Блюз гробовщика

      Если бы меня спросили, мамми, о демократии и, мать ее за ногу, о справедливости, хрен бы я понес ахинею про личную ответственность и участие. Это, мамми, сказочки для живых, для тех, кто ещё трепыхается на кончике иголки с ядом, надеется и верит. О-о-о, вот так берет и верит, кто в Господа, а кто в тебя, а кто в летающую макаронную херню. О, вот в такую летающую макаронную херню!       Моя жена так лекарство с вареньем мешала, когда дети кривили рожицы от микстуры. Да теперь-то они, мамми, выросли, научились глотать и аптечную дрянь, и всю горечь нашей жизни. Оооо, всю ебучую горечь нашей жизни!       А я, моя драгоценная мамми, когда снимаю мерки с очередного фараона, или там зажравшегося политикана, или взяточника, смотрю на мешок костей и спрашиваю: «Слушайте, Джо, Донни и Барбара, какого хуя вы творили столько херни?»       Оооо, зачем вы сотворили столько херни?       Ты, тупица, все равно не возьмешь на тот свет ни денег, ни власти, а только душонку свою и всё, что ты, крыса летучая, в этой жизни сделал, всё, что наворотил. Оооо, вот так вот наворотил!       Ты, красавчик, столько хуйни натворил, что тебя не вытащит из Ада даже сам Иисус, мамми, ну ты его знаешь, он очень добрый, хотя и безнадежно ебанутый, не ебанутый бы не поперся сначала в пустыню, а потом и на крест скандалить со старшим брательником! Да, вот так вот скандалить с брательником, сраться с ним за римское право, Тору и за все места из блаженного Августина!       Знаешь, говорю я очередному упырю, что с тобой будет там, за порогом? Ты, говорю, пойдешь по Дороге Проклятых, ты будешь нести свой огонь. О-о-о, ты, мать твою, еще как будешь нести свой огонь!       В аду, мамми, сама знаешь, не пекло, там холод собачий. Холод собачий в аду всегда!       А ты, упырь, ты пройдешь тридцать рвов, ты сломаешь ногу в лесу самоубийц, и тебя приведут на суд к Люциферу, к скучающему сукину сыну Деннице! Он начнет считать дела твои, слова твои, поступки твои, широко распахнет прекрасные, как с полотен Россетти, глаза, прокашляется и спросит: «А какого хуя, прекраснейшее папино творение, ты всё проебал, и во что ты, недоумок, превратился, тебя зачем на эту Землю посылали?! Оу-у-у-у, ты во что превратился? На хера тебя сюда посылали?»       Люци, конечно, тот ещё мудак и корзиночка, но ему справедливость не чужда, особенно к тем, кто спустил свою жизнь в унитаз сам, без его помощи и обычных танцев. Всегда приятно знать, что на свете есть мудак ещё хуже, чем ты! О-о-о, в сто раз хуже!       И вот представь, мамми, да где же мой вискарь, неужели опять Джекки забрала «Капитана Блэка» и поставила яблочный сок, уф, нет, благословенна будет моя жена навеки, так вот, мамми, Люцифер, дочитав дело, обычно хватается за кочергу — и последствия за счет мудака!       Вот такая у Люци поганая жизнь, но порой, мамми, на его улице переворачивается корзина с аахенскими пряниками. Оооо, вот так и переворачивается, когда ты приводишь к нему на встречу особенно нажористого урода. Вот так берешь и приводишь, мамми, потому что любой человек на земле, рожденный женщиной в муках, не избегнет твоих объятий, ведь ты, мамми, и конец, и начало, и освобождение от оков, и сами оковы. Ты, мамми, свобода и истина, но вот беда, люди, блядь, не хотят ни свободы, ни истины! Нихуя не хотят они ни истины, ни свободы!       Люди, мамми, страшные трусы.       Если уж бьют, так тех, кто слабее и не ответит. Ничегошеньки, мамми, не ответит, никогда-никогда!       Вот привезли одного такого сегодня. Вернее, привезли, конечно, к моей Джекки, а я шью деревянный костюм. Я и сошью, сколочу какой надо, не домовина будет, а загляденье. О, вот такое загляденье, даже жаль, что сгорит в печи!       Хочешь, я расскажу тебе, мамми, кто у меня в гостях сегодня?       Айви, свояченица, зовет таких «сахарная дрянь». Поганая, злоебучая сахарная дрянь, медь звенящая, господний срам!       Звали его Фрэнк, и был он, мамми, когда-то обычный тихий ребенок. О-о-о, хорошенький и тихий ребенок, бабушкина радость и любовь! Фрэнки ходил в школу, мамми, Фрэнки пел в церкви, даже алтарником был! Ах, до чего красиво он пел в церкви, ангелы бы заслушались, мамми!        Куколок Фрэнки любил, на балерин смотреть, зверушек подкармливал в своей Каркозе, той еще жопе новоорлеанского мира. О-о-о-о, какая там жопа мира, какие жестокие там сердца! О-о-оу, жестче камня и железа, тверже любой скалы в океане!        У бедного Фрэнки был хуевый папа и бессердечная мама. Ужасно, ужасно бессердечная мама с дырой внутри, о, вот с такой вот дырищей!       «Ты что, педик?» — орали они на плачущего сына, стоило ему засмотреться на Марлона Брандо или там Кларка Гейбла, хотя Кларк и Марлон, мамми, просто красивые мужики! О-о-о, вот такие красивые мужики!       «Ты ничтожество, ты неудачник!» — и лупцевали его ремнем даже не за сраную дишку, а за би, за чертову би! И ремнем не простым, а офицерским, ведь папа мальчика вернулся с войны! С той самой, мамми, проклятой, злоебучей войны!        Папа Фрэнки вернулся с войны, но война не отпустила его. Каждый день он лупил жену, а та надевала цветные платья и лупила детей, а дети лупили собаку, и рыжие кони войны плясали в их глазах. Страшные кони плясали в детских глазах, мамми, вились их рыжие гривы! О-о-о, как вились их рыжие гривы, а тот, кто видел их отражение, больше не был собой!       Фрэнки вырос, мамми, мальчики всегда вырастают, и чаще всего — отменными мудаками, никого еще насилие не сделало лучше! Совсем, совсем никого, ни святого, ни блаженного Августина, ни святого Антония, никогда и никого!       Мальчик пошел в федералы, мамми, а может, и в ЦРУшники, и сделал карьерку, и удачно женился на дочери таких же уродов. Страшных, страшных уродов.       Ах, какой она в молодости, я тебе самим Иисусом клянусь, была красивой, мамми, и улыбалась светло. Мисси совсем не умела быть свободной, и выскочила за первого встречного, лишь бы показался получше ее папаши и деда. О-о, вот так вот взяла и вышла!       Ну, подумаешь, фараон, подумаешь, крыса, зато тихий и вежливый, а чего, спрашивается, ещё хотеть, если муж говорит, что любит? Все они одинаковы, мамми, все они сладко лгут. Мисси стала уважаемой миссус, и не то закрыла, не то выколола себе глаза. Вот так взяла и выколола свои глаза!       И первые несколько лет мальчик вел себя прилично, хотя Айви на свадьбе их говорила, что козел Фрэнк, как все остальные козлы, но кто и когда слушал умную Айви? Ооо, никто не слушал умную Айви!       Гулял Фрэнк от своей миссус страшно, так и норовил залезть соседкам в трусы, а особенно — своей бывшей. Она послала Фрэнки нахер, а тот обиделся, затаил месть и принялся бить жену пуще прежнего, но так, чтоб никто не увидел! Ведь он приличный человек, мамми, он большой человек с пушкой и репутацией, каждую неделю курит в клубе сигары, вот такие толстенные сигары курит, и даже играет в бридж!       А что старшая дочь сбежала в коммуну к хиппарям и в психушку, средний сын — ушел в айти, а младшая дочечка с сыном принялись пиздить все живое, включая мамины цветы на подоконнике, на это людям, знаешь ли, было всем похер. Да, мамми, им было решительно похер!       Семья чужая, потемки чужие, главное, чтоб мы жили хорошо и имели с этого деньги, мы же такие приличные, вот вам повесточка, вот вам стыд, посмотрите вот на этих сильных и независимых, что же вы не можете сделать так же, вам что, нравится быть жертвой?       Фрэнки состарился, мамми. О-о, мамми, козел Фрэнк состарился и заболел! А его бывшая жила припеваючи, о-о, ещё как припеваючи. Хотя, давай честно, там на троих та ещё жаба и две гадюка. Оу, вот такая гадюка, мамми, и две жабы с нею!       Веришь, мамми, или нет, но эти трое, миссус мы забывать не будем, заебали так, что от их разборок выли три района! О, вот так от них выли, а уж когда Фрэнки отобрал, а ну не кусайся, а то получишь по зубам, у бывшей треть дома на том основании, что дядя Фрэнка был бухой на сделке и в карты играл, все так охуели, но не сделали нихуя, потому что у Фрэнки большая пушка, а репутация и того больше! О-о-о, да трахни ты, Господи, эту репутацию! Но пальцем ему погрозили, на кофе приглашать перестали, приличные всё-таки люди, сраная белая кость!       А Фрэнку поставили диагноз, мамми. С ним, мамми, долго не живут, а бывшая Фрэнки сделала ремонт и красивую задницу. Из своей миссус этот упырь все соки повыжал, а она света белого не видела: то вокруг мужа рыбкой плещет, то вокруг его бывшей, то детям пытается делать счастливую маму с пиздюлями. Дети разбежались, как тараканы, вот так во все стороны разбежались, лишь бы подальше от Фрэнки!       Только диагноз, мамми, от Фрэнки никуда не ушел. А у бывшей все еще красивая задница и хорошие перспективы, и любовник, как Рудольф Валентино, челюсть — хоть сейчас в музей. О-о, хоть сейчас в музей!       Слушай, о мамми, дальше!       В ночь Марди Гра Фрэнки вломился в чужой дом. Он, сукин сын, взял и вломился в чужой дом с взяточниками-копами! В квартиру своей бывшей, мамми, хотя давай честно, ничто на свете не повод нажираться в сраное говнище, орать «My way», снимать трусы и бегать, блядь, с ружьем за хозяйкой, она себе точно этого не заказывала. Не заказывала, я сказал! Что значит — вела себя как последняя прошмандовка, это, Фрэнки, не твое дело! О-о-о, заткнись и не мешай мне работать, вот теперь это уже совершенно точно не твое дело!       Фрэнки уебал об стену чужого кота, пристрелил собаку, разнес в щепки полдома, детям переломал руки-ноги, забрал деньги и мелкого бэбика. Вот так вот он охуел, как фараон перед Моисеем!       Бывшая Фрэнки позвала всю свою родню на разборку, и те даже принялись что-то делать.       А приличное общество с трех районов принялось бегать, как курица без башки. О-о, вот так оно забегало, оно взяло и забегало, больше ничего ведь оно не умеет!        Но не за Фрэнки же бегать, не за Фрэнки с его долбаной пушкой! За ним бегать страшно и ссыкотно, может и пристрелить просто так. Так что эти приличные люди, честь и ум нашего города, доебались до жены Фрэнки и до его детей. Вот так вот взяли и доебались!       Останови его, говорят! Сделай нам красиво! Повлияй на него! Ты же женщина! Ты же должна! Где твое христианское милосердие?       Я скажу, мамми, где. В пизде. О-о-о-о, в самой большой галактической пизде!       Знаешь, мамми, что было дальше? О-о-о-о, ты все знаешь!       Те, кто прежде орал, чтоб овец отличали от козлищ, полез играть в палача, и в судью играть, и в прокурора, Фрэнки-то достал многих, ведь они любят не Господа, не людей, а свою власть. Люди боятся, мамми, люди так боятся!       Страх делает людей рабами, но кому я это говорю? Той, что двести лет назад плыла с нами на кораблях в вонючих трюмах, очищала наши раны от гноя, червей и мух, ломала спины плантаторам во времена восстаний, и утешала нас в беде, и уводила лунной дорогой, тебе вообще ничего объяснять не надо. О-о, ничего объяснять не надо!       А Фрэнки, что ни твори, на моем столе оказался. Нельзя обмануть время и смерть, мамми. Нельзя обмануть тебя, нельзя убежать от тебя! О-о-о, вот так нельзя убежать от тебя! Ты пришла за ним, мамми, пришла и открыла дверь! О-о-о, ты наконец открыла ему дверь!       Жена Фрэнки уехала в психушку, бывшая латает собственный дом и пиздюляет родственников. Рано или поздно я сниму с них всех мерки, в этом мире, мамми, умирают все. И плохие, и хорошие, и просто приличные люди. О-о-о, все они умирают!       Дети Фрэнки разошлись кто куда, но пиздюлей за покойного папу огребают исправно, кто меньше, кто больше.       Старшая дочь Фрэнка, я знаю, возьмется за ум и будет писать стишки и романы. Кажется, ее будут ненавидеть в школе, как ненавидят сейчас старину Уитмена.       Средний сын напишет игрушку о нашей вине. О-о, о нашей огромной, как море, вине.       Младшие дети пойдут в охранники и бандиты, и будут с тоской вспоминать о папиных деньгах.       А приличные люди будут показывать на них пальцем, как на пугало, мамми, показывать будут!       Какая мораль во всем этом, мамми?       Да никакой, совсем никакой! Морали здесь вообще нет! Люди, мамми, лицемерные бляди и, что всего хуже, каждый из нас, мамми, та еще скотина Фрэнк. О-о, все мы скотина Фрэнк!       …Бить людей, мамми, нельзя никому.       А я что, я простой гробовщик, у меня досок на всех хватит. А когда хоронить будет некого, когда умрет последний тиран и последняя жертва, ты, мамми, закроешь мне глаза, выроешь могилу на своем кладбище и погасишь здесь солнце и свет, потому что ты была всегда и будешь тоже всегда.       Я в тебе не сомневаюсь.