Murasaki Monogatari

Сладковатый дым табака кизами идеально подходит предрассветным сумеркам. Он мешается с сизой мглой, размывая контуры предметов ещё сильнее, и стирает границу между мирами людей и духов. Делает всё реальное обманчивым, а нереальное — возможным. Когда-то я умирала в такой же сумеречный час, утопая в слоях пропитанного настоями и потом шёлка, захлёбываясь удушливыми ароматами курений и кашлем. Спустя тысячу лет сложно вспомнить все чувства, наполнявшие сердце, когда с особенно жестоким приступом пришло осознание, что моя короткая жизнь истаивает, подобно ночной тьме. Лишь острое нежелание уходить столь рано и столь безрадостно. Мне казалось, что я так мало успела за неполные тридцать шесть вёсен, отделявшие моё рождение и смертный час. Запомнил ли хоть кто-нибудь меня настоящую? Я ведь и на имя откликалась не своё, и собою толком побыть не успела: не сделала ни единого шага, что не диктовался бы этикетом и правилами, не видела ничего, кроме родительского дома да императорских покоев, не оставила о себе почти никакой памяти. Дочь, чьего следа не будет в семейной родословной, да повесть, полюбившаяся при дворе, но которую даже именем настоящим не подпишут, — вот и все итоги жалкого человеческого существования Мурасаки Сикибу. Да, тогда никто не называл меня Хиноэ. Это имя, данное при рождении, долго оставалось лишь отзвуком голоса рано ушедшей матери, который Мурасаки берегла в особом уголке памяти, точно самую большую драгоценность. Ей даже нравилось поначалу, что вместо него использовали прозвища — не одно, так другое, — оно было особым заклинанием, незримой связью с той, кто подарила жизнь и действительно любила её. Мурасаки думалось, что если когда-нибудь услышит своё настоящее имя снова, то только родным голосом и это будет значить, что нити их судеб снова переплелись. Лишь в предсмертной агонии мне почудился материнский шёпот, настойчивый и зовущий. Да, тогда меня не заботила сила и ценность имени. Люди вообще склонны ценить только материальное. Мурасаки же, пока она была несмышлёной девочкой, цветущей девушкой и возлюбленной женой, собственное имя совершенно не заботило. Ей пристало беспокоиться о знании молитв и чистоте помыслов, о элегантности одеяний и изяществе стихосложения, о соблюдении этикета и распоряжении слугами. Это мужские имена что-то значили и имели вес, женщины же приобретали ценность, только благодаря чиновному отцу, влиятельному супругу или снискавшему славу сыну. По отдельности их словно и не существовало вовсе. Так повелось за много поколений до Мурасаки и так должно было продолжаться. Кем я была, чтобы противиться общему укладу жизни? Да, тогда в моем сердце не было ненависти. Она дала свои ростки уже под конец моей человеческой жизни. Мурасаки ощутила всю тяжесть женского бытия перед лицом невзгод. Лишившись супруга и оказавшись при дворе, она звалась по отцовой должности, получала уважение по роду супруга, но ничего по делам своим. Мурасаки не находила утешения в молитвах, как было должно, ощущая что-то горячее, давящее изнутри на рёбра. Оно снедало и требовало выхода, винило мужчин, возвысивших себя и создавших окружающий мир удобным себе. Был бы он лучше без них? Был бы он без них вообще? Под гнётом тех мыслей я создала свой собственный мир. Моя повесть, моё долго вынашиваемое и медленно рождавшееся дитя. Сдерживаемый пожар выплеснулся из глубин естества, из-под жадно обгладываемых рёбер, разливаясь по рисовой бумаге складным набором слов. Чернила напитались моей горечью и поделились ею с каждым читавшим. Это уже не Мурасаки, это Хиноэ дерзнула и положила на общий суд не очередное описание достославных дел придворных мужей или самого императора, а выдуманную историю, подсмотренную в ином мире. Это Хиноэ исписала множество свитков не аккуратными столбиками изящных стихов, а пунктирными линиями глубокого и вычурного повествования. Это Хиноэ громко заявила о себе, но все услышали только Мурасаки… Рассвет мажет из-за горизонта сиреневым и розовым, постепенно прогоняя остатки туманной мглы. Над землёй наливается персиковая полоса, становясь всё ярче и расширяя свои владения на небе, топя всё вокруг в мягком сиянии. Когда-то такие же тёплые лучи пронизали полупрозрачные занавеси, знаменуя мою смерть и новое начало. Мои человеческие глаза их уже не увидели: приступ кашля нещадно душил, раздирая горло и застилая взор чёрной пеленой. А потом всё вокруг будто бы засияло — источник света был везде и нигде. В ворохе смятых шелков и спутанных волос передо мной остывало тело Мурасаки Сикибу, я же впервые чувствовала себя свободной. В последние мгновения на смертном ложе я не оплакивала свой короткий век и не читала молитв. Я обвиняла и требовала: не исчезнуть, а прожить настоящую жизнь, не завися от мужчин и не считаясь с ними. Мне так хотелось, чтобы мои слова вместе с дымом курений поднялись до небес, достигнув Аматэрасу, впитались со слезами и потом в саму землю, коснувшись ушей Идзанами. Уж она-то должна была меня понять, обозлённая на собственного супруга. Предсмертное ли моё желание, бушевавший ли внутри пожар, необъятная ли моя ненависть стали тому причиной — что-то оставило меня в мире людей, но уже не человеком. Знала ли я тогда, что буду жалеть о своём выборе? Сотни лет скитаний между людьми и ёкаями утомляли и разочаровывали меня: миром живых всё ещё правили мужчины, которых я ненавидела всё сильнее, а в Укихаре, деревне духов, быстро становилось скучно. Я не находила смысла своему существованию, начиная терять силы, пока не встретила её, эту наглую человеческую девчонку Рэйко. Она вдохнула в меня новую жизнь, а потом посмела исчезнуть и вовсе умереть. Солнечные лучи медленно ползут по стене дома и ныряют в открытое окно, крадутся по полу и замирают, немного не дотягиваясь до футона. На нём, обнимая подушку, спит внук Рэйко — единственное, что осталось от неё мне на память. Подумать только, я, Хиноэ, должна водиться с человеческим мужчиной! Хотя, стоит признаться, в случае с Такаши, это не раздражает: он какой-то другой, ставящий жизни людей и ёкаев выше своей. За ним забавно наблюдать и, сколько ни криви нос, ему хочется помогать. Мир живых не такой статичный, как мир духов, всё в нём медленно, но меняется. Может, и мужчины заслуживают шанс — надо всего лишь подождать?