Ржавый чердак

— Когда ты уже сделаешь хоть одно усилие в своей жизни? Голос бесцветный. Птица даже не считал нужным повернуться к собеседнику лицом. Тряпка несмело смотрел Птице в затылок, пока тот сидел на диване перед телевизором. На экране показывали чьи-то руки, раковину и зарёванное лицо — Тряпкино лицо — вперемешку с помехами. Тряпка всё никак не мог понять, зачем тут этот телевизор и что он показывает — прошлое, будущее, мечты или страхи. В данный момент он показывал прошлое, то, что было буквально пару минут назад. В этой квартире вообще всё было странное. В гостиной пахло пылью и чем-то скисшим, а в коридоре воняло горелым, будто спалили целый таз баранины. Дом явно был не новым, потому что под ковром гостиной скрипели доски. Свет был плохой, так что Тряпке приходилось жаться как можно ближе к лампе, чтобы порисовать. Стояла вечная полутьма, потому что окна были в пыли, и за ними едва ли светило солнце. По ночам слышались странные звуки — Птица говорил, это ветки высоких деревьев царапают стены. Потолок утопал в темноте, он был из ржавого железа, и во время дождя на пол гостиной протекала вода. Они уже давно жили в этой квартире — Тряпка не помнил, сколько они тут живут и почему именно здесь, но заметил, что Птице тут нравится. Птица немного изменился. Он очеловечился, спрятал крылья, начал мыть свои длинные волосы дорогим шампунем и стал носить человеческую одежду: чёрную рубашку и брюки. На шее оставались ещё чешуйки, глаза светились нездоровым золотым, чёрные острые когти на руках выдавали нечеловеческое происхождение своего обладателя, но в остальном Птицу можно было принять за человека. Птица обернулся к нему и повторил свой вопрос, ласково, почти как ребёнку: — Тряпс, милый, когда ты уже сделаешь хоть одно усилие и доведёшь хоть одно дело до конца? Голова Тряпки кружилась, будто она была воздушным шариком, который проткнули иглой. Тряпка крупно дрожал. Его колотило. И издевательская нежность Птицы не успокаивала. Тряпка хотел было начать оправдываться, заявить, что он, вообще-то, всё и всегда доводит до конца, он очень ответственный малый. С ним Серёжа всегда заканчивал все свои рисунки, а позже и скульптуры, всегда дочитывал книги, даже те, которые оказывались неинтересными. Уж если Тряпка и начинал что-то, то всё доводил до конца. Тряпка — хороший. Тряпка — усидчивый. Но с Птицей бесполезно спорить. На фоне его достижений все добродетели Тряпки меркнут. Птица сжёг полгорода, поубивал кучу народу голыми или не совсем голыми руками. Все заслуги Серёжи — заслуги Птицы, все промахи Серёжи — промахи Тряпки. Тряпка судорожно хлюпнул носом. — Я испугался. Я больше не хочу. — Он хмуро уставился на свои руки. — Поможешь мне забинтовать? Птица склонил голову набок и прищурился, вглядываясь сквозь полутьму. По рукам Тряпки будто текли струйки нефти. — Полы заляпал, — прошипел Птица. И всё же он встал, сопроводил Тряпку обратно в ванную комнату, из которой тот выполз, достал бинты и принялся обрабатывать раны. Ванная была единственной комнатой с нормальным освещением, Тряпка жмурился от белого кафеля в розовых разводах и прятал глаза под веками, лишь изредка посматривая на ловкую работу Птицы. Когтистые пальцы умели быть аккуратными. Тряпка старался не смотреть ему в глаза, и так знал, что написано в золотых радужках: «Идиот. Даже с такой лёгкой задачей не справился». А Тряпка и сам не мог понять, как так вышло. Он распорол руки очень хорошо, он долго ждал, когда вытечет кровь, и её натекло целое море, а он так и не умер, только почувствовал смертельную усталость, всё запачкал и валялся в туалете без сознания минут сорок, прежде чем с позором вернуться в гостиную. — И что же на этот раз тебе помешало? Можно узнать? — спросил Птица. Тряпка мотнул головой, прячась за нечёсаными обмылками волос. Птица поднёс его руку к своему лицу и ткнулся в забинтованную рану, почти целуя губами узелок бинта. — Сейчас всё зубами обратно разгрызу, если не ответишь, — сообщил Птица и нежно клюнул крючковатым носом в то место под бинтом, где остался неглубокий продольный разрез. Тряпка ойкнул. — Я не смог, потому что… я нужен ему, — тихо признался Тряпка. Это была правда: мысль о Серёже заставила его прекратить резаться и пойти за помощью. Это был не первый, но последний раз, когда он осмелился сказать такую глупость. Птица отстранился от него, будто не веря своим ушам. «Боже, опять?» — Ты? Ему? Нужен? — отчеканил Птица, и на каждом слове его глаза зажигались ярче, а в голосе звучало больше насмешки. — Серёже? Ты?! Птица схватил его за шиворот и поволок к зеркалу над раковиной. — Посмотри на себя. Посмотри! Тряпка открыл глаза, зная, что Птице ничего не стоит отодрать ему веки. Он посмотрел в отражение. В этот момент они с Птицей были максимально не похожи друг на друга, хоть и были близнецами. Птица весь сиял и светился от распирающей его силы, гордыни и гнева, а Тряпка сжимался в его лапах, пытаясь спрятать голову в плечи. Любимая фиолетовая толстовка была местами порвана и испачкана. Волосы прилипли к мокрому лицу, а лицо всё зарёванное — да, вот он, «спаситель», в котором Серёжа нуждается. Под глазом синяк, вокруг носа остатки не смытой с утра крови — следы Птициного воспитания. Теперь ещё и бинты эти. Тряпка даже тут облажался — принялся резаться, как подросток, вместо того чтобы найти более надёжный способ. Он весь какой-то нелепый. Хилое тело подростка, слабое здоровье умирающего старика, некрепкая психика. Таких, как он, в мире людей раньше сбрасывали со скалы во младенчестве. В мире субличностей таких, как он, держат в чулане и стараются не выпускать. — Сопля, — выплюнул Птица и чуть ослабил хватку. — Может, ты ещё кому-то тут нужен? А? Может быть, ты Олегу нужен? Думаешь, он тебя любит? Тряпка заскулил. Он так уже и не думал давно. Олега он любил, даже зная, что это не взаимно. Он знал, что Птица Олега ненавидит, и от этого любил Олега только сильнее. — Ты всем мешаешь, — не отставал Птица. — Ты думаешь, Олегу нравилось сюсюкаться с тобой? Он делал это, потому что нужно было. Он наёмный убийца, а не нянька. Рано или поздно ему бы надоело. Тряпка и не собирался спорить. Но Птица вновь схватил его за ворот вымаранной в крови толстовки, прицелился и приложил лицом об раковину. — Признайся, что ты слабое жалкое существо, недостойное видеть света божьего! — прошипел Птица. На этот раз точно сломал нос. Тряпка не слышал его, захлебнулся в своих стонах и электрическом звоне. Птица продолжал что-то требовать и бить. Всё неправильно. Неправильный, плохой день. Так происходит не всегда. Просто сегодня Птица в ужасном настроении. Наверное, из-за этого цирка с порезами, а может, из-за чего-то ещё. Тряпка вывел его из себя своей слабостью, вернее, самим фактом своего существования. Но Тряпка не всегда был таким. Он вовсе не был поломанным и слабым раньше. Когда-то он справлялся. Он был не истеричкой, а чувствительной натурой, способной сопереживать, понимать искусство и творить. Это совсем другое дело. Он был полезным. А потом что-то случилось. Наверное, «что-то» начало происходить, когда окреп Птица. Они росли вместе: два мальчика, затем два подростка, они почти не пересекались, смотрели друг на друга издалека, с разных концов светлых бесконечных комнат. «Чудо в перьях», которым был тогда Птица, не пугало, а скорее забавляло Тряпку. Никто не перетягивал на себя одеяло. Птица защищал Тряпку и Серёжу — это всё, что Тряпке нужно было знать, подробностей защитник не рассказывал. Тряпка не боялся его до тех пор, пока Птица не стал цепляться к нему. Он зажимал Тряпку по углам — и откуда эти углы взялись в безбрежных круглых залах? — и сначала лишь угрожал, а потом стал поколачивать. Что-то произошло с Тряпкой именно тогда. Они стали переселяться из одной квартиры в другую, и каждая новая была хуже предыдущей, в комнатах становилось всё меньше окон, воздуха и света, комнаты становились теснее. Чёрные стены обступили Тряпку и Птицу, забрали воздух и прижали их друг к другу. Птица был не первым и не единственным, кто обижал Тряпку, но именно его кулаки били больнее всего. Птица был его братом-близнецом, он должен был быть другом и защитником, но предпочёл жестоко воспитывать его, насиловать его, вымещать на нём злость. Где-то глубоко Тряпка ещё хранил веру в то, что Олег полюбил Серёжу только благодаря ему, Тряпочке. Разве мог Олег полюбить Серёжу за вспышки гнева, за ругань, за жестокость и убийства? Конечно же нет. А вот Птица (от которого ни одной мысли нельзя было скрыть) говорил: всё так и было. Олег — жестокий человек, живущий на топливе адреналина и чужой крови, естественно, он и к Серёже притянулся исключительно благодаря обаянию Птицы. Когда Тряпка открыл глаза, он понял, что Птица сидит на краю ванны и держит его в подобии объятий. «Что же мне с тобой делать, ох, что же с тобой делать…», — приговаривал Птица. Ванна потрескивала, не выдерживая их веса. Тряпке хотелось уткнуться носом в его грудь, чтобы спрятать разбитое лицо. — А я, Тряпс? Разве я всегда был такой тварью, как сейчас? — Птица глянул на него сверху вниз и злобно усмехнулся. — Ты понятия не имеешь, что со мной делали, когда ты не видел. Я защищал тебя. Я брал самое худшее на себя. Самые сильные удары принимал я. Ну всё… Пошли. Тебе нужно полежать. Тряпке совершенно не понравился тон последней фразы. Он знал, что у Птицы означает «полежать». Путь из ванной до дивана занял много времени. Птица тащил его, Тряпка сопротивлялся. Птице пришлось несколько раз приложить его затылком об дверь, что чернела в стене гостиной — Тряпка не знал, куда она вела, ему было запрещено даже смотреть на неё. — Ты годишься только для одного. — Птица бросил его на диван. Это было уже несколько раз. В первый раз — это было два переезда назад — Птица воспользовался тем, что Тряпка спал, прижал к матрасу и содрал с него штаны, и к тому моменту, когда Тряпка понял, что происходит, выбраться из-под туши Птицы уже было нельзя. Потом Птица перестал хитрить и просто бил его по голове до тех пор, пока Тряпка не терял способность сопротивляться. Птица снял с себя рубашку и отбросил в сторону, она подлетела с характерным звуком расправляемых крыльев; затем он приспустил брюки. Белья он не носил — человеческие шмотки и побрякушки Птице нравились, но в трусах он не видел никакой необходимости. — Задницу подыми, — приказал Птица. «Сейчас будет больно», — подумал Тряпка уже как-то отстранённо, будто речь шла не о его боли. От сломанного носа всё равно было больнее. Птица обычно не мучил его слишком долго, нескольких минут долбёжки и пыхтения на ухо ему хватало, чтобы кончить и отпустить Тряпку, да ещё и пнуть по спине или по заду, чтобы он упал с дивана и пару часов скулил на полу, жалея себя. Потом всё заживало («Как на собаке», — приговаривал Птица), пока он не решал растерзать Тряпку заново. Птица вошёл настолько резко, что ему и самому это наверняка причинило дискомфорт, но ему было плевать, лишь бы из Тряпки выбить весь воздух и болезненный скулёж. Тряпка сжал челюсти, не смог подавить всхлип, упёрся в свои ладони лбом. От напряжения мышц рук порезы на предплечьях разошлись и выпустили больше крови, пропитали бинты, но Тряпка лишь поморщился. Он готовился терпеть. Он уже жалел, что выполз из ванной живым. В следующий раз будет иначе. Следующий раз будет точно последним… — Тупица. — Птица закатил глаза, услышав его мысли. — Но как же в тебе туго, каждый раз… кажется, что я ни на миллиметр не смогу продвинуться… проверим? — Он настойчиво толкнулся глубже, чтобы войти полностью. — Ну же. Пусти меня, я же не отстану. Расслабься для меня. Раньше он хоть немного разрабатывал Тряпку пальцами, теперь не утруждал себя этим, и Тряпка никак не мог к этому привыкнуть: каждый раз шло туго и мучительно, как и сказал Птица. Тряпка заскулил, но этого было мало. Птица хмыкнул, схватил его одной рукой за волосы, другой стиснул бок. — Ну что же ты заглох? Весь день ныл, а тут заткнулся. Батарейки кончились? Сейчас подкрутим, подправим, и ты снова запоёшь. В доказательство своих слов он навалился на Тряпку всем весом, впился когтями в бока и резко двинул бёдрами. Тряпку прошило. Птица не стал ждать и продолжил вбиваться дальше, выходя почти полностью, чтобы тут же вогнать член снова, чтобы уж точно причинить как можно больше боли, уничтожить, изувечить, изорвать. Птица никогда ещё так себя не вёл. Он никогда ещё не пытался затрахать Тряпку до крови и громких воплей. Он был жестоким, но никогда до этого дня Тряпка не чувствовал, что его по-настоящему ненавидят. — Вот… так, — прохрипел Птица удовлетворённо: Тряпка то рыдал, то задыхался и сдавленно вскрикивал на выдохе, под носом у него пузырилась кровь. — Ты уж извини, но мне слишком сильно нравится, как в тебе узко. Нравится слушать, как ты орёшь и извиваешься… подо мной… Ты даже не сдаёшься ни на секунду: если я хоть немного разожму руки и потеряю бдительность, ты попытаешься вырваться. Но это не воля к жизни, нет, не надо путать… это просто слабость. Ты боишься боли. Ты хочешь от неё убежать. А ты не беги. Хватит. Ты уже никогда не почувствуешь ничего, кроме неё. Это ощущение — твой дом, ты понял? Сосредоточься на своей пятой точке. Больно, да? Будто раскалённое железо вогнали? Эта боль — твой дом навсегда. Это была ложь, Тряпка знал: Птица вечно так говорит, но потом всё проходит, боль притупляется и отпускает со временем. И всё же эти слова неизменно производят свой магический эффект: от мысли о бесконечности, наполненной агонией, у Тряпки рвалась грудная клетка. — Завтра очень-очень… важный день, — хищно шипел Птица. — Нужно, чтобы ты сидел смирно и не высовывался. Я сделаю так, что ты не сможешь ходить ещё долго. — Почему? — всхлипнул Тряпка. — Почему мне нельзя?.. — Потому. У нас с Серёжей будет, гмм… важная шахматная партия. Ты будешь мешать. Тряпка ничего не понял. Какие ещё шахматы? В последнее время он совсем запутался и не был в курсе дел, и какой-то дворец, и пейзажи Венеции, которые он видел в телевизоре, ни о чём ему не говорили. Тряпка был взаперти слишком долго: он просто не мог нащупать дверь в темноте прихожей, в то время как Птица своими золотыми глазами всё видел лучше. Сквозь стоны и фырканье Птицы Тряпка услышал что-то другое. Голоса. Это были голоса Олега и Серёжи. Они ссорились. Тряпка забился в руках Птицы инстинктивно: нужно вырваться, нужно помочь Серёже, взять дело под свой контроль, ведь когда-то, очень давно, Тряпка хорошо справлялся с конфликтами… Птица покрепче стиснул свои лапы и засмеялся, не прекращая толчки. — Не… надо… без нас справится… Птица натягивал его на себя, вцепившись в бёдра. Кожа шлёпалась о кожу. Тряпка замотал головой: «Ненавижу… ненавижу». — Я… сейчас… — выдохнул Птица — не Тряпке, самому себе. Тряпка выл на одной ноте. Пережить это было тяжелее всего: перед тем, как кончить, Птица срывался и долбился сильнее. От рыданий раскалывалась голова. Тряпка закашлялся и стал выхаркивать на подушку и себе на ладони бордовые сгустки. Птица кончил с громкими стонами, бьющими по перепонкам. Будь у них соседи, они наверняка уже вызвали бы полицию, или по меньшей мере попросили бы «ебаться потише», успокаивая свою совесть тем, что, наверное, это ролевые игры такие. Но в соседних квартирах никто не жил, да и не было никаких соседних квартир. — Уёбище. Ты никому не нужен, — прошептал Птица, лёжа на Тряпке и тяжело дыша. Он повторял это, как молитву, продлевающую удовольствие после оргазма: ты никому не нужен, никому. Губы Тряпки прорвала больная улыбка. — Тебе. — Что? — Я тебе нужен, Птиц. Птица сипло засмеялся. У Тряпки затрещали рёбра. — Это правда, Тряпс, это так. Он слез с Тряпки и легонько пихнул локтем, позволяя ему упасть на пол. К удивлению Птицы, Тряпка не пополз плакать в угол, а двинулся в сторону прихожей, еле передвигая руки и колени. — Куда, блять? — зевнул Птица и кинул тяжёлую кружку с журнального столика в рыжий затылок. *** Было тяжело открыть глаза. Понадобилось несколько минут, чтобы понять, что шум раздаётся не внутри головы, а исходит от телевизора. Тряпка попытался сесть на полу, но не смог: всё болело. На губах было мокро и солёно. Видимо, в отключке он был совсем недолго. В комнате ничего не изменилось. Птица лежал на диване голый, совершенно не стесняясь ни своей наготы, ни красно-белой жидкости, что стекла с опавшего члена прямо на диван. Он был занят делом: лениво перелистывал Тряпкин альбом. Альбом был старый и увесистый, Тряпка рисовал в нём ещё в детстве. — Это ещё куда ни шло, годно, — пробормотал Птица. Увидев вопросительный взгляд Тряпки, он показал ему, на что смотрел — набросок лица Олега в профиль. — Но вот эти скульптуры, попытки в академ и анатомию… ну и штриховка, м-да. Архитектурная графика — ты вообще что ли с ума сошёл? Тебе только мультяшного Волчка рисовать — потолок… Тряпка опять терял сознание. Он ошалело протёр глаза и перевёл взгляд на экран телевизора. Там происходило что-то странное: там мерцали чёрно-белые шахматные квадраты, чёрно-белые лица: лицо Серёжи и лицо Олега. Тряпка вцепился в бинты на своей руке, разорвал зубами. На руке краснели клетки поперечных и продольных порезов, будто он пытался расчертить на себе поле для какой-то игры. Олег на экране падал. Одна и та же сцена, показанная сквозь прутья клетки: Олег падает. Олег падает. Как подстреленный зверёк. Тряпка засопел. Он не умел определять, что там показывают: будущее, мечты или страхи. Он хотел спросить об этом, но тут по ушам проехался треск бумаги. — Ты… нет! — Тряпка хотел закричать, но получилось только мяукнуть. Птица методично вырывал страницы из альбома, одну за другой, и рвал рисунки на две или на четыре части, комкал ошмётки и бросал на пол. Там было всё, что Тряпка помнил. Воспоминания о детских и подростковых годах хранились не только в его голове, но и в этом альбоме. Здания, комнаты, памятники, учителя, друзья, Олег, Серёжа, цветы, дворовая собака Бим, Сестрорецк, Финский залив. Птица нашёл способ сделать Серёжу сильнее. Всего-то требовалось уничтожить его слабость — уничтожить Тряпку. Если обрубить всё, что связано с детством (в том числе Олега), Серёжа станет сильнее. Птица поднял взгляд, посмотрел куда-то в угол и моргнул, и на том месте, куда он смотрел, зажёгся камин. От красного пламени почти не было света, но шёл сильный жар. Птица принялся бросать бумажные шарики в огонь. Тряпка удивился, что всё ещё способен чувствовать что-то. Казалось, после того, как Птица избил его и изнасиловал, ему должно быть всё равно. И тем не менее, при виде бумажных обрывков, летящих в огонь, ещё глуше заныло в груди. — Художник из тебя всё равно так себе, без обид, — прокомментировал Птица. Тряпка смотрел в огонь. Неужели Птица не знает других путей, кроме уничтожения? А никто никогда и не показывал ему других путей. Он обращается с миром так, как мир обращался с ним. Тряпка мог это исправить когда-то, но не теперь: теперь он сам слишком поломанный, чтобы кого-то чинить. Набросок с профилем Олега тоже отправился в топку. Значит, и Олег тоже подлежит уничтожению. Тряпка уже не сможет этому помешать. *** Он проснулся так же, как и уснул: в углу, с осколком стекла в руке. Он машинально продолжил скоблить осколком запястье, догадавшись, что этим и занимался, прежде чем отключиться. Сколько раз он так засыпал и просыпался, понять было нельзя, но в какой-то момент он успел даже надеть пижамные штаны. Птица ходил где-то рядом, но Тряпка его не видел. Камин исчез. — Это самое жалкое, что я когда-либо видел, — вздохнул голос издалека. Тряпка его не услышал. — Это уже даже не забавно. Птица замаячил где-то рядом, попал в поле зрения. Тряпка заметил, что Птица уже не голый. Он вернулся в своё пернатое обличие, вычистил чёрные пёрышки до блеска и расправил затёкшие крылья. Видимо, собирался куда-то. На ту самую шахматную партию, да, Тряпка с трудом вспомнил, Птица ведь говорил о ней. — Почему? — плаксиво выдохнул Тряпка и доверчиво вытянул руку, демонстрируя ему изрезанную кожу. На руке не было живого места, ковёр под Тряпкой уже весь пропитался влагой и почернел, но он не чувствовал, что умирает, а лишь ощущал головокружение. — Почему так?.. Птица поморщил нос от брезгливой жалости. — Ты так и не понял? Ну же, я не думал, что ты прям настолько тупой. Тебя не смущает, что твои порезы и разрывы заживают за сутки? А кухня? Ты забыл, почему ты никогда не ходишь на кухню? — Тут есть кухня?.. — Есть, но ты боишься ходить туда. А из-за чего, ты думаешь, в коридоре горелым воняет до сих пор? — Я не помню. Птица, кажется, немного смутился. Это происходило редко. — Потому что однажды я… скажем так… Я порезал тебя на куски и сделал запеканку из Тряпочки. Это был ад! Все стены закоптило, я кашеварил весь день, никогда не думал, что в твоём тельце умещается столько мяса и костей, а кровищи-то сколько, полчище свиней можно напоить. Я так устал, я чуть не… — Он хотел сказать «Я чуть не заплакал», но признаться в своей слабости было выше его сил. — Я измолотил тебя в мясорубке, я варил и жарил и запекал тебя. Я был уверен, что это сработает: не может же зажить тело, если тело превратить в угольки? А потом ты появился в гостиной, как ни в чём не бывало, только сажа на волосах осталась, и сел рисовать в своём альбоме. Я так и пялился на тебя минут двадцать, думал, привидение вижу. Ты забыл про это? И про то, что я столько раз избивал тебя до смерти, а ты не умирал? Ты не догадался, что ты неубиваемый? Тряпка замотал головой. Он начал что-то припоминать. Лучше бы Птица молчал. Но конечно, конечно, ты же даже не человек, Тряпс. Субличность нельзя убить. Ты никогда не умрёшь. Тебя можно только забить в угол, но ты же будет гнить там и выть оттуда, мешая Серёже жить. Серёже будет казаться, что его слабая часть мертва, но она будет тихо отравлять ему жизнь и вылезет в самый неподходящий момент. — Дай, — мягко попросил Птица и забрал осколок. Он подхватил Тряпку под мышками и потащил, обдирая его спину об ковёр. — Вот так… И я тоже неубиваемый. Мы два феникса… Я в камин залезал… и ничего. Смертен только наш хозяин, и мы умрём только тогда, когда умрёт он. А я позабочусь, чтобы это произошло не скоро. Главное, чтобы ты не мешал. Птица отпер дверь, которую Тряпке было запрещено открывать. Тряпка думал, что это какое-то техническое помещение, в детдоме были такие каморки, там швабры и вёдра хранились… Но за дверью были не швабры. Там оказался железный ящик, установленный вертикально, с несколькими замками на дверце. — Я этого не хотел. До последнего гнал эту мысль, — признался Птица, и по тому, как он сморщился, говоря это, Тряпка понял: не врёт. — Но ты сам меня вынудил. Ты опасен не для себя, а для Серёжи. От твоих истерик его штормит. Так… так для всех будет лучше. Последним, что видел Тряпка из своей могилы, были глаза, в которых сияла медью мрачная решимость. Потом Птица захлопнул дверцу, и без его глаз сразу стало темно. И очень холодно. В ящике пахло ржавчиной. Птица закрыл все замки. — Я буду скучать по тебе, — сказал он. Тряпка смог лишь кивнуть. Некоторое время он молчал и прислушивался к звукам шагов. До него никак не доходило, что происходит, и голос не мог прорезаться. — Птиц… Птиц, вернись, пожалуйста, не уходи, — позвал Тряпка, собравшись с силами. Собственный голос возвращался к нему эхом, путал и заставлял запинаться. — Т-тут холодно. Пти-иц… ну пожалуйста? Ты же вернёшься сюда? Ты же не насовсем уходишь? Птиц? Ты ж вернёшься за мной и выпустишь меня, да? Пожалуйста?.. Дверь квартиры лязгнула, и шагов больше не было. Тряпка так громко ревел, что не услышал, как телевизор в гостиной выхаркивает помехи вперемешку со звуками выстрелов.