Связи особого рода

Интерес к людям приходит через наблюдение.

      Если бы Арестовича спросили, с чего всё началось, он бы, не задумываясь, ответил: с Мишиных глаз.       Это потом Алексей стал вздрагивать от как бы случайных столкновений локтями, сыпать шутками у Фейгина в «Хрониках войны» или социальных сетях, отвечать на торопливые объятия перед камерой и долгие, жаркие — за дверью кабинета.       Но сперва были глаза.       Так уж сложилось — не нарочно, правда — взгляд Миши оказался первым, что Арестович запомнил в утренней суматохе Офиса двадцать четвёртого. Не быстрое пожатие сухой ладони, не короткое: «Давай скорее, Ермак ждёт», — а именно этот взгляд. Чёрный, тяжёлый, тревожный, как предгрозовое небо. Казалось, глаза вобрали в себя все краски лица, помятого и бесцветного после ночи ожидания на рабочем месте.       Часа через четыре положение стало ещё более явным и… трагичным. Перед брифингом, стоя плечом к плечу возле комнаты для записи, Михаил сказал серьёзно: — Как-то странно сейчас говорить им про контролируемую ситуацию, обещая удары только по военным объектам, — и нервно прищурился.       Пожалуй, такая кристальная честность перед прессой должна была показаться излишней, если не раздражающей. Но сейчас она только больно полоснула по сердцу, заставляя с шумом вздохнуть и облизать пересохшие губы. — Миша, ты же знаешь, в исламе предусмотрено четыре случая, когда ложь не считается грехом: можно соврать ради примирения двоих, соврать умирающему, соврать своей жене и… — … соврать на войне, — негромко продолжил собеседник.       В другое время Подоляк бы закатил глаза и бросил нечто вроде: «Трепло», «Ты что, решил организовать второй «Апейрон» прямо в ОП?» или «Аресто-оович, здесь ты советник, а не теолог, читай эти лекции дома жене». Вот только теперь было совсем не до шпилек. Что-то невидимое надломилось между ними, и даже двадцать восемь лет в психологии, даже знаменитое «Искусство читать» в собственной школе мышления не помогли бы со всем этим разобраться.       Миша тем временем занял место у микрофона и принялся докладывать журналистам о дефиците топлива, наличии продуктов в магазинах, маршрутах эвакуационных поездов и поддержке западных партнёров. Несколько раз запнулся, перепутал украинские и русские слова — но глаз старался не опускать. Профессиональная привычка? Алексею следовало думать об ухудшающейся обстановке на Броварском направлении и о том, как безопасно доставить Настю с Сашкой к родителям, а он вместо этого безотрывно смотрел в глубоко посаженные глаза напротив.       «Мы будем стоять до конца», — сказали эти глаза ему.       «Разумеется», — так же без слов заверил Арестович и сменил спикера на трибуне. Страшно не было ни секунды, хотя свинцовые тучи над Киевом сгущались.       Последовавшая за этим немым диалогом оборона Офиса вынудила на некоторое время оставить навязчивые мысли. Холод автомата в руках, тяжесть бронежилета на теле, отрывистые звуки команд — всё это уже было хорошо знакомо. Однако решение держаться рядом они с Мишей приняли, не сговариваясь. Так рационально. Правильно. — Сколько у нас в запасе? — спросил Подоляк. О чём он думал в этот момент? Вспоминал жену? Сожалел, что не успел поцеловать детей на прощание? — По моим скромным подсчётам, меньше шести часов, — хрипло шепнул в ответ боевой товарищ.       В потрясающих Мишиных глазах, как в недрах огромной доменной печи, полыхнул недобрый огонь, и от этой вспышки захватило дух.       Новый день встретили под грохот стрельбы, разрывающий заветную тишину в клочья. Адреналин, на котором политики героически продержались первые сутки, резко схлынул, уступая сокрушительной усталости.       Единственным островком относительного уюта и спокойствия служил их общий кабинет. Алексей как впервые рассматривал кожаный диван, застеклённый книжный шкаф, круглый стол и стулья, портрет чёрнокрылого мужчины в рамке. Пока Банковая входила в бурное русло военного времени, а её размеренный быт постепенно перестраивался, советнику всея Офиса предстояло оставаться здесь. — Ничего, я потеснюсь, — хозяин передёрнул плечами, мол, есть заботы посерьёзнее, люди в метро ночуют, а нам здесь всего-то придётся разделить помещение. — Чур, не шуршать зубочистками у меня под ухом. Ладно?       На одно короткое мгновение взгляд Миши посветлел, в тёмной глубине мелькнула красивая золотистая искорка — пока не улыбка, но явный намёк на неё. Вдруг отчаянно захотелось, чтобы Подоляк хоть ненадолго прикрыл глаза, сохраняя этот огонёк внутри. Впрочем, он уже успел потухнуть: сейчас не до лирики, работа ждёт. Свежий брифинг, совещание с Ермаком, отчёты, необходимость разобраться с первым этапом переговоров. Тем не менее, среди потока дел опытный психолог успел сделать ценную пометку в воображаемом досье.       «Никакой ты не падший ангел и не тень тёмного демона, — подумал Арестович, заглянув Подоляку в лицо, и остался доволен своим маленьким открытием. — Ты самый обычный живой человек!»       «Возможно… — Миша послал ему ответный строгий взгляд уже на совещании, словно наконец всё взвесив, и слегка нахмурился: — Только не говори никому». Как ни странно, сотрясаемое взрывами небо столицы будто прояснилось.       Невербальное общение вскоре стало обязательным элементом их тесного сотрудничества. Оставалось лишь удивляться, почему они не додумались до такого раньше. Построенная на зрительном контакте связь обладала удивительной простотой, позволяла экономить энергию и время и, в конце концов, сближала с космической скоростью, — а космос Алексей любил.       Когда двадцать шестого утром Арахамия донёс, что Верховный главнокомандующий не в духе, советники многозначительно переглянулись. Миша вскинул бровь: «Как думаешь, кто на этот раз предложил ему выехать из Украины — поляки или американцы?»       «Ставлю на Дуду», — Арестович заговорщически подмигнул.       Правда, после полудня выяснилось, что иногда эффективнее выражать свои эмоции традиционным способом — словами через рот. — Они, бляха, издеваются! — выпалил Подоляк, с силой стукнув кулаком по столу. Терял самообладание стремительно, смотрел остро и хищно, ругался крепко. Стравлял так напряжение, скопившееся за последние двое суток? Злился, вспоминая горький опыт знакомства с картофельной республикой? Так или иначе, стихия бушевала. — Какие нахрен переговоры в Гомеле? Белорусы по полной участвуют во вторжении, ракеты с их территории летят, а мы с ними должны там беседы вести, сука… — Мы на это не пойдём, Миша, — сомнительное утешение, но едва ли накануне встречи с врагами можно было давать какие-то гарантии. — Я понимаю, — переговорщик выдохнул. Не глядя, хлебнул остывший чай из чужой кружки и тут же отставил её в сторону. — Чёрт, прости, не заметил, что это твоя. — Да я тебе свежий заварю, в кухне как раз остатки печенья к чаю видел…       Пока закипала вода в чайнике, Алексей напряжённо размышлял. Может вообще такая девиация возникнуть за считанные дни? Или всё началось раньше, ещё в мирное время, обострившись сейчас? Иррациональное желание коснуться глаз Подоляка — закрытых, разумеется — и стереть поселившиеся под ними тени усталости. Узнать, проступают ли голубоватые прожилки вен на его веках, вздрагивают ли под пальцами угольно-чёрные ресницы. Оградить от всего мира, подкрепить визуальный контакт таким нужным тактильным. Нет, это не было тем, чего Арестович так тщательно избегал с декабря двадцатого года. В конце концов, необъяснимое волнение вызывали только эти бессовестные глаза. Ну да, ещё самая малость — Мишины руки и волосы, Мишина походка и запах, безопасность и спокойствие, здоровье и настроение. Теперь его война с самим собой носила имя: Миша, Миша, Миша…       Владимира Александровича не устраивали даже малейшие уступки оккупантам, потому на следующий день объявили официально: переговоры пройдут на нейтральной территории. Такое известие должно было хоть немного ободрить, но обстановка продолжала неумолимо накаляться.       Тусклый свет лампы казался зловещим, шуршание бумаг разрезало ночную тишину, запах быстрорастворимого кофе неприятно щекотал ноздри. Подоляк потёр лицо ладонями и откинулся на спинку стула. — Иди полежи, у тебя ещё есть время до утра. — У тебя тоже, — напомнил Алексей.       Мишины глаза слезились от усталости, и его охватило желание смахнуть из воспалённых уголков блестящую прозрачную влагу. — Михал Михалыч, я бы сделал кое-что, но для этого тебе пришлось бы закрыть глаза. — Сделаешь мне массаж? — Подоляк вскинул бровь. Смотрел с умеренным любопытством и, видно, пытался спрятать волнение за двусмысленной шуткой. — Лучше, — Лёша провёл языком по сухим запёкшимся губам и подвинулся чуть ближе. — Только для начала я хотел… задать один вопрос. — Это что, какой-то тест? Опять твои замашки психолога, — прыснув от смеха, поморщился Миша. — Нам завтра с Мединским общаться, пожалел бы, что ли. — Нет. Проще, — Арестовича едва хватало на полноценные фразы, но от него по-прежнему ждали более подробных объяснений. — Я хотел спросить: ты же мне доверяешь? — Мужик, мы стояли рука об руку, когда Киеву давали трое суток. Ты занимаешь половину моего рабочего пространства, я пью из твоей чашки и посвящаю в детали проклятых переговоров… Достаточный уровень доверия для твоего эксперимента? — Пожалуй, — в последний раз прикинув всё, подытожил Арестович. — А теперь, пожалуйста, закрой глаза.       «Ты ведь мне разрешишь, правда?» — подумал с надеждой.       «Если ты этого хочешь», — беззвучно ответил Подоляк и наконец выполнил просьбу.       Рука как в пьяном бреду потянулась к его лицу, осторожно коснулась сомкнутых бледных век и мягко погладила. Где-то на задворках плывущего сознания успело отпечаться: какая же тонкая у него кожа и как щедро она отдаёт тепло. С каждой секундой становилось всё сложнее сдерживаться и всё страшнее — оттолкнуть. Теперь всё стало на свои места, как будто утерянные частицы пазла нашлись и соединились в одно целое. Вот почему Лёшу не напугала высадка вражеского десанта под Гостомелем, вот почему не сумела вывести из равновесия даже изнурительная оборона Офиса. Дело было вовсе не в тренированной психике и не в философском восприятии смерти. Оказывается, мировые катастрофы меркли перед малейшей вероятностью причинить боль человеку, которого он… О боже. О чёрт. Видимо, Арестович произнёс это вслух, потому что Миша принялся подначивать его: — Так «боже» или «чёрт»? Вы уж как-нибудь определитесь, господин советник, а то ведь отдельные граждане вам дезинформации не простят, — однако своеобразную ласку не прервал.       Как ни странно, оброненная вполголоса фраза лишь подогрела и без того жгучий интерес, придала желанную уверенность: он всё делает так, как нужно. Естественно. Пальцы слегка надавили, уже чуть более настойчиво, но отнюдь не грубо, сделали несколько круговых движений. Подоляк расслабленно выдохнул, подставляясь под прикосновения, и в этой интимности было нечто завораживающее. — Всё же массаж, только особенный?.. — от его шёпота мурашки бежали по коже.       Потому что это выглядело как проявление чуть ли не наивысшей открытости: позволить другому человеку трогать свои глаза, не в медицинских целях, а просто так, ради удовольствия. Потому что невинные касания были единственным, что они могли себе позволить. Даже если хотелось, очень хотелось запустить руки под кофту, почувствовать, как тяжело вздымается Мишина грудь и напрягаются мышцы живота.       Видимо, сам Подоляк подумал о том же, потому что, стоило массирующим движениям чуть усилиться, как обострившийся слух различил его сдавленный грудной стон, тут же запаянный в ладонь. Лёша почувствовал себя раскалённым докрасна снарядом, рискующим вот-вот разорваться. И, чтобы предотвратить это, он закончил мучительно сладкую пытку: в последний раз провёл кончиками пальцев вдоль линии ресниц и отнял руку. Вовремя — ещё немного, и кожаное сиденье стула начало бы подрагивать и плавиться под ним. — Лёш, — тихонько позвали его через какое-то время. — Да? — откликнулся, с трудом переводя сбившееся дыхание.       Миша замялся, поднёс указательный палец к губам и улыбнулся так, что всё внутри перевернулось. — В следующий раз — то есть, когда я вернусь с переговоров — можешь… сделать то же самое?       … Ну, для начала.