Оствик и конфеты

С утешником в Оствик приходят жара и слишком частые приливы, сбивающие лодки рыбаков у причалов в порту, - Максвелл видел это с самого высокого окна самой высокой башни Круга, но выйти, вдохнуть запах доков и бедных кварталов было роскошью почти что непозволительной, и он смирился. Банн Тревельян шлет несколько писем, как заправскому другу, о котором вспоминают только подвыпившим, а не собственному сыну, и Максвелл брезгливо морщится, читая их. Недавно с письмом maman прислала орлейские перчатки из лайки, инкрустированные лучшими камнями глубин Орзаммара и золотыми вензелями: Максвелл сжёг их, колдуя «жертвоприношение» без посоха, хотя обычно он колдует с ним. Обожженные ошметки лайки пахли ничем не лучше сгоревшей одежды бедняка. Кристиан покачал головой и, громыхнув железом храмовничьих доспехов, отвернулся. Летние ночи в Оствике холодные, но морской соленый воздух теплый от разведенных вблизи канализационных стоков костров, где греются обнищавшие воины, проститутки и лириумные попрошайки - Максвелл никогда не подходил к ним близко, только смотрел, изучал с дотошностью профессоров из Вал Руайо, словно пришпиленных бабочек, — в их городе фонари выключают поздно. Капюшон плаща на каштановых кудрях (maman приказывала служанкам завивать их ему каждое утро, в Круге слуг нет, маги сами здесь как слуги, но он все равно завивает, кто он такой чтобы идти против правил семьи?) защищает не хуже барьера, и Максвелл верит в это. В порту нет деревьев. Есть блеск луны на переливающимся черном море. Пахнет подгнившими фруктами с прилавков, потрохами и грязной водой, но все равно лучше чем в душных помещениях библиотек и аудиторий. Он вдыхает всё это полной грудью и на минуту кажется, что всё это выжигает ему грудную клетку, как клеймо усмиренного на лбу. Пару раз он улыбается проходящим мимо докерам, а те плюют ему под ноги. «Аристократишка», - шипят они. «Проклятые маги», - цедит их рыцарь-командор: мужчина настолько низкий, что Максвелл пытается не засмеяться каждый раз как видит его в Круге, в ссохшемся раздавшемся с годами теле злости на магов слишком много, но кусаться он не решается, спасибо Первой Чародейке - оствикский Круг славится добродетельностью и спокойствием. Когда-то одна юная магичка-ученица очень яро убеждала его в том, что у них что-то есть, Тревельян пожал плечами. «Храмовник да с магом? Каков скандал» - отразился от стенок черепа голос матери. Он никогда не говорил с ней о Круге, а она и не спрашивала, только глядела с неприсущей для неё жалостью, как на сбитую по дороге на бал галлу. Как на сына-урода, с выходящей из-под пальцев самой Тенью. У какого-то бедняка, натянувшего на палку рыбий пузырь, он благополучно лопнул над костром - и тогда соль моря вытеснил горклый запах копченных внутреностей. Он ходит по порту бесцельно, будто потерявшийся ребенок, рассматривает бараки, укрытые рваными коричневыми тряпками, деревянные склады, покосившийся фасад борделя - полные, перламутровые груди здешних проституток не прикрыты железом и мечом, объятым пламенем, и он краснеет, когда проходит мимо них, ускоряя шаг. «Нагулялся?» - спрашивает Кристиан скрипучим железным под шлемом голосом. Сегодня у входа и выхода Круга дежурит он, с ним договориться было проще чем с предыдущим полудурком, отмахивающимся от него «таковы правила» и угрожающим усмирением. Максвелл прижимает к груди, укрытой плащом, купленную у ночного торгаша книгу и улыбается ему. Как тем докерам - только Кристиан не сумел бы плюнуть ему под ноги даже при желании, шлем мешается. «Да» - отвечает Тревельян. Для того, чтобы поцеловать его в щеку, сокрытую железом, пришлось бы встать на носочки - Кристиан удивительно высок для марчанина. Максвелл слышал, что его родители были (или есть?) из Ферелдена - об этой стране он помнит только запах псины и холодной грязи, родители возили его по ближайшему свету еще совсем маленьким, еще когда никто не знал, что он проклят Андрасте и Создателем: раб Круга, раб Тени. Наверное, Кристиан улыбается ему в ответ. «Я чуть не потерялся там, в следующий раз ты должен пойти со мной» - он говорит это прежде чем тихо рассмеяться, блеснув идеально белыми сахарными зубами аристократа. Банн Тревельян владеет половиной Оствика: той самой, что он пытается рассмотреть по ночам из своей комнаты, но видит только далекие всполохи в окнах богачей, где не лопаются рыбьи пузыри над костром, разведенном возле канализации. Наверное, Кристиан хочет возмутиться, но Максвелл уходит прежде чем услышит ответ. В коридорах оствикского Круга слишком много тропических цветов и растений, от их приторного запаха горчит на языке, раздражается носоглотка. Уже перед сном он думает, что в следующем письме maman надо просить орлейских конфет, а не перчаток, а заодно надеяться, что у храмовника-ферелденца нет аллергии на орлейские конфеты. Или на Орлей в принципе. Носящиеся по анфиладам и библиотекам ученики похожи на подслеповатых котят, тычущихся в шерсть матери; несколько раз Максвеллу пришлось ловить падающие с верхних полок книжки, когда какое-нибудь дите в процессе игр задевало шкаф своим тельцем. Хотелось возмутиться, но он молчал: пусть играют, пока поблизости не видно старших чародеев или храмовников. Одно из окон библиотеки выходило на сад. Он слышал, что во многих Кругах нет садов и удивлялся подобно девственным барышням, впервые увидевшим мужское тело без одежды, сбежав с бала. Летом, если раскрыть окно утром, на подоконник сыпалась красная крошка какого-то цветка, растущего на ветках, напоминающих яблоню, - но он плохо в этом смыслил, гораздо больше ему нравилось вскрывать склизкие трупики лягушек и крыс, на романтику просто не оставалось времени. Книги по целительству и магии огня ютились на полках как желтоватые трущобы в нижней части города. Огромная, серебряная в доспехах фигура Кристиана возникла за спиной будто сама собой, и первое, что Максвелл услышал - дети угомонились. Он вздохнул с облегчением. - Насчет пойти с тобой… - начал он и тут же осекся под взглядом мага. Он долго, нудно и со вкусом представлял: как возьмет его за руки. Ладони у храмовников, наверное, шершавые, огрубелые от меча - он никогда не касался их, но кажется они держали его за плечи во время Истязаний, удерживая на месте, когда его колошматило будто от лириумной передозировки. Попробовать было интересно, но крайне опасно. Когда они обсуждали Первую чародейку и рыцаря-командора Робер - орлейский парень, будь он неладен, с коротко стрижеными волосами - спросил: «а если храмовник «выжиганием» ударит во время секса? Разорвет на части?» - и все засмеялись. Максвелл решил, что хоть раз, но обязан попробовать. Может быть, в следующей жизни. Ладони у Кристиана были ледяные и железные. «Доспехи, ну конечно» - он улыбнулся. Несколько мажат, спрятавшись за шкафами, вытаращились на них, так что пришлось шикнуть. Все они разбежались будто муравьи из раздавленного муравейника. - Лучше не здесь. Новоприбывшие еще не знали, где прятаться от цепких глаз наставников, но ученики и маги постарше часто скрывались здесь: в одном из закоулков шкафов, где массивные деревянные стены защищали тебя от остального Круга. Некоторые здесь целовались, Максвелл сам видел. Здесь было удобно хихикать, обсуждать последние сплетни, доедать орлейские конфеты или читать то, за что в Киркволле могли усмирить. Трактаты по магии крови, например. Или письма от родных. Он оперся бедром о стол и выразительно вздернул бровь. Лицо у храмовника было бледное, в цвет ферелденских зим, так что краснел он смешно, чесал недельную щетину и кусал тонкие губы. - Рыцарь-командор как с цепи сорвался последнюю неделю, несколько учеников провалили Истязания, - он неловко улыбнулся, пытаясь спрятать за кашлем собачий лающий акцент. - Цепляется к каждой мелочи. Говорит, что это из-за того, что мы слишком много вам позволяем. Тревельян пожал плечами. - Он не узнал, что ты меня выпустил? - Вроде как нет, но не могу сказать точно. - Так ты согласен? Белое - к белому: бледная кожа - к серебру доспехов храмовника, кровь - к красной фигуре меча, жгущей грудь. Тревельяны в родстве с Тевинтером, так что папеньке пришлось в свое время отдать приличные суммы за то, чтобы это не всплыло в самый неподходящий момент. Здесь не Орлей, а в их фамильном поместье не висело во всю стену золотое генеалогическое древо, но всё равно: все знают, но делают вид, что нет. Улыбаются на балах и целуются в десна, хвалят папеньку: свой недавний заработок от морских перевозок он в жесте благородства отправил Церкви. А потом цедил с отвращением: «бедняки» - и отплевывался от уронившей бокал с вином слуги, будто у него в зубах застряли мясные волокна. С его бороды густо капал жир, когда он ел свой утренний бекон. Сколько ему было лет тогда, в то утро? Максвелл не помнит, но язвы на руках от стирки скатерти в корыте он запомнил надолго. Служанка сидела рядом и благодарила его сбивчивым шепотом. На руках у нее были волдыри, ей было больно касаться даже лепестка. - Д-да, я согласен… Пожалуй. - Кристиан замотал своей большой головой и его лицо вспорола улыбка. - Вот и отлично. Кожа у Максвелла была чуть смугловатой, тевинтерской, загорелой даже в условиях пыльной библиотеки. Ему всегда было интересно, как его узкая мажья ладонь будет лежать в широкой и бледной. Храмовничьей. Белое к белому. Арбузы в августе блестели своими полосатыми шкурками на солнце, переливались, дразнились, а потом гнили и лопались, как гнойный нарыв. Смрад стоял тот еще. Сладкий. В Ферелдене даже в августе пахло морозами, полынью и эльфийским корнем, а пустоши стояли голыми и серо-зелеными, лишь иногда из земли прорывались монументальные фигуры замков и крепостей. В Оствике по-другому. Ярко-зеленая листва клонилась к теплым желтым кирпичам на площадях; ноги городских стражников, закованные в металл, подгибались от жары, и бедняги сменяли друг друга каждые полчаса, чтобы не умереть. Храмовник знал это чувство, хоть в Круге всегда и было прохладно от заклинаний мороза. В верхнюю часть города они не пошли - слишком высок был риск, в первую очередь для Максвелла, быть узнанным. Тот улыбнулся и сказал: «ты и представить не можешь, какая леди Бодэ сплетница, тут же донесла бы Первой чародейке. А то и моей матери. Но лучше чародейке», - и густо рассмеялся. Представить, как опасны собственные друзья в жизни аристократов Кристиан и правда не мог: его отец был конюхом у ферелденского эрла, мать - портнихой, и он никогда этого не рассказывал. Никому. Несколько братьев и сестер Максвелла служили в Ордене и в церкви, стоявшей золотой фигурой над всем городом. Пару раз, перед лестницами в верхнюю часть, они сворачивали и возвращались к пряным рынкам, трущобам или кварталу красных фонарей, кружили, как собака за хвостом, и Тревельян пожаловался на то, что в его книге нет восьмой главы «Трудной жизни в Верхнем городе». Кристиан из вежливости предложил купить ему другую и Максвелл из вежливости согласился. Снова невыносимо захотелось коснуться чужой колючей щеки губами или провести языком: узнать эту бледную кожу на вкус - он почему-то был уверен, что она отдает потом и металлом, как кровь или доспехи, а сильные пальцы прекрасно смотрелись бы на собственном языке, едва не доставая до корня. Но вслух Тревельян сказал только: «может сядем?» - и сдвинул капюшон, несколько пружинок кудрей упали на глаза. В церкви начиналась дневная служба, а значит скоро их могли хватиться в Круге. Пузатый колокол, надрываясь, пропел мотивы Песни Света и что-то внутри них обоих отозвалось ему. Сидеть на бедняцких сваях, спустив мыски сапог в воду, было чем-то совершенно детским, но необходимым. Люди в Оствике - нет, во всем Тедасе, исключая Тевинтер - напрягались при виде человека в мантии мага на улицах, так что пришлось ее сменить на рубашку и плащ с дырявыми карманами, из которых Максвелл вытащил золотые самородки. «Нет», - подумал храмовник, - «конфеты». Шоколадные, яркие, в золотистой обертке. Прямиком с Летнего рынка Вал Руайо. - Мать прислала, - смущенно буркнул Тревельян, вкладывая самородки в сухопарую ладонь, не спрашивая и не предлагая. Как данность. Некоторые из конфет уже подтаяли под марчанской жарой и прилипли шоколадными боками к оберткам. Максвелл отвернул голову, прищурился на солнце будто домашний кот и его изящный профиль с пухловатыми губами на секунду озарился таким же золотом, каким блестели сладости в храмовничьей ладони. Он обязательно ответит Жозефине: «это вышло случайно», и она прикроет свой рот золотым рукавом золотой рубашки, Создатель, как много золота: оно вливалось раскаленной жижей в глотку, застывало в кишках и покрывало тонкой пленкой кожу, которую хотелось содрать зубами. - Он поцеловал вас? - удивлённо. Антиванский выговор похож на ферелденский как галла на друффало, но Тревельян все-таки находит его знакомым. - Нет. Я поцеловал его. Он пожимает плечами; в Убежище так холодно, не то что в Оствике, пахнет камнем и снегом - привычный запах Ферелдена - но не тропическими коридорными цветами. Жозефина улыбается, искренне, и отпивает свой травяной чай из чашки. - Рада за вас. Кристиан говорит ему: «мой отец был конюхом у ферелденского эрла, а мать - портнихой», сминая золотую обертку в дрожащих пальцах, его сгорбленная у причала фигура кажется непривычной, как у лириумных портовых попрошаек. Все они когда-то были храмовниками. Наверное, у них была красивая солдатская осанка, прямой как стрела позвоночник, они тоже носили эти доспехи, белое к белому - Максвелл благодарен, что не золотые. Храмовники в золотых доспехах, - ухмыляется он. Отдает Тевинтером и совсем чуть-чуть - магией крови. Церковный колокол тоже золотой, золотая его кожа под ровными лучами-позвоночниками. Перед тем, как потянуться к чужим губам, Тревельян вспоминает: золотые статуи рабов в киркволлских Казематах. Будто живые люди, которых окунули в чан с раскаленным благородным металлом, - так и застыли. Кристиан встает со свай, выпрямляется во весь рост и (в Убежище Максвелл рассматривает свою смугловатую ладонь с малахитовым свечением Метки; здесь ему кажется, что милость и сожаление на его лице в тот момент были оскалом мабари) удивительно мягко говорит: - Не надо. Он возвращает конфеты с не выпавшим со рта «оставь себе» и кожа на его ладонях еще грубее, чем Максвелл себе представлял. Он коротко кивает и поджимает губы, переводя взгляд туда, где всё еще звенит Песнь Света, заглушая чужие удаляющиеся шаги. Наверняка Первая чародейка ищет его по всему Кругу, проверяет даже библиотечный закоулок. Он думает, что слухи про неё и рыцаря-командора - правда, и от этой мысли теплее, чем от оствикского солнца. Жозефина улыбается как антиванская лиса. Она говорит: «мне тоже никогда не нравился Ферелден», «милорд, вам бы понравилось в Антиве» и «но люди здесь простые и счастливые», и Максвелл не берётся проверять, верит ей наслово. Всё, что он помнит о Ферелдене из детства - запах собак и холодная грязь. Из прошлой жизни - белое к белому. Он улыбается Жозефине в ответ, смотря на золото ее рубашки.