***
Это стряслось с наступлением первых, по-настоящему будоражащих холодов, когда грозные тучи раскаялись влагой, а певчие птицы улетели к теплу. Тогда солнце менее радостно поднималось над землёй, нагревая теплом лишь душу да сердце до самого конца, до выдержки трёх ненавистных ею месяцев. Это печалит. Что теперь согреет руки наиболее морозным утром и нисколько не отличающимся вечером? Кофе и какао в переменах между крепким чёрным чаем. Запах яблок в разноцветной листве по прежнему напоминал Спас последним летним месяцем, но тоска оттого кралась по окраине мыслей. К чему бессмысленность, когда жизнь на перилах подъездов красит серые дни в блестящую жаждой картину? Будто изысканный художник, творец смысла на мольберте, рисует размашисто да верно. Та радость, что появляется при сие процессе, смягчает напор грудной клетки, преобразовывает пустоту в нежно-розовых бабочек-минуток. Но всё разрушается постепенно: сначала – хлипкая листва под подошвой обуви, после – юноша в руках безумцев, жаждущих самолично вызнать самые отвратительные и несовместимые с жизнью безделья. Произвол ли судьбы иль оплошность времени, усердно скрытая от людских вопросов правда, о которой слагается скорбь и бесконечное желание сыскать. Оттого ясен вывод: Дазай Осаму – бесследно пропавший человек.***
– Сегодня сияешь особенно ярко, детка, – не беззаботная студенческая жизнь, переполненная чередой слишком запоминающихся событий, странно-непривычных для осени. Сейчас ноябрь и чрезмерные частые холода гораздо хуже прежнего морозят чувства, смешанные сахаром в кофе, и любовь, выраженную несчитанным количеством слов и прикосновений. Никакие заморозки не касаются сердец, запертых в клетке чужих чувств, – Давай устроим веселье на двоих. Лишь ты и я. Если бы они знали, что это их последний день. – И я, по-твоему смею отказаться? – Конечно, это насмешливо. Умиротворение льется по веточкам-венам, выливается наружу с горячим дыханием губ в губы. Ничто не помешает сравниться в пылу чувств, завязанных общими клятвами у воображаемого алтаря. Просто и так легко, как в глубокой юности. ..просто ещё не смыслят, насколько всё серьёзно. Толк лишь в общем понимании. – Никак нет! – весёлый возглас и горделиво поднятый подбородок. К чему лесть, когда на его предложение отвечают так свободно, без сомнений на жизнь? Определённо, это цена, возведённая годами сближения, окрепшего доверия. Но как Скоро этого не станет? Чувства нельзя счесть за разврат, если предельно осторожные касания скользят по узким плечам и тонкой-тонкой шее. Поцелуи движут по вискам, заострённому ушку да губам, на которых отчётливо чувствовалась пряность ванили, – Принцесса, что я говорил насчёт сигарет? – отнюдь. Говорил он не раз, не два, и даже не три, в отместку всегда сжимая горло, перекрывая кислород. Это своеобразная мера, направленная на то, чтобы его милый трепетный мальчик завязывал враждебную дружбу с пачкой сигарет. – Сигареты враг народа, – цитируют тому недовольно, задыхаясь пламенем пальцев, упирающихся точно в кадык, – Я курю не так часто, окей? Лишние переживания. – Я беспокоюсь о твоих лёгких. – Пустое. – Кому любить меня? – Мне, лишь одному мне. – Кому любить тебя? – Тебе, золотой. – Тогда вдыхай меня и живи по-настоящему, Дзёно. Может, это и вправду пустое? Предсмертные касания по бокам, чувства, хлынувшие кровью на губах? Оно несравнимо с живым. Лишь смерть. Смерть. Тонкая и утонченная, как сам её даритель. Но может ли она тянуть за тонкие нити, которыми завязан их общий трепет? Просто теперь их накаленная страсть странно медлительна, словно крупинки песка, высыпающиеся из одного сосуда в другой. И поцелуи здесь, как способ утонуть раньше непредвиденной судьбы, а не счастье бесконечной любви. Так оно и бывает: посмотришь – рядом, отвернёшься – застыл во времени, оттого и растворился, словно мимолётные копны дыма при курении. Хватило минуты, чтобы обзор с окон стал недоступным для последнего наблюдения партнёра по бушующим обилием народа улице. Оно не пугает: что станет с Дазаем при ещё дневном свете? В нескончаемом количестве глаз и слов, что отличаются лишь направленностью и честью. Ещё суждено принять, что это потеря стало конечной. Мортем.