Что похоже на мечту

      Он сел, подставив спину солнцу, встряхнул крылом, потягиваясь, расправляя перья после долгих веков, прожитых на земле. Ощущение полёта далось ему нелегко, на самом деле: многогранное, знакомое и одновременно нет, оно столько удивительных чувств принесло за те короткие мгновения в небе, что сейчас сложно было их принять, проявить, выделить. Люмин не стала его тревожить, и Сяо проникся к ней благодарностью, когда она остановилась внизу, под колонной, спряталась в её тени и села на каменистый склон, ничего не сказав, ожидая и не торопя.       Пригретый теплом, он задремал и на время освободился от оков сознания; мысли разбежались, отпрянули, рассыпались по песку; исчезли воля, совесть, долг. Все чувства словно покрылись пылью, как будто забылись, уступая место инстинктам, — и те, оказавшись на своём законном месте, внутри истинной оболочки, вначале прижились, вытеснили всё присущее человеку томление, искоренили мораль, уничтожили закон и контракт, но затем схлынули. Вначале несмело, неохотно, но затем быстрее: зажались по углам, вспугнутые, потревоженные вновь проснувшейся волей. Сяо открыл глаз, повращал птичьим зрачком, скрошил когтем мелкий камешек, повëл ухом по воздуху, прислушиваясь к окружению, услышал тихий звон бисера внизу, на прозрачных юбках, и ощутил себя собой — не только птицей.       Вспорхнул, проделав круг, сел на самый край утëса, хлопая крыльями о воздух. Люмин закрылась от облака песка, подошла — осторожно, с опаской, с почтением. Он подумал, ей нечего бояться, но затем вспомнил, что видит она его таким впервые — во всяком случае, не во снах, — и выждал терпеливо, пока она приблизится и успокоит страх. Поняв, что Сяо владеет собой, она двинулась быстрее, и он даже попятился чуть, чтобы еë изумительные голые ноги крест-накрест прошли ещё пару шагов по песку. Сверху вниз она выглядела не такой уж божественно грозной, а когда, наконец, подошла, Сяо осознал, что она едва достаëт до груди — Люмин и сама удивилась, какой он большой. Раньше она думала, что сон исказил его рост, но вживую, оказавшись в его тени, она неосознанно чуть сжалась, глянула с любопытством и восхищением, и Сяо ощутил прилив гордыни. — Наблюдать за тобой — удивительно, — она остановилась на почтительном расстоянии и чуть поклонилась, оглядев его крепкие, кончающиеся когтями лапы. Принимая её лёгкий страх, видя в нём уважение, он мнёт когтем землю, склоняет голову, смотрит на Люмин птичьим зрачком — дозволяет большее.       «Подойди, — говорит взгляд, — Разрешаю».       И она подходит, кладёт ладонь на грудь. Перья на ней светлые, мягче других — Люмин трогает их невесомо и нежно, и он подаётся ближе, желая и испугать, и впечатлить. Её рука тонет в пуху, вязнет почти по локоть, клюв склоняется над спиной угрожающе, но шея плавно опускается на плечо. Люмин вздрагивает, но теряет страх — обнимает, жмётся — под пухом он кажется горячим, но всё ещё необъятным, хоть и меньше, чем рисуют снаружи перья. Ей нравится, очень, — объятия божественного зверя ей никогда не приходилось ни дарить, ни принимать.       Сяо кажется достаточным этот жест — что с его, что с её стороны, но она вновь ломает стену сложившихся у него запретов — босые ступни забираются на лапы, и руки достают теперь шеи, обхватывают крепко и твёрдо; ладонь ласкает, прочесывает, пробирается к коже — ему щекотно, но когда пальцы не двигаются, а ногти не чешут, даже их сдержанное давление по-новому приятно. — Ты прекрасен, — шепчет в грудь тихо-тихо. То ли знает, что услышит, то ли хочет, чтобы почти не слышал; не обратил внимания или, наоборот, прислушался — Сяо не может понять, но этой форме слышать такое впервой, и это приятно. Похвала его дикости влечёт за собой гордость и инстинктивное тщеславие, он даже забывает, что Люмин ему хозяйка, что мир вокруг принадлежит лишь ей, что лишь она здесь вправе брать и требовать.       «Ещё, — плавится его рассудок. — Говори и касайся снова».       Она изящна, почти обнажена — зрение этой формы с орлиной высоты может различить каждую песчинку, украшающую бёдра на грани дозволенного взгляду. Сяо отстранённо понимает, как форма берёт своё, как облик влияет на его восприятие и черты. Теперь он свирепее и злее, и её хрупкая фигура, увенчанная солнечным светом, едва прикрытая чёрным шёлком — не идол поклонения, а его трофей. Она шагает внизу, взметая за движением ног облака пыли и песка, и в вечной лазури он ревниво реет над ней, хоть и зная, что никого здесь не встретит кроме них двоих. Хотя этому есть опровержение — она ступает по другим, марает пятки об них — дикая насмешка греет ему грудь, когда он понимает, как бессмысленна и безумна была жертва всех пленников её слепящего света. Злорадно он думает, насколько жалки были их попытки, и вот сейчас они стелятся у её ног золотым песком, глупцы, и смотрят вверх, на размах его крыльев, на её руку, что ждёт касаний до мягкой уютной груди. Пусть смотрят на их любовь, пусть завидуют её милости над ним. Однажды он утащит её в гнездо из облаков, где всё выстлано его пухом… А сейчас пусть наивно танцует для него. Прекрасная… Богиня.       Люмин лежит на песке, любуясь его полётом, смакует его кичливый эгоизм — удивляется тому, каким он стал наглым и смелым. Ей хочется проверить, как сильны его крылья — утянуть его в золотой смерч, заставить бороться, заставить доказывать свою храбрость, бросаться в омут с головой и идти на поводу у инстинктов, но она не делает этого — Сяо предостерегал не играть с огнём. Предупреждал, что облик возвращает ему дикость, что контроля может не хватить, но тогда, когда он это говорил, покрытый обрывками пера, срывающий с неё хриплый вдох дразнящим пальцем вверх по пояснице, Люмин хотелось ещё. Теперь же, стоя перед ним, она осознавала себя хрупкой, и всё же храбрилась, не давая выдержке сдать, продолжая казаться уверенной, как бы боязно ни было. Он был восхищён, и одно это удержало его от порыва похитить её, утащить из её души в свою — вместо песка в ней душистая трава, сбрызнутая росой, и скалы, покрытые снегом; в расщелине прячется его гнездо — он свил его для неё, чтоб однажды принести сюда, накрыть сверху крылом и больше не выпустить.       Люмин хитра, она пока не соглашается бродить по его душе, но этим лишь дразнит затащить туда насильно. Ничего, терпение охотника вечно, а вот выдержка жертвы, увы, нет. Сяо греется томной мыслью, нечистым воображением рисует еë изгиб хребта, соблазнительный объëм икры под согнутым бедром, грани словно выточенных резчиком рёбер — она ляжет в самый мягкий пух, который он только вырвал из груди. Потом облик слетит с него, осыпется пером: она соберёт их, начнёт водить их лохматыми кончиками по нагой коже — по своей и его, пока он не воспользуется возможностями человеческой формы, не подчинит себе и только себе, но это будет потом. Сейчас Сяо терпит, и Люмин кажется, что даже соблазнив его, она не выбьет из него стойкость.       Отчасти справедливо, отчасти наивно.

***

      Сначала они летали порознь, любуясь друг другом с земли, потом Люмин стала смелее — повадилась мерцать перед ним своими шелестящими крыльями. Он щурился, ибо солнце и так слепило смотреть, но вскоре начал ждать их свет и однажды сорвался, когда, просвистев мимо, она обладала его лёгким ветерком и колыханием песка. Тотчас тень накрыла её. Люмин смотрела, как заслоняют свет крылья, как жмётся луч солнца, пробиваясь через щель реющего сверху пера, как он хищен и красив и готов её преследовать. Станет ли?       Она позволяет себе подлететь ближе, замечает за ним плавность движения — он не канарейка, чтоб зависнуть в небе, но летит медленно, глушит скорость, подворачивая к воздуху крылья, — хочет, чтоб она летела вместе с ним. Ей и самой хочется того же, и совсем скоро они ловят поток уже вдвоём. Люмин не настолько быстра, чтоб спорить с ним в скорости, но маленькая, юркая, — следить за ней зрачком и сложно, и приятно. Небесные высоты ей тоже недоступны: поднимаясь слишком высоко, она начинает замерзать даже в пустыне, и орлиный глаз теперь любуется бегом мурашек по телу. Сяо знает, что будет дальше — он нарочно загнал её так высоко. Устав, она спустится вниз, рухнет на раскалённый песок, согреваясь; он спустится следом и накроет крылом. Горячее тело — лучшее ложе. Люмин утонет в пуху, завалится в мягкую грудь и заснёт, сжимая его в руках — благословит во сне за то, что рождëн птицей.       Когда она проснётся, он сыграет ей на флейте. Когда она проснётся, она станцует ему, рисуя ногами на песке узоры. Об этом ли он мечтал?       Почти.

***

      Он принесёт ей книгу — достать её стоило усилий больше, чем сражаться два десятка веков. Каждый адепт посмотрит на него сурово и с завистью — не пристало делиться с человеком таким знанием, но ему всё равно до чужого зла. Пусть завидуют, что есть та, кто чтит их угасший адептов век, притом не молясь за себя и не требуя, — чтит его одного, превозносит до космических, головокружительных высот. Люмин вцепится пальцами сначала в него, а уже потом в книгу, попросит читать не здесь, не среди людей. Они уйдут в горы, не расцепляя замка рук, туда, где ветер воет громче голосов, найдут ущелье поукромнее — костёр взовьëтся до небес, зашелестят страницы. Начнут читать вдвоём, обмениваясь мнением, делясь ощущением мира — что он, что она — по-своему, разожгут благовония, решат учиться друг у друга.       У него нет учителей — он первый, кто смог обуздать силу смены формы, первый за многие века утраченных об этом знаний. Верховный адепт только жмёт плечами, загадочно улыбаясь и прихлëбывая чай, когда Сяо набирается смелости попросить. Его пиджак висит на стуле, ворот рубашки расстëгнут, галстук ослаблен — сейчас он лишь человек, не адепт и не бог, и просить о таком нескромно, но Сяо всё же решается, и получает одобрение: неявное, но горящее во взгляде. Моракс предлагает обучиться самому, познать путь формы самостоятельно, интуитивно, и Сяо уходит, как ему кажется, ни с чем. Моракс смотрит ему вслед, пряча в чашке улыбку: поблуждав во тьме, он обязательно вернëтся к ней. К свету. Разве есть учитель мудрее, чем любящая женщина?       Он прав, безусловно, прав: Сяо не знает никого умнее её, но смущён обратиться — пусть даже за советом. Люмин не предложит сама — уважение к его воле слишком сильно, и первый шаг идёт с его стороны. Он спрашивает, как всегда, о звёздах, о Безднах, о других мирах — вдруг есть подобные ему, вдруг знают, в чëм его мечта? Освободившись от прошлого, он зажил настоящим, уже дерзнул заглянуть в будущее, и оно показалось слишком туманным, чтоб можно было что-то разобрать. Но Люмин клялась осветить ему путь где бы то ни было, и он решил, что здесь и нужен её свет.       Созвездие Златокрылой птицы прячется в небе где-то на краю мира: осень не лучшее время, а Ли Юэ — место, чтоб его наблюдать, но всё же… Под её чутким взором он сам чертит звёздную карту, пока она шелестит своим щекочущим разум голосом о других мирах, где была сама и где хотела бы побывать. Потом она говорит ему про путь северных птиц, влекомых ветром к теплу других мест, но не находит отклика в душе. Тогда она говорит про одиноких альбатросов, бороздящих море, про отважных пингвинов, сражающихся с холодной бурей… Про канареек, упоенных сладким соком только-только раскрывшегося цветка… Про золотых фазанов, жизнь проживающих в прятках от зоркого охотничьего глаза… Про куропаток, становящихся жертвами сов, про павлинов, ослеплённых своей красотой… Говорит о том, как вороньë растаскивает чужие кости, как воробей, напуганный, сознание теряет в небе от разрыва сердца; как стриж ластится к земле перед самым дождём, но это всё не то — не те птицы. По горному лугу его души бежит ягнёнок, пасëт себя сам — скажи он это ей, и Люмин сразу поймёт, в чëм его суть, но Сяо хочет, чтоб догадалась сама.       Тогда она говорит, что в каждом мире свои созвездия, что с каждой другой звезды еë собственное небо выглядит иначе, и памяти не хватит вместить все звёздные карты — их бесконечно много — хотя бы по одной на каждое светило. И Сяо спросит, в каком из миров видны звëзды Зелёного орла, Люмин поймёт, улыбнётся, вспомнит про книгу сказок и легенд… Расскажет из неë не так уж много, но достаточно, чтоб он понял. Если не свою суть, то хотя бы направление к ней.       В книгу о формах жизни они смотрят вместе — ему колышет душу то, как жадно она вбирает буквы с новых для себя страниц. В этом есть укол обиды, укол стыда — она как будто читать любит больше, чем его, но он тотчас загорается виноватой благодарностью, когда Люмин обличает ему легенды далёких, древних мест, описанные в книге — простыми словами, сразу о сути. Её разум светит ему, заставляет учиться — Сяо и так знает, как это важно, но сейчас словно учится не ради себя, хоть это как будто единственный раз, когда он живёт собой и посвящает время исключительно себе. Практики адептов становятся глубже, учения — разнообразнее; Люмин понимает в этом меньше его, но всё равно делит с ним каждое слово и движение. Он учит её всему, что знает сам — говорит, смеясь, что никогда не представлял себе, как всё обернётся. — Стать адептом… Неожиданное решение, знаешь ли. — Что такого? — спрашивает она, в книге подписывая заметки своим неаккуратным почерком — косо, криво и между строк. — Хочется понять тебя. Быть ближе. — Куда ещё ближе? — поднимает он бровь. — Мне кажется, ты и так всегда знала обо мне больше, чем я сам.       Люмин улыбается, не зная, серьёзен он, или это лишь приятный комплимент. — А если это правда? — Не удивлюсь, — усмехается, мягко отнимая у неё книгу. — Ты знаешь столько, что голова кругом. И умеешь. — А ты? — Я? Мои познания… ничтожны. И порой я думаю, что я самый последний глупец на земле. — Ты в этом не одинок, — Люмин посмеивается, — каждый над этим задумывался хоть раз. Значит, не последний. — Как можно не знать, кто я есть? — сокрушается он, — к чему я вообще стремлюсь? — Защитить других, разве нет? — Да, но… Не всё так просто. — Конечно, непросто. Ты мир спас, глупый. Этого разве недостаточно? — Только потому что видел, чем всё кончится во сне. — Хочешь сказать, не стал бы мне помогать? Дал бы… — она потянула слова, смакуя сменяющие друг друга на его лице сумрачные тени, — разбиться? Уйти с ним? Спалить всё до руин? — Нет, — вздыхает он, — конечно, нет. — Ну так в чëм дело? Ты всё сделал правильно. Даже не улетел, когда осознал, что натворил. — Так видел же, и обдумал заранее… Был готов, в общем, — Сяо поиграл сухой травинкой и кинул еë в костёр. — А вот ты почему снова промазала? — Не так-то просто поднять руку на брата, — отвернулась она.       Они замолчали, думая каждый о своём. Грустить, однако, не хотелось ни ей, ни ему, и Люмин поднялась ворошить угли костра, обернулась на прерывистый вдох. Искры посыпались и в пламени, и в отражении его глаз, когда она разулась, зачерпнула и выгребла горячего угля, жмурясь, коснулась лодыжкой. Горячо, но стерпела — стерпела и его взгляд, в стократ горячее. Языки огня облизнули пышный подол, но отпрянули, злясь — она прошла кругом по самому краю остывающих углей, тряхнула юбкой, подтягивая вверх, прыгнула через костёр, хаотично двинулась. Сяо подумал, что адептом ей не стать — для этого требуется загасить любой огонь в душе, научиться смирению, а она, даже обжигаясь об угли, горит только сильнее, — разжигает и его.       Он наслаждается зрелищем мелькающих её бледных ног и рыжих отблесков костра — тренировки вместе с ней приятны и сложны.       Думая «приятны», Сяо дышит в ночи её кожей, пахнущей дымом и смолой благовоний, думая «сложны»… он полагает, что её собственные испытания излишне жестоки и мрачны. Люмин мутнит разум, шлёт видения страшного будущего, умножает боль его забытых, засвеченных снов — заставляет переживать их снова и снова. Сяо мирится — понимает, что она милосердна и мягка, что настоящий враг поступит с ним злее: вместо иллюзии смерти Люмин будет ждать настоящая смерть. В какой-то степени она будто готовит его к тем исходам, которых ему не хочется: подстëгивает его жажду жизни, жажду их избежать. Он больше не ждёт перерождения — однажды Люмин приказала не умирать, и он послушался, и до сих пор следует этому приказу. Что-то в этом есть — близкое его смыслу жизни. Близкое, но не то — почти то. Почти — но понимание мечты всё же ускользает от него.

***

      Адептом она всё же не становится, и дело не в испытаниях и ритуалах. Сяо тяготится мыслью, что она тоже будет обязана служить: по его мнению, богине не пристало кланяться перед кем-то — он не хочет давать Мораксу власть над ней. Да, она обернëт своë молчаливое почтение в очередную манипуляцию, он помнил по себе, каково это, но сам факт даже мнимого превосходства кого-то над ней раздражал его и казался абсурдом. На этом разговоры о пути адепта прекращаются — нет, и всё. Люмин посмеивается над его злостью по-доброму, соглашается с ним всё же: хотя бы из жалости к не так давно проснувшимся чувствам. Ей и хочется, и не хочется быть причиной его тревог. Вместо этого ей интересна его мечта — шаг за шагом она подбирается к ней.       Птичий облик вне снов и души он принял только раз — в тот самый день, когда Итэр обрушил на Люмин свой гнев. Хоть всё кончилось хорошо, картина его смерти, пусть и мнимой, отравляла разум — какая-то его часть сразу начала считать себя врагом Люмин — только дикая кровь посмела вцепиться в него клювом; в человеческом облике Сяо бы на это никогда не решился, и эта разница мышления напугала и одновременно привлекла и его, и Люмин. Ей любопытно, он понимает, что же до него самого… Познав новую силу, хочется знать свои возможности, добраться до лимитов, проверить пределы на прочность. Люмин открыла ему глубину чувств, и он сразу захотел опуститься до самого дна. Так и здесь — новое мироощущение требовало исследовать себя, и, кроме того, пусть медленно и сумрачно, но приближало к мечте.       Дайнслейф назвал его невеждой, лишний раз захлестнув волной сомнения — Сяо и так не был уверен в правильности пути. То, как легко ради Люмин сменилась форма, не напугало — это-то как раз казалось правильным, но Итэр… Этого Сяо так и не смог себе простить. Очередной порыв отвращения к себе тянул во тьму Разлома — забиться в недрах глубоких пещер, закрыться крылом, засыпаться камнем. Ползти среди страха и тени туда, где больше не будет никого, кроме него. Прожить во тьме, как истинный невежда, как недостойный марать ни земли, ни неба убийца, Низвергатель богов — ещё один нелицеприятный титул к списку других. Он знал, что Люмин вернётся за ним — сотрёт пальцы в кровь, спускаясь по острым камням, отыщет среди вековой тьмы, руками вцепится в перья, вглядится в одичавшее лицо — она увидит его сквозь перо и клюв, сквозь бельмо и страх, позовёт по имени, потянется приласкать. В конечном счёте она сможет вернуть ему разум — поэтому он и не сбегает снова. Время для них не важно — Люмин до конца веков не отойдёт от него, не боясь, помня и чтя, а значит, в бегстве нет смысла — и Сяо переживает боль здесь, рядом с ней. Она говорит, он духовно вырос, но есть и куда расти дальше. Когда она обещает вырасти вместе с ним, ярким светом рядом на задворках сознания начинает брызжать мечта.

***

— Может, уже попробуешь здесь? — она смотрит, как он пьëт из ручья, изнурëнный очередной медитацией, и качает головой. — Думаешь, не готов?       Он говорит, что никогда не будет готов. — Зачем мы учимся, Люмин? — Потому что однажды Итэр снова придёт. Сильнее и злее. И не только он. — Потому что снова разрушит мир? — Не разрушит, — улыбается она, — мы не позволим.       Что-то в этом «мы» уж очень похоже на его мечту — очевидно, связанную с Люмин. За каждый шажок в его сторону он готов превозносить её ещё больше, обожать сильнее — влечёт, прижимает к себе, мокрыми руками ищет её спины. Она смеётся, как всегда, тихонько, и, открыв глаза, он уже видит ползущие по песку как стрелки часов тени обломанных колонн. Люмин заглядывает в глаза, мягким касанием словно предлагает отдохнуть от реального мира — Сяо благодарен ей и выпускает из рук. Отходит, гнёт спину — она с интересом наблюдает, как вытягиваются локти, как острый хребет прорезают перья, одежда рвётся, не в состоянии вместить подвижную силу тела. Гибкость формы набирает объëм, меняет вес — вверх взмывает крыло за крылом, заостряется когтем лапа, тянется хвост. Перья на хвосте фигурные, узоры на них голубые — так и хочется проследить пальцем, но Люмин терпеливо ждёт — сначала он вырвется в небо успокоить душу, потом уже даст собой поиграть.       Насладившись ветром, Сяо спустится к ней, раскидывая в стороны песок, рухнет на него, почешет о камни спину, взглядом позовёт её лечь — Люмин прильнëт, прижмëт ладони, погладит, поцелует в уголок жёлтый подвижный глаз. Он поднимет над ней полосатую тень, играя прорезью крыла — лучом солнца выхватывая то мягкий игривый взгляд, то женственный вырез груди, то стройную подогнутую ножку. Люмин зажмурится, улыбнётся — в ней уже созрело предложение, в котором он не откажет.       Не спрашивая, обнаглев, она влезет на спину, обхватит шею бедром, чуть стиснет — с удовольствием впитает его трепет. Он заëрзает под ней, насладится ощущением тела — сначала она просто полежит на перьях, волнуясь их гладкостью, проследит ладонью руны на спине и крыльях, полюбуется магическим зелёным отливом.       В груди затрепещет, когда он позволит не только лечь, но и оседлать. — Покатай меня, — попросит она.       Ветер заласкает лицо. Сяо поднимет еë на головокружительные высоты — с ним она не замёрзнет выше облаков. Мерно застучит птичья кровь, нагреваясь — согреет её обнажённый живот. — И почему ты не говоришь? — прижимается она к шее. — Другие адепты умеют и в такой форме.       Он не знает, почему — знает только, что другой. Не столько божественный зверь, сколько демон — сначала сгусток облаков, смоченных росой, а уж потом адепт. — Ну и ладно, — тепло дышит в затылок, — всё равно понимаем друг друга без слов.       Это особенный миг, и она делает его ещё особеннее. — Сяо… Мы учимся, чтобы сражаться вместе.       Он и так это знает — с того самого сна. Он видел и другие, где она клялась защитить мир, в котором осталась — защитить не только его одного, и он счёл это таким светлым и ярким путём, что назвал мечтой. И вот она озвучила его сама, и каждое перо под пальцем у Люмин раскрылось, затрепетало, дрожь прошла волной по телу, вибрации крыльев забили в воздух — он понял, что готов, и вылетел, выпорхнул из её души, не меняя формы.       Она ожидала всего — упасть на землю, стиснуть вместо птичьей зелёной шеи его нагую спину, раскрыть планер, раскрыть крылья — но он нёс еë в небо над горами и долинами, оставаясь собой. И уже налетавшись, посмотрев на другие уголки земли далеко за пределами Ли Юэ, он спустился, склонил шею, давая слезть; Люмин слезла, и следующее за тем еë объятие было безумно крепко. Под мягкой рукой он снова стал человеком, и она отвернулась, улыбнувшись и не желая смущать и смущаться его наготой.

***

— Люмин?       Она смотрит вопросительно — под угольным веком глаз излишне хмур, но ему нравится. Её пшеничный волос заплетëн в тонкие косы. Она закалывает их, чтоб не лезли в глаза, и два длинных тëмно-зеленых пера выглядывают за контур шеи дерзко и смело. — М-м? — Сколько ещё богов мы свергнем?       Сяо любуется золотым контуром солнца на её груди, луной на спине. Не хочется прятать её изящество, но так нужно — ремни перетягивают ей руки, ловкие пальцы застёгивают кирасу на плечах.       Она смотрит на него, скрывая в тьме век искру: — Сколько потребуется. — Хороший ответ.       Он целует еë острый шейный позвонок, покрытый звёздами, прося благословения, опускается вниз: надевает броню на колени. — Ослабь слегка, — жалуется она, изящно ведя плечом, — давит. — Либо так, либо слетит через полчаса. — Зануда. И без этого всего летали.       Он усмехается, пряча под волосами лицо: — Не хочу, чтоб тебя потрепало.       Люмин смотрит на него сверху вниз то строго, то игриво — наслаждается моментом: — Сам скоро заноешь, что натëрло и шею давит. — Не заною. Пойдём.       Ветер бьёт ей в лицо, сдувает с полей пчëл и росу — Сяо прочищает клювом перья, подставляет спину. Она крепит седло ровно как научились — надёжно и сильно, проверяет сбрую и ремни. Это их первый полёт в полном облачении, но оба предвкушают — не последний.       Итэрова серьга звенит у неё на бедре с каждым шагом, на его шее на тонкой цепи висит бирюзовое стекло — по форме круг, затем квадрат. Глаз бога и бусина с белой гравировкой. Взмывая в небо, он отдаёт ей копьë — Люмин сама захотела научиться им владеть.       Пусть лететь с ней не ново, но особенно приятно — в золотой броне она и правда похожа на мечту. Светлая, сильная — он всегда думал, его дорога жизни пролегает по земле, но вместо этого Люмин подняла его в небо, заново научила летать и не оставила на этом пути одного. Плечом к плечу, спина к спине, пером к коже — поклялась быть с ним, подарила новую цель: защитить её, пока они защищают других. Это уже не было похоже на мечту — это стало новой жизнью.       Он пронëс её над полем цветов, стряхнув ветром с них душистой пыльцы, пролетел над самыми верхушками сосен, распугивая белок, и на Люмин пахнуло молодой хвоей; над гребнем волны он черпнул лапой пену, и её обдало солёными брызгами, а облака она трогала руками, приникая к его шее и набирая в горсть.       «Прости, до звëзд не достану.»       Эта мысль не птичьего разума — птицей Сяо вовсе не мыслит.       Самой тёмной ночью он летит медленнее всего — крылья ловят воздух лишь за тем, чтоб не терять высоты. Под ними голубые, бледные во тьме облака, над ними звëзды ещё бледнее. Люмин лежит на спине, совсем не держась, и смотрит вверх, в густую чернильную ночь. Стоит только руку протянуть, но… Ей и не нужны звëзды в руках — пусть остаются в небе.