Прикосновения

Кави осторожно кладёт руку на ладонь Аль-Хайтама, и она мелко-мелко вздрагивает. Его ладони узкие, с длинными, но не крючковатыми пальцами, мягкие и совсем не холодные. Ногти аккуратно подстрижены, светлые волоски едва заметны. Аль-Хайтама хватает ровно на минуту — и Кави огорчённо вздыхает, отпуская ладонь. Он был таким всегда, сколько Кави его помнит. Наверняка, и до их встречи. И, кажется, навсегда таким и останется. — Что хочешь на ужин? — На твой вкус, — Кави охаживает взглядом ладони, захлопывающие книгу, идёт вверх к широким плечам. — Тогда сходи за рисом. Он позволяет себе мимолетно коснуться предплечья, когда встаёт со стула, и старается игнорировать хмуро сведённые брови. Не глядя обувается и кричит Аль-Хайтаму, чтобы закрыл за ним дверь. Аль-Хайтам ненавидит прикосновения. С вежливой улыбкой жмёт руки, но не дольше пары секунд. Вежливо отказывается от объятий, незаметно отступая на полшага назад. Изображает вежливость, когда кто-то в очереди подходит слишком близко, и просит отойти. Он никому не говорит о своём неудобстве и ничего не объясняет — просто молча избегает телесного контакта. Аль-Хайтам ненавидит прикосновения, а Кави ненавидит невозможность коснуться любимого человека. Замкнутый круг. Кави знает, что тот его любит. У Аль-Хайтама свои методы: вместо пафосных слов любви он внимательно слушает трёп Кави, вместо помпезных сцен оставляет подарки молча на кухонном столе, вовремя заставляет работать усерднее или оторваться от чертежей. Такие люди, как Аль-Хайтам, не так уж легко расстаются с собственным временем или мнением ради другого человека, и Кави действительно чувствует себя любимым, просто… Просто он хочет сжать Аль-Хайтама в объятиях и не отпускать целую вечность, хочет расцеловать хмурые морщинки на лбу и в уголках глаз, хочет прижаться к солнечному сплетению и ощутить мерное дыхание. Хочет-хочет-хочет, но не может. Не имеет права. С рисом под мышкой Кави открывает дверь. Пахнет овощами и приправами для бирьяни, в гостиной приглушён свет. Парень скидывает туфли, тихо крадётся на кухню, чтобы увидеть Аль-Хайтама у печи. На нём старый-престарый пёстрый фартук, подаренный Кави в шутку ещё во времена учёбы, волосы подвязаны лентой, чтобы ни один ни в коем случае не оказался в сковороде, в левой руке лопатка. Не в силах удержать себя, Кави подходит к нему со спины и утыкается носом в шею. — Прости, — шепчет парень. — Одну минутку, и я уйду. Они пользуются одним мылом, одним шампунем для волос, одним стиральным порошком. И всё-таки Кави не может надышаться. — Мне надо изюм переложить, — на удивление спокойно говорит Аль-Хайтам, не вырывается — ждёт, когда Кави сам отлипнет. Кави отлипает. Берёт себя в руки, сдерживает вздох и всё-таки отступает, раз за разом. Опускается на стул бессильной куклой, расписываясь в собственной беспомощности. Изюм отправляется в тарелку к обжаренному луку. В сковороду отправляются специи, цветная капуста, сладкий перец, морковь, фасоль. Аль-Хайтам педантичен во всём, что бы ни делал: всё нарезано, вымерено на весах и выложено на отдельную тарелку. — Скоро дырку прожжёшь у меня в спине, — фыркает Аль-Хайтам, снимая рис с огня. — Я тебя люблю. — Поставь яйца вариться. Кави — один из немногих, кто знает о его неприязни прикосновений. Просто однажды вечером Аль-Хайтам вернулся с очередного собрания со стариканами-профессорами и как на духу рассказал, как ненавидит бесконечные рукопожатия, похлопывания по спине, толкание плечами или коленями за большим столом в зале заседаний. Как ненавидит, когда кто-либо касается без спроса. Как ненавидит косые взгляды и вежливые гримасы. Кави слушал. Наивно думал, что однажды станет тем, кто сломит эту стену на пути к их личному долго-и-счастливо. А стоило в тот самый момент бросить всякую надежду. Они ужинают в тишине. Аль-Хайтам тщательно соблюдает правило «Когда я ем, я глух и нем», а Кави пытается понять, что же он за сволочь, раз во всём этом эгоистично жалеет себя. — Что-то случилось? — Кави вскидывает бровь. — Слишком много молчишь. На тебя не похоже. — Всё хорошо, — и продолжает гонять вилкой фасолину по тарелке. Аль-Хайтам не впечатлён, но в душу не лезет — наверное, ждёт, что рано или поздно Кави сам расколется. Обычно так и бывает, но как объяснить всё в этот раз? Как рассказать, что хочешь наплевать на все его чувства и просто коснуться? Что хочешь больше, чем Аль-Хайтам способен дать? Что чувствуешь себя последним мудилой, просто потому что любишь до посинения? — Я помою посуду. Кави собирает тарелки на столе, и успевает включить воду, когда Аль-Хайтам подаёт ещё пару. Посуда неприятно скрипит в мокрых руках, норовит выскользнуть — парень вовремя подхватывает тарелки. Тёплыми ладонями сжимает керамику и руки Кави несколько мгновений, не мигая глядя ему в глаза. — Прости, прости пожалуйста! — отмирает парень, перехватывая тарелку, и чувствует, как Аль-Хайтам убирает руки. — Я знаю, ты не любишь, прости… — Не извиняйся. Пока Кави пытается заставить сердце снова биться, Аль-Хайтам уходит в гостиную, чтобы до позднего вечера прятаться за книжкой. Это что-то новенькое. Обычно Аль-Хайтам тихо ворчит, хмурится, может бросить какую-нибудь колкость или молча кивнуть извинениям. Кави знает, что больше всего парня отталкивают даже не сами прикосновения, а нетактичность: профессора, с которыми он едва знаком, норовящие похлопать по спине, как мальчишку; давние знакомые или бывшие однокурсники, без спроса жмущие руку или, ещё хуже, тянущиеся за объятием; незнакомцы на улицах, не соблюдающие личное пространство. Кави знает и всегда просит прощения, хотя бы потому что не хочет обижать любимого человека. И теперь Аль-Хайтам говорит ему не извиняться вовсе. И теперь где-то в глубине грудной клетки странным щекочущим комочком сидит надежда. И теперь… Теперь он совершенно по-скотски позволяет себе больше. Кави совершенно случайно касается его плеча с утра, пока Аль-Хайтам чистит зубы. Совершенно случайно поправляет ему прядь на макушке. Совершенно случайно проводит пальцем по спине, совершенно случайно скрещивает их ноги под столом в библиотеке, совершенно случайно просит подать ему соусницу и дольше нужного сжимает узкую ладонь. Аль-Хайтам не дурак, чтобы верить в эти «совершенно случайно», не замечать взгляда, с которым Кави ожидает его ответную реакцию. Парень коротко фыркает, но ничего не говорит — только хмурит брови и молчит. Воспитание не позволяет, хотя Кави хотелось бы верить во что-нибудь более романтичное. Всё заканчивается так же неожиданно, как начинается. Вся жизнь Аль-Хайтама состоит из ритуалов и чёткого расписания: проснуться, заправить постель, разбудить Кави, заварить и выпить кофе, побриться, почистить зубы (обязательно после завтрака), одеться и выйти из дома. Дойти в Академию за шесть с половиной минут, проветрить кабинет, рассортировать бумаги в порядке срочности и так далее, далее, далее до конца дня. Скорее всего, до конца дней. Аль-Хайтам чистит зубы, когда Кави, собрав всю смелость в кулак, заходит в их узкую ванную комнату. Пахнет мылом и зубным порошком, в стакане на раковине мокрая бритва, а у парня на щеке крошечное пятнышко мыльной пены, там справа, ближе к подбородку. Кави делает шаг вперёд и, прижавшись сзади, утыкается лицом в изгиб шеи Аль-Хайтама. — Что с тобой? — парень отплёвывается от зубного порошка. — Последние две недели ты сам не свой. Горькая обида жжёт где-то в груди. Все эти годы какая-то эгоистичная надежда двигала его вперёд: будто однажды Аль-Хайтам изменится ради него, ради их любви, оттает что ли. Он прекрасно понимает, что всё это бред из любовных рассказов из-под кровати Коллеи, и потому молчит. Чувствует, как Аль-Хайтам трёт щётку, умывается и аккуратно ведёт плечом. Кави делает шаг назад. Отступает. В который раз отступает. — Я уеду. На пару дней, — и сбегает на кухню. Тигнари удивлённо поднимает брови, когда вечером, после дежурства, видит Кави у себя на пороге в обнимку с кипой чертежей. Они молчат пару минут, прежде чем пожать руки, и парень очень, очень благодарен своему другу за проницательность. Работа не идёт — Кави проводит дни, слоняясь по Гандхарве, собирая с крошкой Коллеи травы, читая справочники Тигнари. Однажды даже упрашивает взять его с собой на патрулирование и своими глазами видит зону увядания. За неделю мысли потихоньку приходят в порядок, Кави даже просит Тигнари разобрать пробирки и горшки на рабочем столе, чтобы он мог закончить несколько чертежей. А потом Коллеи испуганно заглядывает к нему со словами: — Там… наверное, к вам?.. Кави откладывает карандаш. Хватит врать самому себе — полторы недели в Гандхарве он только и думал об этой встрече. Думал, с какими словами отдаст ключи от их квартиры в столице, как пожелает Аль-Хайтаму счастья. Как закроет за собой дверь. Разве что, Кави не предполагал, что парень придёт к нему сам. — Позвать наставника? — шепчет Коллеи, когда он поднимается из-за стола. — Он совсем недавно ушёл, я догоню… — Спасибо, милая, но не стоит. Ложись спать. Вслед за девочкой он выходит из хижины. Лицо обдувает тёплый ветер — сентябрьский, прощальный. Аль-Хайтам стоит у перил, уткнувшись взглядом в одну точку. — Добрый вечер. — Здравствуй, — и все заготовленные слова улетают из головы. — Как работа? — Кави… — Аль-Хайтам. Они смотрят друг другу в глаза и, кажется, видят одно и то же — тоску. — Я устал. Правда. Нам обоим стоит начать сначала, но отдельно. Я уверен, что ты найдёшь кого-то более подходящего, чем я, и будешь счастлив, и… — Кави, пойдём домой. — Зачем? — парень возмущённо взмахивает руками. Аль-Хайтам ловит его руки и сжимает тёплыми ладонями. Кави тут же смолкает. — Я знаю, что не могу сейчас дать тебе то, чего ты хочешь и заслуживаешь, но я… я стараюсь, — Кави впервые слышит, как он запинается. — Я научусь, я смогу, только дай мне шанс. Дай нам ещё один шанс. Быстро, будто боясь передумать, Аль-Хайтам не то целует, не то клюёт его в уголок рта. Кави чувствует, как дрожат колени, и понимает, что готов. Готов дать миллион шансов, готов ждать сколько угодно, готов на всё — ради него. Из Гандхарвы они возвращаются, держась за руки.