Колечко на память

Джинён носил на шее цепочку с тонким, изящным золотым кольцом, не снимая. Цепочка была длинная и позволяла скрывать его под одеждой, однако порой фотосессии заставляли расстегивать рубашки или вовсе снимать их, только как бы ни выбивалось кольцо из образа, Джинён отказывался его снимать, а если журнал был категорически против такого, просто отказывался от съемок. Все называли это чудачеством, фанатки строили теории о скором браке или бросившей его любовнице, пытались измерить размер кольца на фотографиях, чтобы понять, мужское оно или женское, ведь по виду было не определить — просто золотой обруч с изящным узором. Никто не знал, что внутри идет гравировка, которую читали перед сном каждой ночью, целуя кусочек металла. А журналисты часто спрашивали, отчего же артист так отчаянно цепляется за безделушку, на что тот вышколено улыбался и отвечал: «Это память». Большего никто добиться не смог, только вот все заметили, что улыбки его стали насквозь фальшивыми — прямо с момента возвращения после полугодового перерыва в деятельности… И только близкие знали, что это за кольцо, а потому отчаянно уговаривали Джинёна снять его, убрать — начать жизнь заново. Он заученно улыбался и отвечал, прямо как на телевизионном шоу: «Это память». Он врал. Ведь душа каждый раз отчаянно шептала: «Это моя жизнь». Всего лишь кусочек металла, в который вложили столь многое. Слегка оплавленный и помятый… Его вытащили вместе с телом из остатков самолета, по нему обугленное нечто и опознали, а Джинён до конца не верил, что это она, его Лин. Просто отказывался верить, хотя сам посадил ее на этот самолет, точно зная, что на посадку она успела, а в крушении не выжил никто. Почему в тот день агентство срочно вызвало его на дополнительную работу, и в запланированный отпуск полететь вместе они не смогли? Почему он остался в аэропорту, в то время как она решила всё же отдохнуть, обещая привезти ему сувениры и вкусности из поездки? Почему она не обиделась на него, не устроила скандал, порвав билеты?! Почему они не умерли вместе, если ей суждено было отправиться на тот свет?.. Джинён не знал ответа. Просто не верил в ее кончину, а когда ему показали кольцо, рвался в морг, чтобы «опознать» кусок угля и всем доказать, что это не она, ведь его Лин просто не могла… Три месяца в психушке. Сильнейшие дозы успокоительных, антидепрессантов, психотропов. Спать без снотворного не выходило, да и на нем получалось откровенно паршиво, в конце концов, каждый раз за сомкнутыми веками вспыхивала турбина, пассажиры в панике метались по салону, а Лин прижимала к губам кольцо на безымянном пальце левой руки, шепча: «Только бы вернуться к тебе, Джинён…» Она не вернулась. А он точно знал, что последним произнесенным ею словом было его имя. Но таблетки сделали свое дело, состояние «стабилизировалось», и его выписали, только вот радость жизни не могли вернуть ни родные, ни друзья: Джинён просто засматривал до дыр фильмы, что она так любила, заслушивал ее любимые альбомы, и хотя семья заставила переехать к ним из их с Лин квартиры, все ее самые любимые вещи он взял с собой. Просто не мог от них отказаться — отказаться от яда, растекавшегося по венам каждый раз, как видел их, каждый раз, как по телевизору крутили фильм, снятый по ее сценарию… А вот бы еще раз прочитать ее невероятно трогательный, сильный, грустный рассказ и сказать, что она — его маленький гений! А вот бы припасть губами к мягким волосам, держа их тремя пальцами, и поклясться в вечной верности, как рыцарь из средневековых легенд. А вот бы вдохнуть ее аромат… Джинён не проронил ни слова в течение трех дней после того, как мать выбросила флакончик духов, что сама же подарила Лин. Ее аромат был его наркотиком, и, вернувшись из больницы, Джинён продолжал вдыхать его, но семья пыталась выбросить из его жизни все напоминания о трагедии, считая, что спасает его душу. Только они не понимали: души уже не осталось. Лишь обещание, данное в тот роковой день: «Я буду петь и играть для тебя, вечно». Они тогда глупо шутили, что самолеты часто падают, и Лин просила его продолжать жить, даже если ее не станет, а главное, продолжать петь и играть на сцене, сниматься в фильмах, ведь ее покорил его актерский талант, а не внешность… Идиоты. А может, провидцы: она нервничала, садясь в самолет, но даже не подумала вернуть билет, ведь то был его подарок — один из двух… Они познакомились на съемках, когда сценаристка увлеченно объясняла режиссеру, что именно заложено в одной из сцен, и они активно на этот счет спорили. Джинён наблюдал издалека, восхищаясь смелостью хрупкой девушки, готовой отстаивать свое видение до конца, и в итоге режиссер сдался, а она, поймав лучистую улыбку артиста, поздравлявшую с победой, вдруг подошла к нему и сказала: «Я видела, как вы играете, это прекрасно! Вы идеально попали в образ, словно он для вас и был написан. Спасибо за это!» Низкий поклон, и Джинён всполошился, кланяясь в ответ и клянясь сделать всё, что в его силах, дабы персонаж был максимально реалистичным и живым. «Просто играйте так, как играете, это у вас отлично получается», — рассмеялись в ответ, и Джинёну не захотелось отпускать девушку со столь лучистым смехом, только что победившую в словесной дуэли одного из упрямейших режиссеров, причем не криками, а логичными доводами. Лин ведь была сама рациональность во всем, что касалось дел, и абсолютнейшим хаосом в остальном, особенно в творчестве. Вскочить в три утра и кинуться к ноутбуку писать новую часть сценария или рассказа? Легко! И ее истории печатались огромными тиражами, возможно, именно благодаря этой невероятной страсти — всю себя она вкладывала в каждое слово, и Джинён зачитывался ее работами, упивался ими, буквально захлебываясь, ведь ему всегда было мало. А она совершенно не умела ни готовить, ни убираться, и была просто порождением хаоса, разводя дома настоящий кавардак, но приходящая прислуга спасала положение, а Лин смеялась, говоря, что творческим натурам свойственен беспорядок и в душе, и вокруг — в нем легче погрузиться в иной мир, ведь порядок сковывает навязанными рамками, хаос же — отголосок безумия, а только по-настоящему безумный человек может провалиться в иные миры. Он познакомился с ее внутренним беспорядком случайно, когда она в очередной раз заявилась на съемки без предупреждения и отчитала актера за то, что тот не понимает персонажа. Они снова поссорились с режиссером, и в итоге родилась гениальная сюжетная идея, моментально вплетенная в историю, даже режиссер мгновенно ее одобрил, а Джинён подумал, что эта женщина — воплощение хаоса, и везде, где она, происходит какое-то безумие. А в следующее мгновение пригласил ее на свидание. Он так скучал по аромату кофе, который она заваривала в турке — единственному, что Лин умела готовить, но делала это просто виртуозно, как и всё, за что бралась. Множество трав, приправ, особая температура — но сколько Джинён ни пытался повторить это таинство, точно зная рецепт, ничего не выходило, а вот из-под ее колдовских пальчиков рождались шедевры, как в чашке, так и на бумаге. Он мечтал сыграть в фильме, снятом по ее сценарию, но пробиться не смог, ведь не хотел, чтобы она за него просила, но вот в еще одну дораму пробраться смог, причем на главную роль. А ведь Лин была не просто плодовитым автором, друзья в шутку называли ее «современным Дюма» и обвиняли в содержании литературных рабов, но лишь Джинён знал, что за этим кроется: постоянный недосып и сутки напролет за ноутбуком, если накроет вдохновение. Она писала везде, даже порой в туалете, на телефоне, и эта одержимость, граничащая с паранойей, всегда его вдохновляла. Вот только ради свиданий с ним она откладывала дела, хотя с друзьями предпочитала просто созваниваться или переписываться. Он был особенным. Почему? Джинён не знал. Просто как-то раз она сказала, что, увидев его игру, влюбилась в то, как бережно он подошел к роли, а потом… что ж, потом влюбилась в паренька на пять лет младше, немного печального, но прячущего грусть и усталость за маской добряка, поскольку этот добряк умел видеть то, чего никто не видел — саму суть ее произведений. Лин не писала «рассказы-минутки», в них всегда было двойное, а то и тройное дно, мораль, идея, и Джинён считывал их, будто те лежали на поверхности, а значит, читал и ее душу, ведь этими работами Лин жила. И подумала, что просто не может отпустить человека, который настолько ее понимал. А он не мог взять в толк, о чем она говорит, ведь эти идеи, казалось, лежали на поверхности… Вот только режиссерам их отчего-то приходилось объяснять, особенно если экранизировали ее романы, а те немногочисленные друзья, что не уставали от ее бешеного графика, любили динамику и атмосферу, героев и сюжет, но не глубинный посыл ее историй. Джинён ценил именно его, а Лин просто верила, что в мозаике жизни существует лишь одна деталь, что идеально тебе подходит, и эта деталь должна просто тебя понимать. Джинён скучал по их философским беседам, вечерам в парках, пикникам и посиделкам на лавочках, прогулкам под дождем, когда они держались за рукоять одного-единственного зонта и жались друг к другу, смеясь. Скучал даже по ее слезам! Мечтал снова стереть их и попросить ее улыбнуться, как тогда, когда старый пес ее приемных родителей умер. Лин тихо плакала, а Джинён обнимал ее, прижимал к себе и не знал, что сказать, что сделать, ведь боль утраты отдавалась в нем слишком ярко, со всей силы кроша нервы в пыль. И в какой-то момент он не выдержал, расстегнул рубашку и вытер ее краем глаза любимой женщины, ее щеки, а затем подергал за хлюпающий нос. «Она же брендовая!» — порой в ней просыпалось скупердяйство, вскормленное детством в детдоме и бережливыми приемными родителями, не желавшими тратить на неродного ребенка, не оправдавшего их надежд, отказавшись учиться на врача и перенимать «семейное дело», слишком много денег. Это его всегда умиляло, равно как восхищала ее сила духа — даже под угрозой возвращения в детдом ребенок не бросил свою мечту стать писателем, а благодаря победам на литературных конкурсах его всё же оставили в семье — такая репутация «дочери» родителям нравилась. Только родители не нравились ребенку, но это не имело значения ни для кого, кроме Джинёна, ведь для него важно было всё, что касалось Лин. Рубашки значения не имели. «Химчистка мне в помощь, а не поможет — выброшу. Мне главное, чтобы ты улыбалась». И Лин шмыгнула носом, доверчиво посмотрела ему в глаза, а затем… со всей силы сморкнулась прямо в брендовую ткань, потому что у них обоих не было под рукой носовых платков. Так глупо, так бредово, так… хаотично. И он отдал бы все рубашки, лишь бы она могла еще хоть раз в них высморкаться, ведь потом она улыбнулась, и они долго лежали, обнявшись, а он, скинувший рубашку и периодически использовавший ее в качестве платка, перебирал пряди ее волос, вдыхая сладковатые ароматы недорогого парфюма и твердо веря, что скоро всё изменится: ему надоело встречаться в свободное время, кое так редко совпадало, а потому в тот же вечер ей предложили съехаться, и Лин согласилась, не задумавшись ни на секунду, лишь полным благодарности взглядом глядя ему в душу, а потом прошептала: «Когда миры соприкасаются, рождается дивный новый мир. И только нам решать, каким он будет. Давай же его беречь?» А он не уберег… Почему, почему, черт побери, не отговорил ее лететь на том самолете?! Почему не предложил перенести отпуск, ведь тогда они смогли бы насладиться им вместе!.. Потому что Лин очень хотела попасть на этот дурацкий фестиваль, проходивший раз в год, а он хотел сделать ей особый подарок, ведь тогда был особенный день. Уникальный. Тонкое золотое колечко в бархатной коробочке цвета неба, ее любимого цвета. Его просто протянули, ожидая ответ, а Лин опешила, растерялась, но, заблудившись в его взгляде, рассмеялась и протянула левую руку. Кольцо надели на палец безмолвно, ведь всё уже было сказано глазами, да и зачем нужны слова, если чувствуешь, что у нее в душе? Точно так же, как она чувствовала, что на душе у него… И та ночь стала лучшей в его жизни, а после, лежа на широкой кровати, которую они долго выбирали для совместной квартиры всего год назад, Джинён подарил ей билеты на фестиваль. Лин хохотала, дрыгала голыми ногами в воздухе, подкидывала любимую огромную подушку, давала той упасть себе на живот, обнимала всеми конечностями, а затем снова подкидывала, Джинён же смеялся, нежно глядя на это безумное буйство и точно зная, что это еще не самая дурацкая выходка из тех, что всегда его умиляли. Как-то она начала читать стихи в караоке-баре, причем на французском, хотя язык не знала, знала только море стихов. В один из походов по магазинам накупила кучу сортов мороженого, чтобы понять, какой из них лучше, и потом маялась животом, ведь надкусить каждое было бы просто кощунством, еду обязательно необходимо было доедать. Как-то вывесила на лестничной площадке гирлянду летом, сказав, что ей не хватает праздника и поругавшись с управляющим, но отстояв свое право на украшение хотя бы двери их квартиры. А однажды выбежала прямо под дождь и кружилась, бегая босиком по лужам, потому что герой нового романа сказал, что это весело, и это действительно было весело, Джинён понял столь простую истину, когда его заставили скинуть ботинки и помчать по сырой траве, а гром гремел в вышине, раскатываясь по небу прощальной молитвой, и Лин, вдруг посерьезнев, прошептала: «Памяти живых посвящается», — после чего убежала в дом, писать очередной короткий рассказ. Обижаться на такие перепады настроения не выходило, ведь было понятно: эта женщина не от мира сего, она живет во множестве вселенных одновременно и лишь физически находится здесь, но рядом с ним она готова была даже махнуть рукой на идеи, ведь никогда не срывалась со свиданий, даже если приоткрывалась дверь в совершенно великолепную вселенную. Тогда Лин рассказывала Джинёну о своей идее, и они бурно ее обсуждали, а записывали ее поздно ночью, уже дома, и это было до невозможности правильно. А еще она всегда приходила на его мюзиклы и спектакли, точно зная, что не отведет взгляд от сцены ни на секунду, ведь Джинён был якорем, что держал ее душу в этом мире, не давая раствориться в иных. Лин просто говорила, что с детства видела истории в своей голове, а потом и вовсе вокруг себя, погружалась в них, проживая вместе с героями, смотрела, будто фильм в 3D, да еще и ощущала все переживания, эмоции героев, даже боль и наслаждение, словно была и ими, и сторонним наблюдателем одновременно, а потому вопрос выбора профессии не стоял, ведь печатать ее начали в четырнадцать — многократного победителя юношеских конкурсов издательства проигнорировать не смогли, а после, осознав популярность ее слишком живых, глубоких, трогательных работ, вцепились в нее зубами и когтями. А ее в этом мире ничего не держало, лишь хотелось нырять в иные вселенные, как глубоководнику в омут, и только когда рядом был Джинён, ее наконец-то начинал интересовать реальный мир. Он научил ее играть в бильярд и боулинг, приучил закрывать крышку на тюбике с зубной пастой, показал множество прекрасных, вдохновляющих мест, сводил на кучу концертов и мероприятий, заставил вынырнуть из классической музыки и погрузиться в к-поп, правда, лишь ради одной группы, но через три месяца после знакомства их песни ей по-настоящему понравились, ведь подбадривали в трудные минуты. Джинён сумел научить ее не только видеть красоту природы вокруг, как прежде, но и заинтересоваться простыми человеческими радостями, и их жизнь обещала быть такой насыщенной, яркой, веселой… долгой. Сияюще чистой и почти бесконечной. Всё оборвалось. Исчезло как дым. Потому что Пак Джинён решил исполнить недавно зародившуюся мечту женщины, наконец начавшей интересоваться миром вокруг не только для поиска материалов к романам, но и ради собственной улыбки. А теперь она больше не улыбнется и не увидит тот фестиваль. Потому что ее нет. Пак Лин больше нет. Он выгравировал ее имя и свою фамилию на внутренней стороне кольца собственными руками, попросив гравировщика лишь помочь. А еще там была начертана бесконечность, и сейчас он смотрел на этот символ перед сном каждый вечер и думал: «Почему я не полетел с тобой?..» Но он не бросит эту проклятую жизнь. Потому что Пак Джинён — человек слова, и, он точно знает, Лин смотрит на него с небес, радуется тому, что его начали приглашать сниматься в фильмах, а не только в дорамах, причем в серьезных, душераздирающих, трагичных. Прежде говорили, что «слишком детское» лицо помешает играть серьезные роли, но теперь видели — этот белый лист может изобразить что угодно, прожить любую жизнь. Ведь своей у него не осталось. И Пак Джинён растворялся в ролях, забывая себя и проживая сотни чужих жизней, наконец-то поняв, почему Лин так любила убегать от реальности. Просто в реальности у нее ничего не было, а в грёзах было всё и даже больше, но он наполнил ее жизнь красками, и та перестала казаться ей, приемной дочери не слишком-то интересовавшихся ею людей, пустышкой. И вот теперь он прятался так же — от боли, от грусти, от пустоты. Только вот оживить его было уже некому. Не было даже пса, который спасал бы его от одиночества, ведь Джинён знал: тот умрет так же, как собака Лин, а еще одной потери он бы уже попросту не вынес. И фанатки раз за разом писали, как «вырос их мальчик», хвалили его непревзойденную игру, а критики строчили хвалебные рецензии, заявляя, что мир кинематографа обрел поистине невероятную звезду, и только настоящие звезды в темном небе знали, что эта звезда отчаянно мечтает погаснуть, но не может, ведь когда они с Лин снова встретятся, он должен сказать ей, что выполнил обещание — она ненавидела, когда их нарушают. А еще так ему будет, что ей рассказать. И, возможно, однажды ему позволят сняться в экранизации ее романа — он дождется, всё для этого сделает… А потом сядет в самолет и отправится на тот фестиваль, чтобы привезти ей пару сувениров. И купит флакончик духов, спрятав так, чтобы никто не узнал. В конце концов, зачем напрягать окружающих? Это его боль, только его. Но у него есть тысячи миров, чтобы в них раствориться! А еще память. Маленькое колечко с символом бесконечности, что поцелуют перед сном, и оно радостно позволит погрузиться в удивительный мир, живой, куда живее любого 3D-фильма, где можно увидеть героев, побыть ими, прочувствовать всё, что чувствуют они — ввернуть свое прошлое… Вернуть свою жизнь.