Часть 1
7 октября 2022 г. в 01:26
Злые ветры хлестали с запада, где разевал сухую смердящую пасть двуглавый медведь республики. В колыбельном шелесте своих песков тревожно засыпали укрытые подолом тёмной ночи мохавские равнины. Голоса испитых пустынных койотов, тягостно завывающие, как печальная вьюга вдоль истощенных зноем долин, несли собою тревожное ожидание грядущих расправ. Ворота бойни раскрыты, и из конвейера несёт хладом. Некогда полноводная Колорадо осушила длинные рукава, и четыре недели назад первый отряд Легиона был перекинут через мутные воды на запад. В прибрежных низинах Коттонвуд-Коув возник первый крупный лагерь. Смертоносное детище Цезаря пустило корни в границах недруга.
Кто они? Всё те же пустынные койоты, от злобы и голода грызущие собственный хвост. Кто они друг другу, если не безымянные? Ведь и человек человеку волк, и она глядит на него едко, как загнанный в капкан хищник. И страшны чужие помыслы, и только тонкий палец замирает на курке верного «Счастливчика». Провинциальный южный городок Ниптон в тот судьбоносный день пропитан запахом обугленного мяса.
«Memento Mori»– развязно жеманничая, как старая развратница шепчет за плечом седовласая Морта и пробегает вдоль затылка вниз по шее льдом шершавых пальцев.
Курьер (иного имени она не знает) ходит не иначе, но под покровительством беспощадной Минервы, а, значит, послужит ему добрым вестником. К такому выводу приходит расчётливый фрументарий Легиона Вульпес Инкульта и неброским жестом приказывает рекрутам обуздать взволнованных запахом крови псов. Свинцовые небеса нынче благосклонны к безымянной вестнице. С милосердной руки и тяжёлого сердца он отпускает её обратно в безбрежную белую пустошь и уж точно не размышляет над тем, как зловонный чёрный смог кутает, как в мягкий саван её удаляющийся в безызвестность силуэт.
В скором времени на Курьера обращается и чуткий взор далёкого самодержавца, и знакомое прикосновение смерти пунцовой лацерной ложится на плечи. Только на этот раз духом-покровителем. Обетованные земли плутократов, наречённые именем давно умершего города, обиты пьянящим блеском поверх лезущих наружу сгустков грязи. Чудовищные гарпии в людском одеянии восседают за жирным убранством изобилующих столов, в свирепствующих от пьянства залах гремят цветные фишки, и душный воздух кругом пахнет жадными руками и голодными гениталиями.
Курьер прибывает на Стрип чуть за утро и тотчас же оседает, как смиренная пленница в стенах азартного бастиона под именем «Лаки 38». Она знает, что слухи здесь расползаются быстрее, чем зараза среди клиентов «Гоморры», и намеренно торчит там до самого вечера. Она знает, каким ужасом извёл себя её обидчик и нарочно сводит его с ума молчаливым выжиданием. Ходили слухи, будто она не в себе, будто роковая пуля вовсе отшибла ей рассудок. Впрочем, люди Цезаря порою не благопристойнее кухарки и много болтают попусту. Что уж там, ведь многочисленными причудливыми прозвищами величается и сам Инкульта.
Неузнаваемый в обличии неприятеля фрументарий лениво дремлет неподалёку, припав затылком к прохладной стене. Небо такое низкое и безупречное, что не хочется спускаться на землю. Но время неумолимо и капризно. Пробивает верный час.
–Memento Mori,– шепчет он, когда улавливает знакомый робкий шаг совсем подле и осторожно, как юркая тень следует за нею до казино. Вне сомнений, дрянной и распутный дьявол на плече лукаво мурлычет ей, будто бы лишь только она знает дальнейший исход, будто сладкий козырь в рукаве, и лишь только она здесь играет в шпиона. Этот ряженый шарлатан Бенни уже отогревается на победных лаврах и в ус не дует, пока по его душонку грядёт на своих двоих чернокудрая смерть.
Необъяснимым лисьим чутьём он слышит в суетливом горящем воздухе запах разлившейся крови, и что-то схожее со скупым восхищением поддевает уголки губ в безотчетную улыбку. Лучшему и свирепейшему фрументарию непобедимого Легиона суждено пасть жертвой минутной услады за успех беспризорницы с юга. Вот– зрелище достойное того, чтобы на него оглянулся сам Бог.
–Твоего визита будут ожидать по ту сторону реки в Форте. Это– твой доступ,– тихо говорит он, когда в её стеснённой ладони оказывается Знак Цезаря,– Второго такого шанса может не быть.
Она поджимает губы и лукаво щурится сквозь пушистые ресницы. Когда в засушливых долинах становится небезопасно, мохавские чешуйчатые– рогатые гремучники и щитомордники, опасаясь за свои жизни, сползаются ближе к рекам. Плохой приметой среди молодых рекрутов было застать переплывающую реку гадюку, и в этой до безобразия вычурной бесцеремонности она напоминает одного из этих скользких паразитов. Убийство (а Инкульта не сомневается, что именно так она расправилась с тем мерзавцем) наделяет её куда большей отвагой, чем можно было себе представить. Что это такое в её смуглом лице, если не плутовское нахальство?
–Узнаю этот бархатный голос. Ведь это ты тот гринго из Ниптона,– говорит она серьезно, но тёмные, как уголь, глаза искристо смеются ему в лицо,– полагаю, это большая честь для меня, хоть и не скажу, что рада повидаться вновь.
Таких гадюк стоит давить тяжёлым сапогом– знает искушённый фрументарий– но не сегодня. До тех пор, по крайней мере, пока она не обнажит свои клыки.
Соглядатай Легиона продолжает путешествовать по западу. Неделя выдаётся тяжёлой. Псы голодают и от болей в желудке начинают бесноваться, обрывая друг другу патлатые уши. Хранилище к северу от Ниптона вероломно обчищено, и малочисленные отряды, отрезанные от ближайшего лагеря песчаными завалами, вынуждены медленно издыхать от облучения и сепсиса.
«По когтям узнают льва»,– не без некоторого ехидства размышляет Инкульта, встречая в пустошах неприметные следы её редких ночных привалов. Её дух ещё стоит в зудящем от насекомых воздухе, медные гильзы «Счастливчика» искрят земными звёздами средь тучных развалин широких дорог. Дикая пустошь убаюкивает изнуренный слух её голосом. Коварные миражи, как цепи звериных следов разбросались колючими хвостами вдоль сумеречных троп. Он ловит ночами её чуткое, сорванное с сухих губ дыхание– кроткое напоминание о жизни.
Время, как песок утекает сквозь вялые пальцы, пролетают дни, а Курьера и след простыл. Следовало, конечно, ожидать, что она струсит, что милосердие великого Цезаря останется для неё, как и для многих ограниченных в своём безволии профлигатов непостижимой и чуждой гуманностью. Но роком ведомый беглец прибывает спустя недели к берегам неприкосновенного Форта. И крылатая колесница мстительной Минервы останавливается под самыми его стенами, где громоздится, как чёрный долговязый гриф чуткий караул из преторианцев. Тишина оседает над скалами, и лишь на псарне стоит тревожный вой. Скверный знак.
Но Инкульта отнюдь не из тех, кто подвержен бесплодным суевериям. Он сосредоточенно внимает учению Цезаря и знает точно– покуда изувеченная на рассудок Курьер приносит пользу, им предстоит потчевать её не хуже собственных деканов. Ей некуда более идти, а всякий странствующий и жаждущий, как известно, так или иначе будет сломлен и завоёван победоносным Легионом великого Цезаря, как был когда-то завоёван римлянами славный и благоденствующий Карфаген.
И тем не менее свободная женщина в Форте– явление вопиющее. Ночь стоит тревожная и прохладная, угрюмый небесный полог усыпан молочными брызгами. Далеко внизу лоснится в лунном свете дремлющая река. Ощущение присутствия этой гадюки где-то подле отгоняет подступающий сон не хуже звона стрельбы. Пол ночи фрументарий не смыкает глаз, молча натачивает близ палатки серебристый клинок и как в одну из многочисленных бессонных ночей среди враждебной пустоши инстинктивно чувствует её жаркое дыхание вплоть с собою. Уже куда ближе. Уже куда осязаемее. Оскверняющее, бесстыдное и волнующее.
Ничего, завтра она исчезнет отсюда, и его вязкие крамольные мысли развеятся с первым прозрачным туманом. Не напрасно же лучезарная Гемера, каждую ночь умирая, непременно возрождается с рассветом. Быть может, грядёт славное время, когда великий Цезарь одумается и распнёт эту коварную дрянь на одном из крестов вдоль скалистого ущелья. Быть может, скверные опасения подтвердятся, и тогда милостивый господин позволит ему растоптать эту лживую змею самолично. Быть может, а, быть может…
Он различает в сумраке мягкую женскую поступь. Тем же шагом ступают вдоль скал ночные охотники, и он украдкой наблюдает за тем, как длинная лунная тень ложится к самым его стопам. Она видит его издалека, и всего на миг это полночное видение застаёт её врасплох.
«Memento Mori»– стрекочет вдоль колосистых холмов засушливая ночь.
–Memento Mori,– почти что ласково отвечает он одними губами, и скромные слова, лишь вскользь коснувшиеся её восприимчивого слуха, на глазах обращаются в жаркий пепел смущенных глаз.
Он всегда помнит о смерти лишь потому, что так явно ощущает в себе пульс цветущей молодой жизни. В отличие от беспощадного Лания ему известна её цена. Он кожей чувствует шум густой крови, пенящейся по чужим венам, когда следует за Курьером по пятам. Дальновидный самодержавец предписал первое время ненавязчиво сопровождать её. Обострённое восприятие насыщает хищное чутьё, но не позволяет подобраться к ней ближе, рискуя в противном случае и вовсе ослепить. Подтексты и недомолвки привносят в совместные вылазки множество тягот. Гадюка оказывается не так безумна, как предостерегали доверчивые зеваки, даже, можно сказать, умна, куда умнее, чем ему поначалу представлялось. Но она по-прежнему оставалась чужачкой, лишь только встречной путницей, удостоившийся снисхождения сына воинственного Марса. Но покуда на то будет воля Цезаря, верный фрументарий не смеет ей противиться. Впрочем– могучий Юпитер ему свидетель– он с превеликим удовольствием сорвал бы эту зудящую язву с тела Легиона.
Он тенью внимает её осторожному следу вдоль длинного, красного коридора «Гоморры», и она, понемногу ускоряя ровный шаг, упрямо прячет колкий взгляд за пушистой вуалью бархатной шляпки. Стоит признать, эти щегольские тряпки её в самом деле красят. Цезарь ей кажется мудрым, куда более мудрым, чем лучшие стратеги республики, но Инкульту за его интриганство и изощрённые зверства она терпит подле себя с большим трудом.
Воздух гудит и сникает под гниением десятков потных и алчных тел, причудливые, тошнотворно сладкие, как ядовитые цветы, ароматы скверно перебивают их крепкую вонь. Но запах обдуваемых вольными ветрами пустынь и пряных трав– она, её собственный запах настойчиво липнет к мокрым ладоням, и он уже крадётся за нею, как за глотком свежего воздуха. Легион громоздится далеко за рекой, священный пантеон закрыт, и боги стыдливо отводят глаза от этих злачных мест. И Инкульта слишком долго играл эту высоконравственную роль, чтобы сейчас всего на мгновение вспомнить о своих варварских корнях.
Ладонь едва скользит с её губ, когда она ретиво ёрзает под сцепившейся хваткой. Тонкое, как лоскуток бумаги, лезвие опасной бритвы мелькает в её рассеянных руках и тотчас же слетает на ковёр, пришпоренное чужим ботинком. Помещение, в которое они вламываются едва ли может быть её комнатой. Впрочем, предосторожности уже не имеют значения. Рассеянный свет тает на её рассерженном лице, и два пронзительно колких уголька блестят из темноты. Она не благонравная весталка, чтобы трепетно почитать её праведный труд. Но она и не рабыня, чтобы обращаться с ней как с подневольной. В самом деле она не более, чем безликая плебейка с изощренным и необыкновенно холодным для женщины умом. Несмотря на снисхождение своего господина к этому порочному существу, Инкульта верит– со дня на день Курьер падёт так низко и оглушительно, что лязг будет стоять отовсюду, с востока на запад, и лишь чёрные вороны оживят её дурную память. Ведь кого Господь желает погубить, того он непременно лишает разума. Своего она лишилась уже давно.
–Не доверяешь мне?– шипит она.
–Доверие, оказанное вероломному, даёт ему возможность вредить,– отвечает он не своим голосом.
–Ты не сможешь навредить мне. Это не в твоих силах.
–Не волнуйся, плутократка, ты не того полёта птица.
–Но именно мне твой господин оказал небывалое доверие. Уж не завидуешь ли ты? Ведь в отличие от тебя меня судьба наградила щедрым выбором.
–Не льсти себе. Раб, избирающий себе оковы, не перестаёт быть рабом.
Молодые рекруты боятся и почитают Инкульту за безжалостный цинизм, центурионы, напротив, ненавидят за молодость и капризный нрав. Луций за глаза нарекает того тевмесской лисицей. Но, наблюдая за Курьером, всего на мгновение тот ловит себя на сочувствии к непричастным соратникам. “Memento Mori”– назидательно гудит по стенам, когда она ластится к нему непростительно греховным взглядом. Непростительным для таких, как она, скользких человекоподобных существ без роду и племени, таких, как она мужчин– жадных и расточительных, таких, как она женщин– тщеславных и завистливых. Такие как она венчали зубастые кресты вдоль выступов ветхих курганов. Как величественно она возвышалась бы распятой. И, напротив, какое величие она принесла бы Легиону.
–Шлюха не посмеет прикоснуться ко мне,– говорит он, улавливая в воздухе трепет её фантомного касания.
–Нет,– говорит она,– не посмеет,– и жар, накрывший подобно пустынной буре, одолевает два упрямых тела,– но только вот я не шлюха.
Христос, безропотно восходя на голгофу, имел время размыслить о своей жалости к грешникам, но Инкульта– язычник и в причудливых обрядах искупления ему видится пошлое раболепие. И, конечно, он помнит о смерти. Он помнит о её гнетущем присутствии, всегда ощущает её горячее и мокрое, будто у собаки дыхание рядом, слышит, как она по-матерински зовёт его в мгновения истощения. Но он не страшится её, а, напротив, желает отныне напиться этим голосом досыта. Ему необходимо всего одно постыдное прикосновение, чтобы только убедиться в действительности этого лихорадочного видения. Он хочет верить, что смерть не просто подле, а в этих холодных и цепких ладонях, что будоражат сознание. Вот она, в полушаге– лишь протяни руку.
Она раскрыта, и саркофаги её тяжёлых одежд немощно падают на пол, повергнутые буйством телесного жара, что теснится под ними. Он мягко приближается к ней, и на мгновение даже удивляется своей обходительности, когда тревожная ладонь замирает на её животе, в месте, где сливаются стихии, где могучее, гневное море бросается на скалы.
Мокрое ложе, сохранившее сотню чужих тайн, в горячке предстаёт ему пурпурной тогой, а её вздох– восточным эвром, овевающим скалистые дюны его родных мест, едва ли различимых в мареве гаснущей памяти. Здесь, в пустыне чистого разума они наконец на равных. Если бы только так было всегда, он бы обязательно переманил её на свою сторону раньше. Впрочем, всему свой черёд, и, минуя бурю, а ныне растворяясь в совершенной наготе, он как никогда раньше невозмутим и беспечен. Это не предательство– убеждает он себя, стряхивая злые мысли– это прозрение.
–Ты зря блуждаешь за мной по всей пустыне и зря выслеживаешь по ночам,– наконец говорит она, вглядываясь в его ровное аккуратное лицо,– ты же знаешь, тот, кому ты служишь, не позволит сохранить меня в качестве трофея. Ты непростительно наивен, если считаешь, что сможешь заслужить его расположение, вот так соблазнив меня на сотрудничество. Ведь все вы осуждаете меня и преуспеваете в этом деле не хуже сварливой старухи.
–Осуждает ли Цезарь Лания за варварство и плебейское происхождение? Ничуть. Легат непримиримый военачальник и расчётливый стратег. Он жестокий соперник и полезный союзник. За это союзничество, а отнюдь не за чистую кровь Легион щедро кормит всех своих отпрысков.
–Даже моё союзничество не укрыло бы во мне женщину, которых вы содержите в своих лагерях, как ослиц. Ты не более, чем взбалмошный мальчишка, фрументарий, а твой господин любит тебя, лишь покуда ты его ублажаешь. Но с годами всякий инструмент имеет свойство стачиваться. Ничто иное, но благие намерения непременно приведут Рим к гражданской войне. И, признаюсь, мне будет даже жаль видеть твоё падение.
–Тот страшен, кто за благо почитает смерть. Тот истинно бессмертен, кто даже в гибели обретает смысл,- проговаривает он молитвой, в то время как своенравные пальцы мягко расплетают клубки её своенравных кудрей,- ум плутократа скуден, чтобы вообразить себе гибель за идею, но ты, какой бы вульгарной ни хотела бы казаться– всё же ум иной и когда-нибудь это поймёшь. Цезарь беспощаден, но Цезарь и сострадателен. Знаю, сегодня он помолится богам за своё войско и за всех, кто ещё блуждает во тьме.
–Ты говоришь сладкие вещи. Быть может, теми же мантрами тебе удалось усыпить бдительность племени Косоплётов, коих ныне знаешь как рабов своих,– обличающе шепчет она, отчего ядовитые иглы сыпятся с языка, как искры с пламени,– но суть в том, что ты лжец. И лжец не от большой мудрости, а лишь только из страха и от неимоверной гордыни. Я не порочнее тебя. Позволь же поцеловать тебя ещё раз.
Сон как явь. Во сне десятки разбитых лагерей и сотни распаленных в ночи костров, повторяя Млечный Путь, усыпают собою мертвые лощины. Вдоль торчащих, как оголенные рёбра исполинского чудовища каньонов тут и там поднимаются от земли тревожные струйки серого дыма. Готовится большая битва. Он предвидит, как роковой день обратит эти костры в курганы братских могил. Что же касается них самих– это лишь роковая связь, обречённый конкубинат, но не более.
–Что же теперь, убьешь меня?– спрашивает она, уходя поутру.
–Сроки войны придут в свой черед, торопить их не смейте. Ныне же мир и союз заключите в добром согласье,– твердит он заученной поэзией и, облачившись в ненавистные одежды, оставляет маленькую смерть за порогом. В её глазах столько подлинной жизни. Пускай однажды они встретят его на той стороне.