чувствах и ощущениях. Они всегда поглощали вас с головой, Сальери. Не давали шанса вновь вернуться в тот панцирь, в который вы сами себя заковали. И я понимаю, как неуютно вам было. Моцарт совсем по мальчишески хмыкнул. — Вы пытались вырвать из груди грохочущее, оглушающей вас сердце. Пытались отрешиться от нот. Заглушить голоса разума. Но ничего ведь не вышло, не так ли? Вы больны, Сальери, — произнес он вдруг проникновенно, притягивая к себе ладонь капельмейстера и заставляя его наклониться чуть вперед, навстречу пронзительным светлым глазам. — Вы больны, одержимы моей музыкой. И вам это приносит лишь боль, душевные страдания и… — …Наслаждение, — одними губами закончил тот. — Значит, Вы уловили самую суть. Значит, Вы поняли меня. Сальери накрыл своей ладонью руку музыканта и, сжав холодные пальцы, прикрыл глаза. — Да. Это так. Спасибо… За все. Амадей покачал головой. Ему не нужна была благодарность этого человека, но все равно слышать такое признание оказалось приятно. — Единственное, я жалею о том, что не успею дописать свой реквием. Прошу, проследите, чтобы Зюсмайер закончил его подобающе. Это мое единственное желание. — Я выполню его, — кивнул Сальери. — Но прошу, дайте себе шанс. Бог ведь милостив, он может и помочь вам. — Чем же? — Чудом. Моцарт вскинул брови, а в следующую секунду хрипло рассмеялся на прозвучавшие слова. — Вы многого не знаете, друг мой. Но я не боюсь того, что скоро произойдет. Ведь и в самом деле физически больше не могу остаться здесь, на Земле. Меня призывает Отец. Экзамен окончен. — Призывает? Экзамен? — Антонио нахмурился, высвободил руку из пальцев Моцарта и дотронулся до лба. Уж не горячка ли? — Вы не понимаете, — внимательно взглянул на капельмейстера Амадей. Потом вздохнул, словно происходящее ему ужасно надоело, и уставился в потолок. — А знаете, мне терять особо нечего. Я открою вам Правду. Хотите? Но Сальери ничего не успел ответить, так как Моцарт махнул рукой и недовольно буркнул: — Конечно хотите. Вы же человек, а люди от природы любопытны. Что ж, смотрите. Амадей откинул голову на подушку, закрыл глаза и расслабился. Антонио, который еще держал одну руку на запястье больного — обмер. Пульса больше не чувствовалось. Сердце перестало биться. — Моцарт… Нет… Он растерялся, не зная, что предпринять в первую очередь, но делать ничего не пришлось. Тело музыканта, казалось, пронзил изнутри мягкий белый свет. С каждой секундой, становясь все ярче и ярче, он, в какой-то момент, стал почти осязаем. После этого, собравшись в подобие ручейков, стек на пол, формируя собой высокую фигуру, в которой, при ближайшем рассмотрении, можно было опознать нечто, схожее с человеком. Вот только оно совсем не походило на Моцарта. Прозрачную светящуюся кожу расцвечивали тонкие и едва заметные голубоватые лини-сосуды. Длинные пушистые ресницы прикрывали глаза формы лотосовых лепестков, в глубине которых отражалось звездное небо, а радужку заменял полумесяц. Скулы украшали светло-синие узоры. Белые кудрявые волосы спускались ниже плеч. Существо, не похожее ни на мужчину, ни на женщину, оказалось закутано в тонкую ткань, напоминающую по форме покроя древнегреческую тогу. По подолу шли странные символы. Изящные ладони с тонкими пальцами держали небольшую античную серебряную лиру с искристыми струнами и навершиями в виде голов лебедей. Но привлекало больше всего не это. Привлекали взгляд три пары огромных, золотисто-белых крыльев, возвышавшиеся за спиной и раскинувшиеся на половину небольшой комнатки. — Всех благ вам, Антонио, — необычный ангел приложил к груди руку, и склонил в традиционном приветствии голову. Сальери обмер и, казалось, забыл, как дышать. Разумеется, он был верующим и регулярно возносил молитвы Господу, но теперь, когда само небесное чудо почтило своим присутствием, решило открыться ему, мужчина не знал, как реагировать. Ведь это не могло быть правдой! Не могло… Это же… — Кто вы? — голос дрогнул. Капельмейстер попытался подняться на ноги, опираясь на трость, но не смог, чувствуя, будто все силы в миг покинули его. Ангел сделал несколько шагов и плавно опустился на краешек кровати напротив человека. Взглянул на собственное неподвижное тело, бывшее лишь земной бренной оболочкой. По комнате разлилось ласковое, тягучее многоголосие. — Я Амадеус. Такого мое имя в небесном мире. — Существо протянуло руку, касаясь кончиками пальцев ладони Антонио. От этого по телу прокатилась волна покалывающего тепла. — Один из детей нашего единого Бога. Дэва, если быть точным. Я пришел на Землю, чтобы внести свет чувств и божественной музыкальной гармонии в этот пышный бравурный век, где есть богатства, роскошь и золото, но не хватает духовности и легкости. Это было моим испытанием: прожить человеческую жизнь в другом мире. В одиночку. — Невозможно… — выдохнул Сальери, даже не пытаясь сопротивляться завораживающему темному взору. Он словно пленял, затягивал в неизведанную космическую глубину с миллиардами звёзд. — Невозможно… — Реальностей и миров очень много, Антонио, — улыбнулся дэва и сердце музыканта пропустило удар. — Вы не знаете и пятой доли того, что твориться вокруг вас. Не утверждайте то, чему не сможете найти доказательств. — Тонкие пальцы поднялись выше и, проведя по щеке, коснулись черных волос. На несколько секунд, показавшихся вечностью, оба застыли, глядя друг другу в глаза. Вдруг дэва, окутав Сальери крыльями и положив на плечи светлые ладони, подался вперёд, прошептав прямо в ухо: — Слушайте. Антонио неосознанно прикрыл глаза, вдыхая тонкий цветочный аромат. Прислушался, и действительно… Словно пробившись из неведомого далека, слуха композитора коснулось невообразимо прекрасная музыка. Начинали скрипки и, кажется, альты. Их отзвуки напоминали слезы. Так невесомо… Так печально и отрывисто. Словно с каждой каплей уходила, обрывалась чья-то история, чья-то жизнь… Позже стенания утихли, отступив на задний план. В главную партию вступил божественный хор. Голоса: пронзительные, звенящие, дотягивающиеся, казалось, до самых глубин души — сплетались в единую сладостную песнь с оттенками горечи, печали, смирения, но вместе с тем и странной торжественности, и… Радости? Сальери задохнулся от того блаженства, которое навевала мелодия. Сморгнул выступившие слезы, не в силах более сдерживать тот клубок чувств, что был заперт за семью замками долгое время. С каждой нотой, с каждым тактом, с каждой секвенцией его разум и дух будто воспаряли над этим миром. Все выше и выше продвигался он к свету, окруженный сонмом дивных существ и чувствуя, что впереди его ожидает что-то очень серьезное и… — Достаточно, — Амадеус отстранился, а вместе с ним ушла в небытие и всепроникающая, всепоглощающая божественная песнь, оставляя после себя лишь гулкую тишину. — Нет, прошу! — Антонио неосознанно поймал руку дэвы и прижал к груди, где грохочуще билось сердце. — Прошу, дайте дослушать. Это… — Мое прощание с миром, — спокойно произнес дэва, приобнимая композитора за плечи и чувствуя, как тело сотрясает легкая дрожь. Все таки их творения слишком сильно влияют на людей. Надо быть осторожным. — Я должен уйти и эта музыка — мой подарок человечеству. Лишь небольшая часть, потому как все произведение дать не смогу, да и не нужно этого, — вздохнул он, встречаясь с потерянным карим взглядом. — То, что вы услышали, записано вон на тех листах, — кивок в сторону стола. — Я надеюсь, Зюсмайер сумеет систематизировать черновики и допишет мой Реквием. А часть, полностью созданная мной, будет завершать произведение. Так надо. Сальери опустил голову. Челка скрыла глаза, из которых опять текли слезы. Никто в мире не сможет сравниться с небесным песнопением. Никто не сможет так искренне и чисто передать гармонию звезд и вселенной. Никто…«Зачем это нужно?»
— Чтобы люди развивались и стремились к совершенству не смотря ни на какие преграды, — улыбнулся Амадеус, отвечая на невысказанный вопрос. Он поднялся с кровати и бросил последний взгляд на бездыханное тело. — Но прежде… — вытянул вперед правую руку тыльной стороной ладони к верху, провел над ней левой. Во вспышке неяркого желтоватого света вдруг проступила тонкая серебристая цепочка с перекрученными восьмеркой звеньями. — Взгляните. Капельмейстер тоже поднялся, проследил взглядом длину цепи и с удивлением обнаружил, что та… Сковывает их? Один конец опоясывал браслетом его запястье, а другой — запястье дэвы. — Что это? — прошептал неуверенно, дотрагиваясь до невесомого, но осязаемого материала. — Оковы. Связь. Нити. Называйте — как хотите. Их создало ваше отношение ко мне и мое — к вам, что очень странно. Обычно они возникают, если у божества и простого существа проявилась глубокая привязанность друг к другу. У меня понятно. Любовь и искреннее уважение к человеку — основа нашего воспитания. Но друг мой, неужели и вы… Он хотел сказать «неравнодушны», однако Сальери сбил его с мысли, шагнув почти в плотную и крепко обняв нежданное, негаданное, но такое странно-родное существо. — И я тоже, — едва слышно выдохнул он, комкая пальцами ткань белоснежного рукава. — Прошу, останьтесь. Мне бы хотелось столько о вас узнать. Ваша музыка… — Вы стали ей одержимы, Антонио, — укоризненно произнес Амадеус. — Поэтому, ради вашей же безопасности я обязан разорвать эту связь и стереть память. Композитор замолк на мгновение, собираясь с духом, а потом проговорил со всей страстью, на которую способен человек, испытавший высшее блаженство и не желавший расставаться с этими чудными мгновениями. — Я не готов. Оставьте все, как есть! Молю вас. У Констанции ведь есть маленький сын — ваше дитя. — Он не родной, — хмыкнул дэв, перебивая. — Мы не можем иметь детей. И я, соответственно, не касался Констанции, предоставив ей решать проблему самой. Она не возражала. — Хорошо, — вздохнул Антонио, слегка обескураженный этой новостью. Сжал переносицу. Головная боль, отступившая во время разговора, вновь напомнила о себе. — У всего Венского общества есть память о вас — созданная вами музыка, а у меня… Пусть у меня будет этот небольшой отрывок божественного песнопения. — Это… Тяжное бремя, друг мой. — внимательно глянул на него Амадеус, словно желая удостовериться, что человек говорит от чистого сердца и понимает суть своей неосторожной просьбы. — Я не хочу ничего менять, — упрямо ответил Сальери, откидывая с глаз длинную челку. — Если это все с нами случилось, значит так нужно Господу. — Но тогда вы никуда не сможете сбежать от моей музыки, — попытался образумить его дэв. — Она засядет у вас в голове, проигрываясь день за днем. Это… Будет тяжело. Вы можете сойти с ума! Подумайте хорошенько. — В многоголосии прозвучало предупреждение. — Я подумал. Подумал, — зашептал Сальери, мягко обхватывая светящиеся тонкие пальцы и с теплотою всматриваясь в темноту звездного лотосоокого космоса. — И от своего решения не откажусь. Никогда. Сделайте этот прощальный подарок для меня, Моцарт. Оставьте все, как есть. — Забавно, — дэв по-новому взглянул на столь сильного и одновременно очень хрупкого человека. Ведь тот всегда контролировал эмоции. Надевал ежедневно самые разнообразные маски. Держался строгих правил, но перед ним… Антонио был настоящий. Такой беззащитный и чистый. Душа музыканта жаждала лишь сути музыки. Нечасто встретишь такое среди людей. — Самый заклятый ненавистник, стал самым близким поклонником моего таланта и тем, кто действительно понимает всю глубину моей музыки. Это удивительно и прекрасно. Амадей светло улыбнулся. — Хорошо. Я не трону ни вас, ни нашу связь. Как музыка будет напоминать обо мне, так эта цепочка будет напоминать о вас, дорогой друг. Но… Наше время подходит к концу. Я всегда буду благодарен небесному Отцу за это необычное и короткое, но очень приятное знакомство. Мне пора… Антонио. Дэв окружил Сальери своими крыльями, заключая в кокон. Его глаза сияли радостью примирения и печалью столь быстрого расставания. Время. На все нужно время, но у них двоих его больше не было. Мир диктовал свои правила. И иногда они были важнее законов, придуманных молодыми демиургами. — Прощайте и… Не забывайте меня. Амадеус склонился к лицу, обрамленному смоляными волосами, отвел челку и коснулся бескровными, но теплыми губами лба композитора, после чего его облик истаял легкой искристой дымкой, оставив после себя лишь облачко золотистой пыли и тонкий цветочный аромат. — До свидания, Амадей. До свидания, друг мой. — Вздохнул Сальери, подходя к окну и вглядываясь в звездное небо, так похожее на цвет глаз, которые теперь всегда будут снится ему до самой старости. — Надеюсь, когда-нибудь, пусть и не в этой жизни, мы снова встретимся. А пока… Он развернулся, затушил огарок восковой свечи, сложил аккуратно ноты, разбросанные по столу, последний раз коснулся холодной руки уснувшего на веки Моцарта и вышел за дверь.История этого, несомненно, великого композитора была окончена. История же его музыки только начиналась!