талица

Вся жизнь Юры – порядок, семь на семь, холодный отблеск на пуговицах формы, дамокловым мечом висящей на его шкафу вот уже - сколько? - пять, десять, пятнадцать лет. Сначала Юре одиннадцать, потом семнадцать, потом - двадцать, форма кадетская, форма курсантская, форма - синяки на мокром от слёз лице, а суть всегда одна. Вся жизнь Юры - порядок, с самого первого вздоха. Стерильный воздух академии гниёт в его лёгких, руки дрожат вместе со звонком по окончанию пары, в аудитории душно-людно-улыбчиво, а за окном зима-холод-гололёд, в который без пропуска всё равно не выйдешь. Юра свой уже потратил на кофейню через дорогу и ванильный раф, смешанный с горечью ментолового "Лаки страйка" на языке. – Э, Брагин, вечером же идём? Миша Шибанов – тоже что-то про ямочковые улыбки-радость-молодость, и иногда этого слишком много, от этого сильно болит голова. Брагин дёргает ей невротично, вкладывая в этот жест весь свой пятичасовой сон (на час больше, чем вчера). Протянутая к нему рука на ощупь тёплая и шершавая. Ему двадцать, а по ощущениям все – сорок пять. С седыми волосками в чёлке, заледенелыми костями, заледенелыми чувствами, мыслями о просранной жизни и о том, выдержит ли форменный галстук вес человеческого тела, если подвеситься на нём на люстре в общежитии. С ногами, увязнувшими в условностях. Если спросить Юру, когда это началось, он не сможет найти ответ; пожмёт плечами, рвано выдохнет – наверное, с самого рождения. С первой отцовской оплеухи за сгорбленную спину. В пятом классе, когда всей семьёй смотрели "Меч и щит", а Олег Янковский улыбался с экрана ярко-остро-до замыкания где-то глубоко в груди, до пунцовых щёк через пару месяцев в церкви, где Адам и Ева, мужчина и женщина, скрепные скрипы изо рта священника и душащий дым свечей. Потом, чуть позже, школьная раздевалка, общая душевая после физры – "чего вылупился?" – стыд, много стыда, справка об освобождении, журнал с Патриком Суэйзи под кроватью. Первый поцелуй с Катей из параллели, после которого хотелось плеваться и зажевать пачку вишнёвых жвачек. После школы немного проще. После школы жизнь по равнению, Миша Шибанов с его ямочками, смехом, "какой-то ты странный, Иваныч", не лезущий в душу без спросу. Умеющий обманывать вахтёрш и старшину, когда хочется погулять в городе дольше положеного. Юрина жизнь форменная, холодная, государством прописанная. Жизнь гражданская, без двойной К на плечах, ему чужая. Он до Москвы не пил ничего крепче шампанского на новый год, и Шибанову от этого, конечно, смешно. Юра, конечно, шипит: – Мудак. Но чужой смех уже несёт за стены академии, из зыбучих песков установок, из семейного чата в телефоне с однообразными сообщениями с координатами: 55°45' северной широты, 37°36 восточной долготы, товарищ генерал, ваш сын на месте там же, где вы его и оставили – на привязи. Дороги в декабре слишком скользкие для ботинок. Ноги не держат сначала на заледеневшем тротуаре, потом – после четырёх отвёрток и Мишиного: – Нихуя ты пить не умеешь, Брагин. Горло режет глупым смехом. Квартира-чёрт-знает-чья, люди чёрт-знает-кто-такие, обезличенные отсутствием звёзд на плечах. Рука на плече – тёплая и шершавая сквозь тонкий хлопок футболки, но – не мишина. – Потерялся, пацан? Кружащаяся комната. Закупоривший глотку ком. Миша ушёл с какой-то девчонкой, а Юра большой мальчик, сам справится. У Юры жизнь по равнению, но муть в глазах не знает, что такое строевая подготовка. А чужие глаза – светло-голубые, смеющиеся. Широкие плечи в объятиях кожаной кутки, пахнет морозом и дорогой вещью, которая не по карману большинству находящихся в этой квартире. – Ты, кажется, вообще пить не умеешь. Одно и то же. Руки сжимают стакан – пятый? - и трясутся, как у припадочного. Пресловутый Юрин порядок катится к хренам, он до двадцати лет и не напивался толком никогда, а от обычной водки и апельсинового сока голова не бывает такой ватной, но ему впервые – плевать. Даже когда твёрдая ладонь незнакомца давит на дно стакана, заставляя выпить до конца. Незнакомец пусть и чужой, но простой и понятный. Много шутит, сталкивается коленями невзначай. В двадцать Юра давно научился пить так, чтобы отключались мысли, и распознавать сигналы, о которых нормальные люди даже не думают. Юра щурится: а ты, кажется, решил меня напоить. Скалится: а ещё улыбаешься, как Олег Янковский, в курсе? Сипит: меня, кстати, Максим зовут. Ярко. Громко. Одеколоново-прохладно – от незнакомца пахнет. Водочно-апельсиново – у незнакомца во рту. Брагин жмурит глаза, ловит чужой язык своим, и думает: ну вот и всё. Думает: там точно была не водка. Сам выдыхает в чужие губы: хочу ещё. И это уже точно не неловкие поцелуи с Катей из параллели, не мокрые вздохи на журнал с Патриком Суэйзи в ночи, не ободранные в крови пальцы от мысли, что неправильно, что не должен, что дурной, ведь на шее распятие, а на прикроватной иконе Богородица смотрит с осуждением и разочарованием. Не-отцовская крепкая хватка, ложащаяся на кадык чуть выше распятия, сухие горячие губы, чмокающие под ухом, пока сладостно-стыдливые судороги в ногах заставляют цепляться за чужие плечи и дышать по-щенячьи рвано. – Так где, говоришь, ты учишься? – Хриплый смех упирается куда-то в щёку, но ответа от него не ждут, целуя сначала коротко, а потом пошло-шумно, широко раскрывая рты. Ладони по талии спускаются на бёдра, дёргают ремень: тебе хоть восемнадцать есть малыш а хотя знаешь наплевать давай лучше снимем это давай снимай снимай снимай. Юра не знает, правильно ли это, нормально ли это, Юра думает: хочу-хочу-хочу, Юру на колени тянет земное тяготение или грубая пятерная в волосах. Круговерть света-цвета за дверью отделяет Содом и Гоморры, пошлость от стыда; ему давят на челюсть, и он покорно открывает рот. Колени стираются, мурашки-судороги отдают в горле, когда его притягивают за волосы, за чёлку с проседью, когда мажут по лицу слюняво-мокрым унизительно, но так приятно, что он учится не думать о рвотном рефлексе ради хриплого и тихого умница. Щёку оттягивает, Юра думает: дышать нечем. Губы алые-алые, а глаза чёрные-чёрные, и что-то внутри тает, растекается внутри живота расплавленным железом. Жадно. Шумно. Мокро. Горлом до конца, за чужой рукой – назад, подставляя горячий рот под короткие дробные толчки. Сначала раз, потом два, потом четыре, потом семнадцать, потом... – Хороший, – Комната идёт кувырком, на ноги поднимают быстро и почти обидно (хотелось до конца, хотелось белого на ресницах и губах), он валится в крепкие объятия, не чувствуя земли. – Что с вами в этой вашей академии делают, что ты такой... Юра перестаёт слушать, но ему легче перечислить, что с ним не делали. Его первый раз – на первом курсе в подсобке с тряпками-швабрами-моющими средствами, с быстрыми движениями рук и шумными выдохами, а потом он перестал запоминать. И считать. Хорошо, что этот раз он тоже не запомнит. – Быстрее-быстрее-быстрее, - Юра валится спиной на узкий диван, судорожно закидывая ногу на чужое бедро. Голос сорванный, но он находит силы простонать, когда запястья сковывают в кулаке над головой, а бёдра раздвигают без разрешения. сильнее глубже нет не так пожалуйста стой нет постой- Он не помнит, как его переворачивают, как насаживают, как – крестиком, лёгшим в чужую ярёмную ямку, порывистыми толчками, болезненными стонами. Как перед глазами черно-мутно-дрожаще от боли, наслаждения, стыда, натянутой на шее цепи. На плече незнакомца шрам от пули, и он вполне пригоден для целования и касания языком. На пояснице – властная ладонь. Двигаться легче, если подстроиться под музыку за стенкой. Давай, скажи это. Скажи. скажискажискажискажи – Хороший мальчик. Его накрывает – девятым валом. Юра падает на поросшую волосами грудь, вздрагивает-выдыхает, чмокает куда-то в подбородок, скользит шероховатым языком. Юрин порядок бьётся в конвульсиях, издыхая где-то между их мокрых опустошённых тел. – Меня, кстати, Вадим зовут. Что ты сказал? Брагин кивает, как будто услышал. Будь он трезвым – обязательно запомнил бы, подумал бы: а откуда шрам от пули? Дорогая кожаная куртка? На студенческой-то пьянке? Брагин не думает – только прикрывает глаза. Пальцы поглаживают обнажённую спину, оттягивают волосы на затылке. Надо выспаться – завтра к первой паре.