Здесь места нет

      Раньше Родиону казалось, что не существует в свете ничего мерзее, ничего гаже и ничего ниже жёлтых обоев. Тех самых, пропитых, плесневелых, с крохотными белыми цветочками. Раньше Родиону много чего казалось — пора была креститься начать, да тогда не начал, хоть крест на шее и болтался глупой бессмысленной побрякушкой. Сейчас, правда, тоже не начал; только урывками, как-то второпях, постоянный стыд за это ощущая. Стыд — и перед сокамерниками, и перед собой, и, главное, перед Ним. Не место в тюрьме молитвам. Ничему в тюрьме не место — только дегтярно-чёрной, пожирающей изнутри, до последних вздохов топящей, вине.       Теперь Родион понял: мерзее жёлтых обоев — голые серые стены. Гаже белых цветочков — тугая жестяная решётка. Ниже плесени — вонь. Ничего в нём человечьего будто не осталось; ни мыслей, ни стремлений, ни мечтаний. Ни теории. Он себе сам это запретил — раз и навсегда. Не достоин он больше ни образа человечьего, ни Бога — и сам он вошь, судорожно о ледяную стену камеры лбом бьющаяся. Даже сны навязчивые — страшные, детские, лошадиные — ушли. Не было снов. Только бесконечная чернота в промежутках между конечной серостью.       Редкими ночами, правда, сквозь черноту пробивался образ. Угловатые руки, тоненькое платьице, худое, совсем не петербургское, пальто, косичка жиденькая, шатающиеся каблуки и глаза. Огромные, блестящие, светлые. Светящиеся. Озлобленные, но любящие. Суровые, но добрые. Как тогда, на Сенной — кажется, целую вечность назад. После этих снов Родион бился головой о стену с особой ненавистью. К себе. Нельзя, нельзя, нельзя здесь о ней думать. Нельзя.       Соня, святая Сонечка. Любимая Сонечка. У неё там, ему хотелось верить, всё хорошо. Она там, он надеялся, счастлива. Теперь — и навсегда счастлива, потому что люди-то, люди для счастья на свет появляются. Особенно она. Особенно сейчас, когда она свободна — и от старухи, и от работы своей гадкой, и от… и от него.       А ему и думать о ней нельзя; только не здесь. Не среди убийц внутри камеры и воров — снаружи. Не среди смрада, не среди жёлчи, не среди греха. Не среди этих бездушных и безнадёжных слепков с людей, созданных не Богом, но Дьяволом. Не под колючим венцом проволоки, она — для другого венца создана. И для другого человека. Такого же доброго, такого же чистого, такого же безгрешного. Такого же искреннего. Не для него.       Она слишком светлая, слишком тонкая, слишком здесь чуждая. Едва её образ начинал блестеть в голове ярким путеводным маяком, Родион его гнал, разрушал, уничтожал — слишком уважал и ценил. Нельзя её ясный тёплый свет мешать с густой губительной тьмой его мыслей и чувств. Теперь Родион понимал, как быстро свет может потухнуть — и в нём, и рядом с ним.       Она здесь — лишняя. Ему здесь — самое место.       А скула, ей рассечённая, по-прежнему временами ныла. Алая рана медленно, тягуче превращалась в белёсый шрам. Родиону одного хотелось — лишь бы она подольше не сходила, подольше в коже не растворялась. Подольше не белела. Рана эта последней человечностью на лице оставалась, она одна его с живым связывала. С ней, с живой. Каждое утро, видя в заляпанном, заплёванном, мутном зеркале над умывальником своё отражение, Раскольников чувствовал, как всё дальше и дальше сходит с ума. Порез стирался. Стиралась и человечность.       Родион едва касался своей щеки с тонкой нежностью — и тут же руку отдёргивал. Тут же думать себе запрещал. Любить её запрещал. Но разрешал себя ненавидеть.       — Раскольников!       — Я.       — К тебе посетитель.       — Я никого не жду.       И снова — руки угловатые, платьице тоненькое, жиденькая коса и глаза. Огромные, светлые, добрые. Как тогда, на Сенной.       Целую вечность назад.