***
— Что это ты тут делаешь? Акутагава отвлекся от созерцания двора и повернулся к двери. Достоевский стоял на пороге и смотрел на него с интересом. Акутагава снова прикинул, какой обзор открывается с соседней крыши, и сказал: — Выполняю условия сделки. А стол надо передвинуть. — Зачем? — Здесь ты как на ладони — удобная мишень. Не то что снайпер, любой ребенок с рогаткой не промажет. — Кто бы мог подумать, что ты с таким энтузиазмом примешься меня защитать. — Я выполняю условия сделки, — снова повторил Акутагава. Фыркнув, Достоевский сделал несколько шагов навстречу и остановился так близко, что до Акутагавы донесся запах его одеколона. Сдержав порыв отшатнуться, Акутагава задержал дыхание и твердо — ну, или ему показалось, что твердо — встретил взгляд своего временного «босса». В глазах у Достоевского мелькнуло странное выражение, уголки рта приподнялись в подобии усмешки. — А я-то думал, ты так переживаешь за сохранность моего драгоценного тела, — негромко произнес он. — Я сделаю все, чтобы в ближайшие две недели оно осталось целым и невредимым. — Потому что в противном случае, — так же негромко продолжил Достоевский, — вы, Портовая мафия, в одиночку просто не выстоите. Акутагава снова промолчал. Прежде, до встречи с Дазаем, он не следил за словами. Первые же недели приучили его лишний раз рот не открывать. От слов вообще никакой пользы — лишь вред. — Скажи, — вдруг спросил Достоевский совсем другим тоном, вкрадчиво, почти сочувственно, — тебя не беспокоит, что приходится расплачиваться натурой, пока остальные отсиживаются, как крысы? — Не тебе говорить про крыс. — И все же, — настаивал Достоевский. — Мори обошелся с тобой как с обыкновенной портовой шлюхой, а не сильнейшим в мафии бойцом. Акутагава, не сумев совладать с собой, с шумом втянул воздух. Полы плаща затрепетали, словно сквозняк скользнул по комнате, вот только окна были закрыты. Это Расёмон, ощущая гнев хозяина, сгорал от желания разорвать Достоевского на куски, и Акутагава почувствовал, еще немного — и он потеряет контроль. Нельзя. Он этого не допустит. «Не подведи» — отдавалось в голове звоном цепи. Глубоко вздохнув, Акутагава сжал кулаки, неровные ногти впились в кожу. Как будто бы полегчало. Весь вид Достоевского словно бы говорил: хочу проверить, сколько раз нужно ткнуть пса палкой, чтобы тот, наконец, обнажил клыки. И Акутагава не собирался потворствовать в его экспериментах и уж тем более не собирался быть подопытным кроликом. — Осталось проверить окна в ванной, — сдавленно сказал он и, обойдя Достоевского, направился к двери. — Думаешь, меня попытаются утопить в душе? — донеслось вслед. «Лично я, — подумал Акутагава, ускоряя шаг, — с радостью утопил бы тебя хоть сейчас».***
— Все в порядке, — сказал Акутагава, задернув шторы, — но у окна лучше не маячить. До этого он еще раз проверил ванную, осмотрел шкаф и даже под кровать заглянул. — Знаешь, ты так тщательно осматривал шкаф, что мог бы сойти за ревнивую женушку. За день шпилек и подначек Акутагава привык и перестал обращать на них внимание. У него есть работа, и эту работу нужно выполнить. Вряд ли Мори обрадуется, если он в процессе лично прибьет какого-никакого, а союзника Портовой мафии. — Ты же понимаешь, — медленно сказал Достоевский, — что если меня захотят убить во сне, то задернутые шторы их не остановят? А кресло тебе чем не угодило? Акутагава, подтянувший кресло поближе к кровати Достоевского, невозмутимо ответил: — Ночь пробуду здесь. Прослежу за тем, чтобы с твоим «драгоценным» телом ничего не случилось. — А я-то думал, придется постараться, чтобы ты провел со мной ночь, — вкрадчиво сказал Достоевский. Акутагаве понадобилось несколько секунд, чтобы осознать смысл сказанного, а точнее — таящийся в нем намек. Он стиснул кулак, горя желанием стереть с физиономии Достоевского раздражающую усмешку, которая, как он знал, играет сейчас на его губах, но тут же заставил себя расслабить руку. Почувствовал, как загорелись кончики ушей, и поспешно отвернулся, надеясь это скрыть. Судя по услышанному смешку — безуспешно. — Обязательно вести себя как мудак? — вырвалось у него. — Мне казалось, что ты к этому привык. — О чем ты? — Ну как же, — к голосе Достоевского промелькнули издевательские нотки, — судя по тому, что я знаю о Дазае, наставником года его не назовешь. А учитывая, как он обходится со своими подчиненными... — Достоевский с притворным сочувствием покачал головой. — Да по сравнению с ним я должен казаться тебе идеальным боссом. — Да кто ты такой, чтобы осуждать Дазай-сана?! — Я — тот, кому тебя отдали в пользование. Так что я могу делать и говорить все, что пожелаю. Твое дело — следить, чтобы за две недели со мной ничего не случилось. — И я прослежу, — процедил Акутагава и мысленно пообещал себе: «А потом — лично прикончу». После этих слов он подошел к креслу, опустился в него и замер, превращаясь в каменное изваяние. Хмыкнув, Достоевский направился в ванную, и вскоре до Акутагавы донесся шум льющейся в душе воды. Медленно потекли минуты. Ничего не говорило о приближающейся опасности: Расёмон молчал, словно уснувший в конуре пес, а разум уверял, что Акутагава позаботился о любой возможной опасности. Пятнадцать минут прошли в умиротворяющей тишине. Наконец дверь распахнулась, и в окружении клубов пара появился Достоевский. Акутагаве хватило одного взгляда на него, чтобы от только обретенного спокойствия не осталось ни следа. Достоевский мало того, что не накинул на себя одежду, так даже не потрудился прикрыться полотенцем. Перехватив его взгляд, Достоевский улыбнулся уголками губ и прищурился: — Наслаждаешься видом? Вздрогнув, Акутагава поспешил отвернуться. — Нет, — буркнул он. — Ну, как знаешь. Акутагава не увидел, но почувствовал, как Достоевский пожал плечами. Потом услышал шелест одеяла и скрип кровати. — Ты уж позаботься обо мне этой ночью, — сказал Достоевский. И комната погрузилась во мрак. Акутагава вздохнул. Впереди его ждали долгие томительные часы до рассвета.***
Через несколько дней жизнь вошла в свою колею. Как ни странно, Акутагава перестал реагировать на шпильки и двусмысленные намеки и приспособился к привычкам временного босса. Достоевский поднимался с рассветом и несколько часов проводил за просмотром новостей и переговорами. Акутагава ни слова не понимал, наверное, поэтому Достоевский и не гнал его от себя, как это сделали бы Дазай или Мори. Потом он завтракал и шел на прогулку, чем ни капли не облегчал Акутагаве жизнь. Постоянного маршрута у него не было. Он то гулял по парку, то по ближайшему спальному району, а раз даже забрел в доки. Казалось, он принимал решение, куда свернуть, под влиянием момента, а не руководствуясь логикой. Временами он вообще останавливался посреди тротуара и невидящем взглядом смотрел перед собой, пока спешащие прохожие огибали его. — Что случилось? — спросил его Акутагава, когда это случилось впервые. — Не твое дело, — недовольно бросил Достоевский. Больше Акутагава не спрашивал. А вечера он проводил у себя в кабинете — возился с документами, а после садился у камина перед шахматной доской с бокалом вина и бормоча себе под нос передвигал фигуры. Теперь Акутагава уже настолько сливался с интерьером, что иногда Достоевский забывался и не прятался за маской язвительного шута. Тогда Акутагава видел умного и расчетливого стратега, не уступавшего Дазаю, который сумел в несколько ходов обыграть и Портовую мафию, и Детективное агентство. — Сыграй со мной, — сказал, нет, приказал Достоевский и махнул на кресло, стоящее напротив. Акутагава, до этого замерший в углу безмолвной тенью, медленно подошел ближе и сел. — Я не знаю правил, — сказал он. — Дазай хороший игрок, неужели он никогда не пытался научить тебя? — спросил Достоевский. — Хотя, о чем это я. Ладно, сейчас объясню. Акутагава нахмурился, всем своим видом выражая сомнение, но возражать не стал. — Обычно ходят с пешки, — сказал Достоевский и передвинул белую фигуру на две клетки вперед. Акутагава взялся за черную видимо-пешку и послушно отзеркалил. За следующие полчаса Достоевский поставил ему мат семь раз — и это при том, что тратил немало времени, объясняя названия фигур, как они ходят и то, какой гамбит они сейчас разыгрывают. Впервые за четыре дня, проведенных в качестве телохранителя Достоевского, Акутагава не чувствовал раздражения из-за ситуации, в которой находился. Когда в восьмой партии ему удалось продержаться дольше десяти ходов, он даже ощутил что-то похоже на удовлетворение. — А ты быстро схватываешь, — заметил Достоевский и потянулся за стоящей на столике бутылкой вина. Неторопливо наполнил бокал. От похвалы внутри потеплело, Акутагава и забыл, когда в последний раз ощущал что-то подобное. Достоевский протянул ему бокал и выжидающе уставился на него, и Акутагава без возражений взял его. Их пальцы соприкоснулись — у Достоевского они были обжигающе горячими — и Достоевский не спешил выпускать бокал из рук. — Мы еще играем? — спросил Акутагава. — Мы всегда играем, — сказал Достоевский и наконец разжал пальцы. Вино плеснуло о стекло, едва не забрызгав шахматную доску. Акутагава поднес бокал к губам и сделал маленький глоток. Он почти никогда не пил, и сейчас терпкое, темно-красное заставило его закашляться. Как ни странно, Достоевский промолчал. Акутагава впервые видел его в таком расположении духа. — Твой черед, — сказал вдруг Достоевский, выдергивая его из размышлений. Вздрогнув, Акутагава уставился на доску и попытался определить, что изменилось в расположении фигур. — А твой ход? — А свой, — сказал Достоевский и улыбнулся, — я уже сделал.***
Иногда к Достоевскому заявлялись посетители, которые бывали крайне недовольны досмотром, устроенным Акутагавой. Тому хоть и достаточно было натравить на нежелающего подчиняться Расёмон, чтобы обездвижить и обыскать, но все-таки рамок он старался не переступать. Достоевский был его боссом, пусть и временным, и негоже было портить его отношения с партнерами или кто там они все. В первую субботу, которую Акутагава провел на новом месте, явился крайне подозрительный тип. — Прошу поднять руки, — монотонно сказал Акутагава. Тип сначала смерил его презрительным взглядом, потом зачирикал что-то Достоевскому, стоявшему за спиной, на незнакомом языке. Возможно, то был английский или французский, Акутагава не был уверен. Единственное, он точно не был русским. Достоевский что-то ответил и посмотрел на Акутагаву. — Что? — Хочешь обыскать его? — Правила для всех одинаковы. — Ладно, как скажешь, — ответил Достоевский, и Акутагаве показалось, что в его взгляде вспыхнула искорка веселья. Меж тем, он снова обратился к посетителю. Тот в ответ разразился гневной тирадой. — Николя весьма недоволен. — Мне плевать, — равнодушно сказал Акутагава. — Не сомневаюсь, — хихикнул Достоевский. — Я уже понял, что ты серьезно настроен не допустить вредителей к царственному телу. Он снова что-то сказал «Николя», и тот едва не плюясь от злости таки поднял руки. Акутагава быстро скользнул ладонями по его ребрам, убеждаясь, что явного оружия при нем не было. — Ну вот, формальности соблюдены, мой временный рыцарь, а теперь оставь нас с Николя, нам есть что обсудить. Акутагава коротко кивнул и позволил гостю пройти в кабинет Достоевского. Сам же остался у двери, полагаясь на слух, чутье и реакцию Расёмона. До него доносились обрывки фраз, когда «Николя» особенно истерично что-то вскрикивал. Несколько раз Акутагава даже услышал слово «Мафия» и решил, что Николя все еще возмущается досмотром. Пусть возмущается, Акутагаву это совершенно не трогало. Да и не касалось. «Николя» вышел из кабинета почти два часа спустя, смерил Акутагаву взглядом, в котором явственно читались насмешка и превосходство, и подмигнул на прощание. — Что это с ним произошло? — спросил Акутагава Достоевского. — М-м? — Он мне подмигнул. — М-м, Николя обрадовался тому, что у меня появился такой надежный телохранитель. Все-таки лучший боец Портовой мафии — это вам не какой-то жалкий наемник. Акутагава этому объяснению совершенно не поверил, но Достоевский и не был обязан что-то объяснять. А Акутагава, раз уж на то пошло, не должен был спрашивать.***
Вечерние партии стали новой привычкой — для Акутагавы, который прежде был лишь наблюдателем. Прошло уже десять дней из обещанных Мори двух недель, но на жизнь Достоевского ни разу не покушались. Акутагава все так же проверял дом, пристально следил за прислугой — пухлой женщиной, не говорившей по-японски, которая приходила раз в два дня, чтобы прибраться и приготовить еду. Акутагава больше не ночевал в спальне Достоевского, больше полагаясь на охранную систему, интуицию и Расёмон. Последний уж точно предупредил бы его об опасности, так что не было смысла следить за Достоевским во сне. Но он все же приходил в его спальню раз за ночь, проверяя, все ли в порядке. Всегда было в порядке. — И зачем же тебе потребовался телохранитель? — словно бы между делом спросил Акутагава, передвигая ладью. Ответа не последовало, и Акутагава поднял взгляд. Губы Достоевского кривила ставшая уже знакомой улыбка, взгляд не предвещал ничего хорошего. — После случившегося с книгой многие жаждут моей крови, — безразлично отозвался Достоевский. — Тогда почему же за десять дней никто не пытался до тебя добраться? — Потому что ты хорошо охранял меня, свирепый дракон. — На принцессу ты не тянешь. — А на принца? — Только если заколдованного. — А ты знаешь, как можно разрушить чары? Акутагава не ответил. Он жалел о том, что вообще завел этот разговор. Но казалось, Достоевский и не ждет ответа. — Все просто, — вкрадчиво начал он, глядя на Акутагаву из-под ресниц, — нужен только поцелуй. Акутагаве казалось, что за прошедшее рядом с Достоевским время он привык к подначкам и поддразниваниям, но сейчас он понял, как заблуждался. Взгляд сам собой опустился к тонким бледно-розовым губам, заметив это Достоевский быстро облизнул их. — Акутагава, все это время ты так старательно защищал меня. Даже ночами приходил. Ладони взмокли, в горле пересохло, сердце зачастило. Акутагава замер, то ли ожидая продолжения и предложения, или еще одного намека, то ли боялся всего этого. Достоевский же усмехнулся, словно прочел его мысли, и отпил из своего бокала. Вино оставило на губах красную кромку, которую хотелось стереть. Это и стало последней каплей. Не дав себе задуматься, Акутагава резким движением сгреб в кулак волосы Достоевского, притянул поближе. Достоевский, словно только того и ждал, с готовностью подался навстречу и взглянул Акутагаве в глаза. В них явственно отражался неприкрытый вызов. Тихо рыкнув, Акутагава смял его губы крепким поцелуем. На кончике языка разлился терпкий привкус вина, когда он скользнул им по нижней губе Достоевского. Тот шумно втянул воздух, притерся плотнее, так что Акутагава даже сквозь ткань ощутил исходящий от него жар. Или, может, горел он сам? Стоило дать себе волю, отпустить цепь на долю мгновения, как напряжение и копившееся недовольство смыло все мысли. Все, что сейчас чувствовал Акутагава, все, что ощущал, — желание большего. Еще поцелуй, чуть сильнее сжать зубы, вызывая стон, крепче стиснуть в объятиях. Расёмон, влекомый его волей, казалось, тоже чувствовал эту жажду: полы плаща всколыхнулись, мазнули по ногам Достоевского. Тот сдавленно фыркнул, щекотно касаясь губами шеи: — Никогда бы не подумал, что тебя настолько заинтересует мое тело. Слова просочились сквозь туман желания, словно капельки ледяной воды. Осознание скользнуло холодком по спине, заставляя отстраниться. Акутагава совсем забыл, где он и с кем, забыл о задании и о том, ради чего он здесь. От запаха одеколона Достоевского кружилась голова, и Акутагаву вело. Губы все еще покалывало, сердце частило под горлом. Пришлось глубоко вдохнуть и выдохнуть, но и это не принесло облегчения. — Твое тело меня мало интересует! А во время работы — так тем более, — отчеканил Акутагава, но вышло как-то не особо уверенно. Может потому, что левой рукой он все еще удерживал затылок Достоевского? — Неужели ты запал на мою ранимую душу? — фыркнул Достоевский и перевел взгляд вниз, туда, где край трепещущего плаща обвивался вокруг его бедра. — А вот он с тобой явно не согласен. — Не втягивай меня в свои игры, — сказал Акутагава. Ему понадобились все силы, чтобы отстраниться. И еще чуточку сверхспособностей, чтобы отступить. Он развернулся так, что полы плаща хлестнули по ногам. В спину донесся издевательский смешок: — Ты прекрасно втянулся сам, мне и делать ничего не пришлось.***
— Надо же, ты все еще жив! — В голосе Мори было ровно столько наигранного удивления, чтобы звучало вежливо. — Конечно жив, не ради этого ли меня охранял лучший боец Портовой мафии. — Лучший боец, а не лучший телохранитель, — сказал Мори. — Ну, в любом случае, твой дракон справился отлично. — Значит, ты доволен? — Скажем так, удовлетворен, — фыркнул Достоевский. Акутагава ощутил, как начинают гореть кончики ушей. — Значит, мы в расчете, — сказал Мори. Достоевский смерил Акутагаву долгим взглядом. — До следующего раза. Если Мори и заметил скрытый подтекст, то не подал виду. — Что ж, Акутагава, мы возвращаемся. Он первый пошел к ожидавшей его машине. А Достоевский произнес так, чтобы теперь слышал только Акутагава: — Ты слишком нетерпелив, тебе недостает сноровки. А она приходит с опытом, так что если захочешь сыграть со мной еще — приходи. Ты же понимаешь, о чем я? — взгляд Достоевского стал совсем лисьим, в глазах вспыхнул огонек желания. Теперь пылали не только кончики ушей — жар залил щеки. Акутагава не удостоил его ответом и пошел следом за Мори. Спину жег пристальный, словно утяжеленный гравитацией Чуи взгляд. — Что между вами произошло? — спросил в машине Мори. Он не выглядел рассерженным, скорее заинтересованным. — Мы играли в шахматы, — ровно сказал Акутагава, — и не успели закончить партию.***
Телефон коротко завибрировал в тот момент, когда Акутагава, разобравшись с насущными, накопившимся за две недели делами, собирался домой. Деревянная столешница усилила звук, который неприятно царапнул слух. Дисплей мигнул сообщением: «Закончим партию?». Акутагава разблокировал телефон и смахнул сообщение. И когда это Достоевский успел забить свой контакт? В телефонной книге он нашел имя, нажал на значок мусорной корзины. «Удалить?» — высветилось на экране. Пальцы замерли. Нахмурившись, Акутагава уставился на вопрос, не понимая, почему вдруг засомневался. Телефон снова коротко зажужжал, поверх контакта высветился предпросмотр сообщения: «Или, может, начнем новую?» Акутагава фыркнул, заблокировал телефон и сунул его в карман. Сейчас он собирался домой, отоспаться. А остальное можно решить и завтра.