бог взрывается под кожей, до сердца доходит сиреневый хрусталь

по ночам визжали сирены. дазай улыбался, как сумасшедший. черную кошку замуровали под крыльцом в подъезде. чуя трогательно держался за жизнь посреди душной квартирки со спертым летом. с потухшим светом. со звенящими тарелками, с треххвостыми котятами, с меланхоличной соседкой по лестничной клетке. с сумасшедшим дазаем. дазай напоминал вишневого призрака и котенка — с вырванными хвостами. он появлялся, когда было совсем тяжело — и чуе, и японии, и политическому миру, и (скрипящей) вселенной. увязывался, когда чуя звенел бутылками из круглосуточного, когда телевизор начинал барахлить кровью, когда на кухне сгущалась ночь и из-под половиц выползали скелеты и собаки с пуговицами вместо глаз. появлялся: сиреневым силуэтом на раскладушке — и улыбался по-сумасшедшему, шумел поломанным кранчиком, разбавлял своим сумасшествием прокисшую жуть вокруг. разъедал своим сумасшествием сумасшествие мира. разъедал яблочные глазницы. они познакомились, когда чуя возвращался после заказного убийства дамочек с семьдесят седьмого этажа малиновой башни-зигзага. он курил дешевую ягодную прелесть, чтобы выдыхать чаще, чем разочек в эру, а дазай просто увязался за ним. в футболке на голое тело посреди января, с яблочным одеколоном, вьюжным сердцем. — рыженький, — хихикнул он. чуя пожевал фильтр и скосил глаза. — м. — ты похож на воробья. и немного — на мою племянницу. я бы назвал тебя киской. — что? — если бы ты был моим воробьем. маленьким, забавным воробушком. чуя все-таки обернулся — элегантная ошибочка на ближайшее столетие. дазай умирал глазами и улыбался. такое яркое сумасшествие. его руки были покрыты инеем и бинтами до локтя и сверкали ярче солнца, а на правой скуле поблескивала крохотная татушка звезды. тогда чуя хмыкнул и ускорил шаг. второй раз еще был случайностью: дазай задел его плечом в переполненном метро. тогда он был замотан в яркий пунцовый шарф, а татушка переместилась влево — забавный казус, но глаза узнаваемо полыхали. — приветик, — бросил он шепотом, отвратительнейше засмеялся в секунду и растворился прямо перед носом. его голос звучал, как сотни маленьких подводных колокольчиков. чуя растерянно замотал головой. в кармане у него был пистолет. в окнах играли мотыльки, вагон до верха был набит стухшими трупами. квартиру ему сдавал по скидке «лето и шприцы в подушках» печальный бухгалтер с американским акцентом и лесбийским порно на открытой страничке твиттера. кивнул и отдал обслюнявленные ключи. лишнего не спрашивал — в районе мастерски уживались беженцы, наемные убийцы и многодетные семьи. такая высоконравственная солидарность — детям не стреляли дозы, а участковые появлялись только сероватые и по непраздничным субботам. ключи точно были не единственными, также точно как то, что бухгалтер баловался мяу, но улыбающийся дазай на кухне все равно напугал. — блять, — пропищал чуя и облился кипятком. дазай мило помахал ладошкой и немило улыбнулся: — привет. у тебя целый арсенал серийного маньяка в прихожей. это супер-круто, не волнуйся. он все-таки заволновался — насколько это было возможно под больничным счастьем и ядерным туманом под черепушкой. гарнитур пружинил, как после мозговстряски, а на краешках горизонта ворчали киты. — кто тебя прислал, идиот, — зашипел чуя. он был в домашних шортах, а ближайшее холодное оружие было в помидорах. дазай почесал космы на затылке. он идеально подходил на роль девочки-убийцы со сверкающими глазами — только нереальней и меланхоличней. через его ровное лицо просвечивался барахлящий ящик и фикусы-близнецы. — мне больше всего понравился армейский нож с гравировкой и та маленькая граната. помидорное оружие моментально ткнулось в направлении его лба. чуя поджал губы. — не пудри мне мозг. дазай захихикал, как полтергейст, и поправил челку так, чтобы помидорный прицел целился четко в разрисованные бинты. — убьешь меня? чуя прищурился. не убил — и дазай появился ровно через год и три месяца. воспаленное сознание чуи медленно (нежно) раздваивалось. за год и три месяца он состриг пару седых волосинок на висках, зашлифовал капающий кранчик в ванной, подружился с ворохом ребятишек-лета, постоянно тыкающихся в его дверную пошивку, и перестал ездить на метро — купил глянцевый черненький байк на кровавый кэшбек. смутный образ дазая остался воспоминаем ближе к наркотическому туману — со своими бинтами, звездами, сумасшествием. вечер накануне чуя пропустил через стаканы дорогущего виски и пограничную девочку с крашеными бровями. дазай присел рядом под тусклый голубой фонарь. все такой же — бинты, звезды, сумасшствие. они высоконравственно молчали, и было даже круто, но потом чуя все же скосился на его выточенный узлами профиль. у него была почти прозрачная кожа, крупные блестки под глазами и болезненно выпирающие локти и ключицы. звездочки-татушки не было видно. — привет, — первый прохрипел чуя. голос достаточно прокурился за год и — точно же, сколько? — три месяца. дазай тут же заулыбался. его зрачки выплывали через радужку, когда он повернулся. это было фантастически. — я знал, что ты меня запомнишь! чуя жутковато хихикнул. — ко мне не так часто пролезают в квартиру. дазай улыбнулся. то есть — расшился цветочностью и ядерным предвестием. возможно, за кромкой деревьев верещала сирена. — я рад. чуя вздернул брови. небо, как по команде, подернулось неоном. ситуация приобретала совсем божеские мотивы. — правда-правда, — невпопад спохватился дазай. он весь светился под фонарем, под глазастой луной, и был сюрреалистичнее, и ярче, и нежный в расцветающем утре мозг сквозил рассеянностью, а чуя часом ранее слизывал глитер с запястьев пограничной девочки — и дазая хотелось поцеловать. типа — откусить от него вишневый ломтик крови и призрачной плоти. но дазай выглядел как подросток, чуя никогда не был романтиком, а мороз начинал колоться. он шарахнулся на темную сторону скамейки. трогательность заискрилась фиолетовым. в следующий — десятитысячный — раз чуя с трудом чувствовал ступни, и был необычайно близко к богу. от бога разило золотом и влагой — восхитительной близостью, — и глаза щипало. треххвостые котята носились по квартире, а по потолку метались прозрачные рыбы, и, кажется, чуя приложился о стеллаж, когда искал как открыть окно (окно, очаровательно раздробленное на цветастые ромбы и шестиугольники). в груди кололась встревоженность и зажималась где-то между легкими и гортанью. темнота приглушенно вопила, светилась фейерверками, светилась яркими тыквами, кожа светилась, светились погрызанные занавески. колени трепещали, сердце трепещало (такое крошечное сердечко, в которое втыкают иголки и булавки без головок), стены крошились кирпичиками невыносимо ярко и в глазах была малина и бог и сумасшедшие улыбки и яркие отзвуки на последней страничке липкого сознания и суставы кажется были без воска и из глаз сочилась кровь и глиттер на запястьях и посуда громыхала вместе с теплыми кошками и ладонями и все было так кристально и восхитительно и тревога жалась под самую кожу тонким слоем молочной пленки и дышать было совсем не обязательно и плюшевое сердечко хрустело позвоночником акульими зубами и до бесконечности лежала такая четкая пестрая тропинка с гравием с кристаллами по краю с мигающими фонарями и свет был красным и прекрасным своей нереальной реальностью и ситцевая очаровательность кололась бахромой и крыжовником и сердечко сливалось со стихией (море, влага, бог посреди летнего ливня) дазай появился как-то незаметно, между венерой и юпитером — просто через крохотную вечность чуя обнаружил себя в слезах и стекле, а дазай ласково разбирал позолоченные ножики и вилки из бич-пакетов по полкам. чуя попытался что-то сказать, что-то молитвенное и важное, но шея преломилось, и дыхание затихло на кромке зубов. получилось только скомканно хрипнуть и поперхнуться жизнью. — тебя вставило, котенок, — хмыкнул он, когда свинцовые полумесяцы нашли север. бог по прежнему маячил где-то в пределах видимости, и его можно было ухватить за рукав или уткнуться в подол кристальных одеяний. чуя издал жалостливый звук — всхлипнул, вздохнул и хихикнул одновременно. где-то подорвался семидесятый этаж небоскреба и это послышалось так же ясно, как скрежет вентилятора на кухне. он сидел на коленях перед диваном, пропитанным кока-колой и железом, а в комнате было необычайное скопление живности — божьи коровки, три треххвостых котенка (черный, серый в киви-крапинку, ярко-желтый, как пикачу), дазай, общипанная курица без правой ноги, ожившие мартовские тюльпаны посреди декабря. стены шептали замурованными божьими детьми. вены колотились весенней кровью. это ощущалось, как легкая стадия шизофрении или как яблочный сад или как босые ноги в студеной воде или как метро в пять утра или как свет после слепоты нёба слипались по-конфетному, чуя мог проткнуть себе горло, но только споткнулся о косяк, царапнул плечо неотесанной стеной, и грохнулся на мраморные коленки, раздробив пол из хрусталя. уткнулся дазаю куда-то в низ живота. задохнулся. мир рассыпался пазлами, и все восстанавливалось квадратными километрами, а дазай был в кошачьей шапке и в кроп-топе — хитросплетение сосудов, глаза-светофорчики, сумасшествие, свет. чуя разломался на гравий и печенье: — все всегда было таким? у дазая была ледяная ладонь и шоколадный смех. — конечно. — не уходи. — конечно. вокруг был только бог.