Памяти

Посвящается Скотту (Н. С.), слишком быстро ставшего мне другом, слишком быстро потерявшегося из моей жизни, слишком быстро ушедшего из своей. 6.2.97-17.9.13

      Никогда не верил в смерть.       Он умер.       И в душе поднялось что-то, чего раньше никогда не было, будто что-то... Сломалось. И слезы... Глухие слезы, всхлипы лились из меня. Было плохо. Конечно плохо. Он умер. А я сижу, выдавливаю из себя слезы, заглушаю все чаем с успокоительным, накручиваю себя - зачем? Просто игра на публику, чтобы выбить себе какие-то поблажки: "вот, депрессия, не трогай..."       Горько.       Какой вкус потери друга? Горько-кислый и приторно-сладкий, холодный. Горький из-за лекарств, кисло-сладкий из-за чая.       Ты лежишь, свернувшись клубком, все вокруг прыгают: "все будет хорошо!"       Полдня прошло с этого объявления. Ты бредешь на квартиру, надвинув капюшон поглубже, хлюпая незашнурованными кедами по грязным лужам, одновременно пьешь чай, который налили добрые девочки; по капюшону бьют мелкие капли. И горе забивается бытовыми мыслями - завтра надо выбросить мусор, кофе кончился, надо купить... И только мысль на грани сознания - впервые, когда погода действительно подходила под настроение.       Целый день заниматься чем угодно - чем угодно, лишь бы заткнуть мысли в голове. Лишь бы не думать. Ни о чем. Загрузить себя работой до полного изнеможения.       Я не могу говорить о нем. Просто не могу. Не могу сказать, что он умер, не могу назвать его по имени. Но при этом я ни разу не плакал по ночам. И после того дня мало об этом говорил. Я постарался заткнуть это. Даже встреча в память - назвать это поминками язык не поворачивается - не заставляет плакать. Я просто стоял, обдуваемый холодным зимним ветром, с свечой, которую этот ветер задувал даже в стакане. Смотрел, как его пепел развеяли над морем. Как бросали цветы. Как ставили свечи, потухшие сразу же. Не было боли.       Я восхищался его отцом - старший сын погиб, а он бодр. Конечно, я не знаю, что он чувствовал - но даже так я могу сказать, что держался он хорошо.       Мне было жаль его подругу. Она была единственным его другом, находящимся по близости, во всяком случае, в нашей "компании" она была его самым близким человеком.       Я не знал тех людей, кто пришел тогда на набережную, я даже не знал, общались ли они с ним или нет. Не верил, что они действительно горюют по нему. Не верил.       Тогда я мало во что верил - я все не мог смириться, что что-то изменилось навсегда, упущено все, что можно и нельзя. И это было... необычно. Не наигранно больно, не мазохистски сладко, никак. Просто неверие, серым пространством закрывающее мои глаза, мои уши, мои мысли. Мои пальцы, даже не дрожавшие, когда я писал.       Прошел месяц. Я практически не вспоминал о нем - разве что по вечерам, когда за окном темно и сыро, в комнате сумеречно и мысли возвращаются к прошлому. И по вечерам я писал для него. Прости, что меня не было рядом, прости...       Я загрузил себя работой, только что бы даже не пытаться его оплакивать - и без меня пролито в море слез, и без меня выразят соболезнования. Без меня его будут помнить.       Сначала я долго размышлял - не пойти ли мне за ним? Узнать что там, по ту сторону? Но всегда меня удерживали бытовые проблемы. Долги, обязанности. А там был он.       Наверно, я часто задумывался о самоубийстве - и любопытство, и подростковое "меня никто не любит", самовыращенная невзаимная любовь, прошедшая также быстро, как и появилась, подталкивали к этому. Я думал об этом. И бритва никогда не касалась моего запястья.       Я верю в него. Я верю, что он счастлив, как никогда; верю, что теперь он со всеми нами, навсегда. И что мы еще встретимся, поиграем в какую-нибудь настольную игру, порассуждаем на странные темы и будем вести себя совсем как взрослые, пользуясь детскими вещами. Ведь вера в него - все, что осталось мне от него. Все будет как раньше. Когда-нибудь, но не сейчас.