Сердца четырёх

1. — Вы что, с ума тут все посходили? Именно это стало первым, что произнёс Генри Морган, придя в себя после услышанного. А услышать ему пришлось немало. Поскольку встретивший его у ворот Алессандро заявил, что его свадьба с Леонсией отменяется, Генри влетел в гостиную Солано, намереваясь потребовать от всей их семьи решительного объяснения. Но там его ждало новое потрясение. Помимо Леонсии, её приёмного отца и братьев в комнате была Акатава. Так как её приезд являлся событием настолько невероятным, что Генри даже попытался вспомнить, не пил ли он чего-то с утра, напрашивался единственный вывод: случилось что-то из ряда вон выходящее. В следующие четверть часа ошарашенному мистеру Моргану было поведано, что: а) Леонсия — его родная сестра б) Соответственно, ни о какой свадьбе не может быть и речи в) Фрэнсис почти разорён, ему срочно нужны деньги, и единственный способ их добыть — найти сокровища Акатавы. О местоположении которых, как прекрасно помнил Генри, было известно лишь «пятый столб от восхода солнца и тридцать третий от его зенита». Впрочем, удивление Генри не продлилось долго. Уже очень скоро он, запоздало представив всем лейтенанта Парсонса (который, судя по всему, от души наслаждался разворачивающейся перед ним сценой), уже составлял план возвращения сокровищ. Семейство Солано предлагало захватить побольше динамита и прорваться сквозь горы. Леонсия сказала, что можно попытаться отправиться на лодках по реке. Самая безумная и оригинальная идея была высказана Парсонсом и тут же подхвачена Генри Морганом: арендовать пару-тройку военных аэропланов и опуститься прямо в долину. Разумеется, выбрали именно её. 2. Уже через несколько дней в Бокас-день-Торо, где Парсонс планировал нанять аэропланы, выдвинулось всё семейство Солано, Леонсия, Акатава и Генри. Поскольку Акатава вряд ли выдержала бы долгую дорогу в седле — в конце концов, Генри только-только начал учить её верховой езде, — дамы отправились в путь в ландо. На шее у Леонсии по-прежнему висел медальон с фотографией Фрэнсиса. На очередном повороте экипаж тряхнуло, и тоненькая цепочка качнулась вперёд. Леонсия поправила её. Тяжело вздохнула, видимо, забыв о присутствии царицы. А потом её лицо приобрело решительное выражение человека, отрекающегося от чего-то крайне важного. Пристально наблюдавшая за ней царица поняла это, так как знала это выражение боли и жертвы по себе самой. — Вы, вы, вы лучше меня! — неожиданно даже для самой себя воскликнула Акатава. — Вы любили его! И он вас любил! И вы отпустили его ко мне! А я не могу! Знаю, что никогда он меня не полюбит, так, как любит вас, знаю, что никогда я не завладею его сердцем, знаю, что в глубине души он всё равно будет мечтать о вас, и всё равно не могу перестать его любить! Горькая улыбка пробежала по губам Леонсии, будто бы кто-то потянул невидимую ниточку за краешек её рта, оставив глаза такими же тоскливыми. — Однажды вы пожертвовали своим царством, чтобы спасти нам жизнь, и этим заслужили нашу признательность. Быть может, если вы пожертвуете своим богатством, вы приобретёте и любовь Фрэнсиса? Любовь нередко рождается из благодарности, — печально проговорила она, вспоминая своё собственное знакомство с Фрэнсисом, и как он пытался спасти её от несуществующего яда лабарри. Акатава яростно замотала головой. — Его любовь не купить! Он слишком... —... благороден? — подсказал Генри, и Леонсия, не слишком довольная его вмешательством, тут же ловко подцепила его шею зонтиком. — Любезная сестрица, если вы сейчас же не отпустите мою шею, то вы рискуете задушить собственного брата! — В таком случае, любезный братец, попрошу вас не вмешиваться в женские разговоры, — парировала Леонсия, и Генри, ворча, отъехал от ландо ровно на такое расстояние, чтобы его нельзя было достать зонтиком. Акатава сцепила руки в замочек, точно боялась не удержаться и кинуться на свою соперницу. Как ни старалась она следовать раз выбранному пути смирения, привычки старой натуры её не отпускали. — Я уже говорила вам это, Леонсия, и вы знаете, что я не привыкла повторять дважды. Я не вернусь к Фрэнсису. Я не хочу любви из жалости, из благодарности, или — тем более! — из снисхождения. Я не хочу, чтобы, обнимая меня, мой супруг думал о ком-то другом! Её голос дрожал. Леонсия взглянула на царицу. Её синие глаза сверкали, выражая и боль, и решительность, и жертвенность. На впалых скулах пылал румянец. Леонсии стало её жаль. Подавшись вперёд, она мягко разняла её руки и взяла её ладони в свои. — Вы очень сильная женщина, — тихо проговорила сеньорита Солано, или, точнее, мисс Морган. — Вы самая женственная, и в то же время самая мужественная женщина, что я когда-либо встречала. Ваша любовь, ваша самоотверженность, ваше благородство не знают границ. Любой, кто хочет Фрэнсису добра, не мог бы пожелать для него лучшей жены. В этот момент Леонсия говорила искренне. Зависть, боль утраты, ревность — всё прошло, всё забылось. Сейчас она понимала царицу — ибо была такой же несчастной женщиной, с женским сердцем, больше всего на свете мечтающим любить и быть любимой. И знающим, что этой-то мечте сбыться никогда не суждено. — И в то же время, — продолжила Леонсия, — вы многого не знаете. Вы говорите, что я лучше вас, потому что отпустила Фрэнсиса. Так вот, я говорю вам как на духу: последние две недели были для меня сущим адом! Я не находила себе покоя нигде, я не могла перестать думать о нём! Хотя у меня был Генри, которого я любила сначала как жениха, а потом как верного друга и брата, были Солано, которых я по-прежнему считаю своей семьёй, были лошади, был дом. У вас же нет ничего, кроме Фрэнсиса и вашей любви к нему. И потому, как бы ни было велико моё чувство к нему, чувство справедливости во мне сильнее. И я снова повторяю вам: Фрэнсис ваш! — Кошмар какой-то, — всё-таки не утерпев, снова встрял в разговор Генри. — Ваш, не ваш, мой, твой... Вы делите моего родственничка так, будто он какой-нибудь предмет, арабский скакун, новый зонтик или мешок золота. Чёрт подери, в конце концов, Фрэнсис в первую очередь свой собственный! Обе женщины смутились. Наслаждаясь произведённым эффектом, Генри сделал пару затяжек. Так, как мог только он, как-то по-особенному вкусно причмокивая и выдыхая дым — Леонсия не раз говорила, что он единственный человек, которому действительно идёт курить. — А вообще, ситуация начинает казаться мне забавной. То вы готовы были разорвать Фрэнсиса на части, а теперь уступаете его друг другу, будто бы соревнуясь в благородстве и великодушии. Может, отложим выяснение отношений хотя бы пока не найдём сокровища? Ответом ему было гробовое молчание. 3. Так как снаряжением аэропланов занимался преимущественно Парсонс со своими подчинёнными, остальные по прибытии в Бокас-дель-Торо оказались предоставленными сами себе. Леонсия предложила Генри и Той, что Грезит прогуляться по набережной. Акатава отказалась — впрочем, именно на это Леонсия и рассчитывала, а вот Генри согласился составить сестре компанию. Он знал, что Леонсия, скорее всего, начнёт говорить о Фрэнсисе, и, хотя это не доставляло ему особого удовольствия, он всё же был рад. По крайней мере, это было лучше, чем та пучина апатии и безмолвия, в которую погрузилась его сестра после отъезда Фрэнсиса. — А помните, — начала Леонсия, привычно подхватывая брата под руку, — тогда мы все радовались, когда Фрэнсис согласился жениться на ней. Генри с усмешкой взглянул на неё. Неизменная сигара в уголке рта придавала ему особенно залихвастский вид. — Угу. Особенно вы. Вы были прямо на седьмом небе от счастья, узнав, что Фрэнсис женится на — как вы её тогда называли? — «этой сумасшедшей». Леонсия вздохнула. Одновременно пожалела, что рядом нет Фрэнсиса — пожалуй, единственного человека в мире, способного если не призвать Генри к порядку, то хотя бы составить ему конкуренцию в остроумии. — И всё же, Генри, тогда это казалось лучшим вариантом. Мы были обручены, Фрэнсис получал прекрасную и любящую жену, царица светилась от счастья... Леонсия прикрыла глаза. — А ведь короткую соломинку тогда вытянули вы... — совсем тихо сказала она после паузы. Генри хмыкнул. — Леонсия, я вас обожаю, — произнёс он с таким видом, будто хотел сказать «как же вы меня достали». — Можно подумать, вы хотите, чтобы я на ней женился! Леонсия промолчала. Избегая взгляда Генри, она присела прямо на песок и принялась то набирать его в ладонь, то высыпать через пальцы тоненькой струйкой. Морган насмешливо наблюдал за ней. — А знаете, вы мне её чертовски напоминаете! Точно также готовы решать направо и налево, кому с кем пойти под венец. Я понимаю, нас с Фрэнсисом вы вообще в расчёт не берёте, но подумайте хоть о самой Акатаве. Да неужто вы думаете, что она когда-нибудь разлюбит Фрэнсиса? Да будь их брак трижды недействительным, она будет мечтать только о нём! Леонсия вздрогнула, и очередная пригоршня песка высыпалась прямо ей на колени. Генри озвучил ровно то, что она знала и сама, но предпочитала игнорировать, иррациональным женским чувством надеясь на то, что случится чудо, и все будут счастливы. Сейчас же ей стало очевидно, что никакого чуда не будет. Ведь «долго и счастливо» может быть только в романах. В жизни так не бывает. — Когда мы вернём сокровища Акатаве, я попрошу её выделить мне один-единственный маленький камешек и куплю себе новую шляпу, — совершенно невпопад сказал Генри. *** Умей Леонсия читать мысли, она была бы крайне удивлена, узнав, о чём думал её братец всю последнюю неделю. Генри, неоднократно утверждавший Леонсии, что единственная возможная партия для Акатавы — это Фрэнсис, в глубине души верил в нечто строго противоположное. Пересмотрев на холодную голову все их приключения и разобравшись в характере своих чувств к Леонсии, теперь он всё яснее убеждался, что именно ему, а не Фрэнсису с самого начала было предназначено стать избранником Той, Что Грезит. В Долине Затерянных Душ сама Судьба, казалось, указывала, как им следует поступить. Уже тогда было очевидно, что нежная привязанность Леонсии к Генри более походила на любовь сестры к брату, нежели на любовь романтическую. А вот разлучать Леонсию с Фрэнсисом было поистине преступлением. Но даже такую очевидную подсказку Судьбы, как жребий, по которому выходило, что именно Генри должен был жениться на царице, они проигнорировали. Теперь же вся история их знакомства представала перед Генри в новом свете, позволявшим увидеть то, на что раньше Морган не обращал никакого внимания. В первую же встречу он отметил неземную красоту Той, что Грезит. Но, будучи связанным с Леонсией, он почти бессознательно пресекал любые мысли на этот счёт. Сейчас же Генри смотрел на царицу глазами свободного, молодого мужчины и словно заново открывал её для себя. Он будто впервые увидел её изящную фигуру, тонкую и хрупкую, но при этом не казавшуюся и слишком худой в силу округлых линий силуэта, и её волосы, иссиня-чёрные и блестящие как шёлк, и её невероятные глаза, отражавшие всю суть её противоречивой натуры. Широко расставленные, синие, они, казалось, проникали в самую душу. Удивительным образом в них сочеталась и мечтательность, и мудрость, и сострадание, и решительность. Даже при том, что Генри вовсе не был склонен к мистике, ему порой казалось, что эти глаза видят его насквозь. Но Акатава привлекала его не только красотой. Она была настоящей Женщиной. Женщиной, которая, как любая из дочерей Евы, больше всего хотела любить и быть любимой. Женщиной, никогда не знавшей ни ласки, ни тепла, ни нежности, и потому так отчаянно и доверчиво к ним стремившейся. Страстной, как все испанки, но при этом величественной и благородной. Гордой, наивной, жертвенной, готовой отдать всю себя без остатка. И чем чаще Генри об этом думал, тем сильнее убеждался, что отдать Акатаву Фрэнсису было невероятным идиотизмом с его стороны. Фрэнсис никогда не смог бы ответить царице взаимностью, и рано или поздно сгубил бы её своим равнодушием. Вот только у Генри были другие планы. Странное дело: он, ещё недавно считавший, что не отдаст своё сердце никому, кроме Леонсии, теперь думал только о царице. Генри нравилось, что Акатава, с детства окружённая почестями и роскошью, не кичилась своим прошлым и не была ни заносчивой, ни высокомерной. Аристократичных жеманных красоток, затянутых в корсеты и обвешанных жемчугами, Морган не переносил ещё с юности. Наверное, поэтому он и влюбился в свободолюбивую, вспыльчивую и насмешливую Леонсию. Акатава же была ещё более непосредственна и искренна, и каждый разговор с ней был подобен живительному глотку чистейшей родниковой воды. Генри нравилось, что царица, несмотря на свою властность и высокий статус, с уважением относилась и к нему, и к Парсонсу, и к старому Энрико, и к братьям Леонсии. Кроме того, она, умевшая повелевать, умела и подчиняться. Генри особенно хорошо запомнил, как они выбирались по подземной реке из Долины Майя. Вера царицы в мужа была так сильна, что она, не умевшая плавать, слепо следовала указаниям Фрэнсиса, не мешала ему, не хватала его за руки и не выказывала ни тени страха. И ровно с такой же покорностью она слушалась и Генри, когда он учил её верховой езде. Генри также восхищался её умом, наблюдательностью и проницательностью. Пожалуй, ни с одной женщиной в мире — разумеется, кроме Леонсии, — ему не было так интересно. Возможно, здесь сыграла роль и разница в их происхождении. То, что она рассказывала о племени Потерянных Душ, о Культе Солнца и о том, что видела в своём Зеркале Мира, было для Генри удивительным. Ровно как и его рассказы о Карибских островах, о далёком Египте, о Старом и Новом Свете царица слушала с горящими глазами. С каждым днём они проводили всё больше времени вместе, и Генри не раз ловил на себе одобрительно-насмешливые взгляды Парсонса. В то же время и царица начала тянуться к Генри. Сама она едва ли это замечала, но Генри, обладавший гораздо большим опытом, это видел. Видел, как загорались сдержанным румянцем её щёки, когда он целовал ей руку, как она улыбалась его шуткам, как иногда оглядывалась в поисках его, когда хотела что-то сказать. И, проводив в тот вечер Леонсию до гостиницы, Генри, ни секунды не колеблясь в правильности своего решения, отправился в ломбард и продал обручальное кольцо, возвращённое ему Солано. А после — отправился к ювелиру за новым. 4. Когда Парсонс поинтересовался у Генри, неужели дамы тоже полетят в долину, Морган посмотрел на него, как на явление с того света. Он так привык к обществу Леонсии и Акатавы, что оставить их в гостинице ему и в голову не пришло. Да и слишком хорошо он их знал, чтобы предположить, что они согласятся остаться. Единственное, что он всё же сделал (да и то лишь по настоянию старого Энрико) — это взял с них слово, что они ни под каким видом не выйдут из аэроплана, пока бой с местными не закончится. Парсонсу он объяснил, что без Акатавы они сокровище всё равно не найдут. Лейтенант в ответ на это лишь закатил глаза. Моргана он не без оснований считал сумасшедшим, а царицу — дикаркой. Но почему-то, мысленно твердя, что никаких сокровищ они не найдут, вся их затея — совершенная авантюра, а его новые знакомые — искатели приключений на свой зад, он незаметно для себя проникся общим энтузиазмом. Из аэропланов он и его сослуживцы не вышли, чтобы не подвергать всю экспедицию риску остаться без пилотов, но за рубкой наблюдали с азартом настоящих болельщиков. Парсонсу, правда, приходилось поминутно оглядываться на сидящих в его аэроплане дам, потому что Генри клятвенно пообещал, что отрежет ему уши, если хоть одна из них выскочит наружу. Однако и мисс, и миссис Морган вели себя на удивление уравновешенно. Парсонс, твёрдо убеждённый, что «женщина на корабле — к несчастью», ожидал восклицаний, бурных переживаний, слёз — в общем, чего угодно, — но просчитался. Леонсия, которая прежде казалась лейтенанту холодной и унылой дамой, теперь ожила и с мальчишеским задором наблюдала за схваткой. Акатава же не отрывала взгляда от Генри, беззвучно шевеля губами. Будь на её месте другая женщина, Парсонс бы подумал, что она молится, но Акатава, он был уверен, колдовала. И действительно! Ни одна огненная стрела не коснулась Генри, ни один пущенный из пращи камень, ни один нож. Хотя стоявший рядом с ним девятнадцатилетний Рикардо выбыл из строя в первую же минуту, поймав бедром дротик. Сам Морган первым же выстрелом покончил со Жрецом. — Патроны… кончились. Совсем кончились, — вслух сказала Леонсия, глядя на то, как Генри, разрядив в ближайших индейцев свой револьвер, кинулся на одного из самых рослых аборигенов и с ходу уложил его ударом могучего кулака. И засмеялась, тряхнув кудрявой, как у брата, головой. *** — Подведём итог, сэр, — закурил Парсонс, испросив предварительно у Леонсии разрешения. — Вы застрелили Жреца и ещё троих ранили. Сеньор Энрико уложил двоих насмерть. Алессандро ранил одного. Из наших серьёзно ранен Рикардо. Это в перестрелке. В самой схватке ранило… Леонсия, подскажите, кого из близнецов? — Альварадо. — В самой схватке ранило Альварадо, — повторил Парсонс. — Тогда другой, получается, Мартинец, прикладом убил одного. Алессандро уложил… чёрт, как его? Вопил много? — Блаженный, — хмыкнул Генри. — Акатава рассказывала, что это был мерзавец похлеще вождя. Даже жалко, что его убил не я. — Вам грех жаловаться, сэр. Сколько на вашей совести? Десяток, не меньше? — Убитых ни одного. Я сегодня добрый. — Добрый? — Ну, не то что бы очень. Понимаете, я куда-то задевал свой нож. — Понятно, — покачал головой Парсонс, наблюдая за тем, как Леонсия, наконец усадив брата на табурет, стала накладывать ему на плечо повязку. Как ни ворожила испанская ведьма, Моргану всё-таки не удалось выйти из боя невредимым. — Но разрешите поздравить, сэр. Со стороны казалось, будто это мяч в боулинге сбивает кегли, так они все разлетались в разные стороны, сэр! — Спасибо, сэр, — отозвался Морган, выуживая левой рукой из кармана сигару. — Что там с Рикардо, Леонсия? — Он в порядке, — раздался сзади отстранённый голос Акатавы, заставивший всех вздрогнуть от неожиданности. Царица неслышно вплыла в оставленную местными хижину, превратившуюся ныне в импровизированный штаб экспедиции. — Сейчас он спит. — Вы умеете залечивать раны? — жадно спросила Леонсия. Акатава чуть вздёрнула уголки губ. Здесь, в долине, где именно она была своей, а остальные — чужаками, к ней вернулось её спокойствие. На Леонсию она теперь смотрела без неприязни, но с тем самым выражением приветливости и достоинства, которое её всегда выделяло. — Я не могу ничего сделать, если человек должен умереть. То, что должно свершиться, всегда свершается. Но этому юноше ничего не грозит. Его раны неопасны. Я лишь сняла боль. Это почти единственное, что я теперь могу, после того как я лишилась моих Грёз и Зеркала Мира. Леонсия покраснела. В этот момент её собственные переживания по поводу Фрэнсиса показались ей жалкими, мелкими, глупыми и эгоистичными. Царица, помимо тяжести неразделённой любви, должна была мучиться ещё и от морфиновой зависимости (которую она наивно именовала «грёзами»), и от утраты ясновидения, которое раньше было смыслом её жизни. А ведь за всё время их знакомства Леонсия ни разу не услышала от царицы ни слова жалобы! Взглянув на Генри, Леонсия поняла, что для него слова Акатавы не были откровением. Что он, которого Леонсия, несмотря на свою горячую любовь к нему, считала циничным и толстокожим, за последнюю неделю проявил гораздо больше внимания и участия к царице, чем она сама! А ведь им предстояло забрать у Акатавы ещё и сокровище — последнее, чем она владела. — И вы готовы расстаться ещё и с сокровищами? — точно прочитав мысли Леонсии, спросил Генри, в упор посмотрев на царицу. Акатава пожала плечами. — Мне они не нужны. А Фрэнсиса они могут спасти, — очень просто сказала она. 5. — Леонсия, знаете, о чём я сейчас подумал? — тихо спросил Генри, поднимая фонарь чуть выше и зачарованно вглядываясь в тёмные своды пещеры. Леонсия усмехнулась. — О том, что вам это всё напоминает наши прошлые приключения. Разве что вместо Парсонса был Фрэнсис, а вместо Акатавы — старик-индеец. Снова сокровища, приключения, тайны… — Ага. Главное, чтобы в этот раз обошлось без сюрпризов от майя. Хочется просто прийти и тихо-мирно забрать сокровища. Ну, вы знаете, без всяких там змей, пропастей, обвалов, дышащих огнём истуканов… Парсонс хмыкнул. — Сэр, вам ли об этом переживать? У нас же есть замечательная проводница, которую ведут одной ей слышные голоса. Правда, сэр, за те два часа, что мы ходим по колено в воде, они нас никуда не привели, — заметил лётчик, кивнув на идущую впереди Акатаву. — Миссис Морган! Вы как, что-нибудь новенькое услышали? Царица повернулась. Её лицо, попавшее в круг света от фонаря, было бледным и напряжённым, похожим на тревожную луну в ненастную ночь. Леонсии, иногда мыслившей довольно книжно, показалось, что избитое «как натянутая струна», должно быть, выглядит именно так. — Да. Голоса говорят «Берегись!», — без промедления ответила царица. Зрачки её были неестественно расширены, и отражающийся в них огонёк фонаря метался как безумный. Леонсия поёжилась, вспомнив, как на её глазах после схожего предупреждения страшной смертью умерло два индейца. Генри нервно засмеялся. Его недоумевающий взгляд переходил с Акатавы на Леонсию, с Леонсии на Парсонса, и снова возвращался к Акатаве. — Обождите, я не понял. Вы что, хотите вернуться? А как же сокровища? А как же Фрэнсис? А как же моя новая шляпа? Да я скорее разнесу эти горы к чертям, чем отступлюсь, когда мы уже у цели! И Генри первым направился в сужающийся впереди проход. Леонсия кинулась за ним, но Парсонс удержал её за локоть. — Предлагаю предоставить мистеру Моргану возможность погеройствовать самостоятельно. Минут пять, думаю, должно хватить, — предложил он с преувеличенным хладнокровием, но лицо его блестело от пота не меньше, чем у остальных. Акатава прислонилась к стене. Леонсия, услышав сзади голоса, поспешила навстречу отставшим близнецам и Алессандро, тащившим инструменты, провизию и динамит. Но Парсонс просчитался. Пяти минут ждать не потребовалось. Не прошло и минуты, как впереди раздалась целая серия выстрелов. Все не сговариваясь ринулись вперёд. — Патроны… кончились, — выдохнула Леонсия уже на бегу. — Ага! Совсем-совсем кончились, — процедил сквозь зубы лейтенант, на ходу доставая свой револьвер. Когда они вбежали в новую пещеру, Генри, сжимая в руке кольт, стоял напротив гигантского паука. Акромантул ещё был жив, но его длинные мохнатые ноги сотрясались в конвульсиях. Леонсия с какой-то странной отчётливостью увидела, что из ран чудища текла не красная, а голубая, очень светлая кровь, и вместо страха и отвращения почему-то испытала удивление. Уже сдыхая, из последних сил паук бросился на Генри. Тот отшвырнул его от себя. Паук отлетел к противоположной стене. — Ну надо же! Какое живучее чудище! Восемь пуль в него всадил — а ему это тайский массаж, — напряжённо пошутил Генри, дрожащими руками доставая сигару. Леонсия осторожно обошла мёртвого акромантула. Тот, очевидно, появился из тёмного лаза в углу. Высотой это отверстие едва доходило взрослому человеку до пояса. — Генри, мы же взяли с собой динамит? *** — Прелесть какая! Похлеще тюрьмы в Сан-Антонио! Я же говорил, что разнесу к чертям эти горы! — хмыкнул Генри, помогая Леонсии спуститься по обломкам. Акатаву, менее привычную к подобным упражнениям, он перенёс на руках. Они очутились на узком, в пару футов шириной, берегу подземной реки. Скорее всего, это была всё та же речка, по которой они три недели назад покинули Долину Потерянных Душ. Генри вслух предположил, что они находятся не так далеко от того места, где они выплыли в прошлый раз. Просто озеро было близко, а со стороны гор им потребовалось добираться несколько часов. — Ну и пусть. Ни за что в жизни бы не прыгнула в тот водоворот снова! — воскликнула Леонсия. И тут же радостно взвизгнула. — Боже мой, Генри, смотрите! По обе стороны грота скалы имели симметричные выступы, будто бы сама природа решила украсить эту галерею колоннами. — Пятый столб от восхода солнца и тридцать третий от его зенита, — одновременно выдохнули Леонсия, Генри и царица. И даже скептицизм Парсонса, утверждавшего, что солнца в пещере они не найдут, и ориентироваться придётся лишь по времени и по показаниям компаса, не умерил торжественности момента. *** — Боже правый! — перекрестившись, воскликнул Мартинец, когда крышка заветного сундука была откинута Акатавой. — Ну ничего себе! — крякнул Парсонс, до последнего предпочитавший не верить ни в какие сокровища. Альварадо присвистнул. Акатава засмеялась. Леонсия завизжала что-то радостное. Промолчал только Генри. Когда Генри увидел эти сокровища в первый раз, у него захватило дыхание. Рубины, сапфиры, бриллианты, нити жемчуга, топазы, изумруды, жёлтые сапфиры… Может быть, этот клад стоил сотни миллионов, может — миллиард, может — больше, Генри тогда это не заботило. Вся разница между миллионом и миллиардом, в обычное время такая существенная, тогда показалась ему смешной, несравнимой с этим завораживающим мерцанием камней. Незадолго до знакомства с Фрэнсисом Генри Моргану исполнилось двадцать восемь. С пятнадцати лет он бредил мечтой найти сокровища своего предка, и с каждым годом эта мечта усиливалась, особенно после Египта, где он, стоя у подножия пирамид, пытался представить, какого это: быть фараоном, обладающим несметными богатствами и неограниченной властью. Полгода Генри, одураченный Торресом, прожил на острове Быка и перерыл его вдоль и поперёк, но потерпел неудачу, а до этого ещё два года провёл на Карибах. И, увидев клад, явно не уступавший его фамильному (а может, даже превосходивший его), Генри едва не решился рассудка. Он до сих пор помнил охватившее его оцепенение, помнил, как зашумело в голове, как резко стало трудно дышать. Помнил, что не понимал ни слова из того, что говорили вокруг, а когда пришёл в себя, сказал Фрэнсису, что он теперь самый богатый человек в мире. И не поверил собственным ушам, когда Фрэнсис абсолютно равнодушно сказал, что эти сокровища принадлежат только Акатаве. Теперь же Генри казалось странным, что когда-то эти камни возбуждали в нём такую алчность. Словно этот клад, по-прежнему бесценный, сейчас для него цену как будто бы потерял. Генри и сам не до конца понимал, что именно стало причиной его охлаждения. Возможно, то, что за сокровищем ему пришлось нырять на дно реки, и он, несмотря на свою исключительную силу, едва выволок тяжёлый сундук на поверхность. Возможно, то, что стекающая с его одежды холодная вода не слишком располагала к мечтательности. А возможно, то, что рядом была Акатава, без тени сомнения отказавшаяся от этих несметных богатств. Акатава, над синими глазами которой не были властны ни одни сокровища мира. Протянув руку, Генри решительно закрыл крышку. — Думаю, за Фрэнсиса теперь можно не волноваться. 6. Генри не спалось. Он перевернулся на один бок, на другой, на спину. Чертыхнулся. Откинул одеяло. Протянув руку, нашарил на полу кружку с водой. Пусто. Он чертыхнулся повторно. Поняв, что заснуть всё равно не удастся, направился к столу, где стоял бочонок с водой. Напившись, полил себе голову. Зажёг сигару. «Что делать?» — вот каким вопросом Морган мучился уже несколько часов. Завтра утром, если Рикардо будет хорошо себя чувствовать, они летят в Бокас-дель-Торо. А потом? Вместе к Фрэнсису? А что Акатава? Акатава. Генри вытащил из кармана недавно купленное кольцо. Поднёс его к лицу, внимательно рассматривая и мысленно спрашивая себя, что именно мешало ему объясниться с царицей сегодня. Выходило, что ничего. Но не мог же он, в самом деле, явиться к ней для выяснения отношений ночью! Генри стало досадно на самого себя. Вся их история была настоящим чудом. То, что он вообще оказался тогда в Долине Потерянных Душ, то, что он вытянул жребий, то, что его помолвка отменилась, то, что царица добровольно отказалась от Фрэнсиса, наконец, то, что они так сблизились за последнюю неделю —всё это было практически невозможным без участия какой-то сверхъестественной силы, Судьбы или божественного провидения. Так неужели сейчас именно он, Генри, не сумеет довести всё до конца? Размышляя, Генри подошёл к окну. Ему показалось странным, что Судьба, последний месяц так благоволившая ему, решила оставить его в самый решительный момент. «Ну уж нет, — пробормотал Генри. — Решил: женюсь — значит, женюсь». Из незастеклённого окна подул мягкий ночной ветер, приятно холодящий кожу. Генри поднял голову. И вздрогнул от неожиданности. Из соседней хижины выскользнула маленькая тёмная фигурка. По величавой, поистине царственной походке нельзя было не признать Акатаву. *** Освещённый голубоватым лунным светом, силуэт у обрыва казался чёрным. — Стойте! — крикнул Генри. Акатава обернулась. В следующую секунду Генри оказался рядом с ней у берега. — Я надеюсь, вы не топиться собираетесь? — мрачно спросил он. Акатава виновато наклонила голову. — Я не знала, что вы будете волноваться. Наверное, надо было вас предупредить. — Не надо было вообще сюда забираться, — буркнул Генри, выплёвывая сигару. — Спускаемся. Давайте руку. Внизу дострадаете. Царица медленно и скорбно покачала головой. — Я уже говорила, что должна умереть. Я выполнила свой долг и привела вас к сокровищу, которым вы спасёте Фрэнсиса. Единственное, что я могу для него сделать — это умереть. Пусть он будет счастлив с Леонсией. — Тьфу! — не выдержал Генри. — Да вы что, совсем рехнулись? Нет, я, конечно, всё понимаю, любовь — дело серьёзное, но ведь не настолько же, чтобы топиться! И потом, знаете, на Фрэнсисе свет клином не сошёлся. Вы уверены, что вам так нужен именно он? Вы же до свадьбы были знакомы от силы пару часов! Акатава посмотрела на него с укором. — Вы считаете меня такой легкомысленной? По-вашему, я похожа на женщину, которая готова выйти замуж за человека, с которым знакома несколько часов? Генри чисто из упрямства захотелось ответить «да», но он промолчал. Впрочем, Акатава легко угадала его мысли. — В таком случае, знайте, что я полюбила Фрэнсиса задолго до того, как его нога ступила в мой дом, — торжественно объявила царица. На Генри это не произвело особого впечатления. — И как вас угораздило? Царица улыбнулась. Видно было, что эти воспоминания представляли для неё большую ценность. — Я знала это давно, — завораживающе медленно и певуче начала она. — Я видела его там... В своём Зеркале Мира. У каждой Царицы Грёз был мужчина, явившийся из другого мира, из-за гор. Я воспрошала мои грёзы, кому суждено соединиться со мной священными узами брака. И они показали моё венчание с Френсисом. Генри наклонил голову, зная, что иначе выдаст себя Акатаве своим радостным видом. Венчание он видел и сам и не придавал ему ровным счётом никакого значения. Если бы Акатава заявила, что увидела себя в глубокой старости рядом с Фрэнсисом и многочисленным потомством, это встревожило бы его больше. — Мне казалось, вы говорили, что видели в своём Зеркале мира и нас с Леонсией, — напомнил Генри. Царица, ничуть не удивившаяся его развесёлому тону, кивнула. — С того момента я часто просила Зеркало показать мне Фрэнсиса. Я видела его на большом корабле. Видела его знакомство с Леонсией, — тут голос царицы предательски дрогнул, выдав её волнение. — Видела, как он встретился с вами. Генри хмыкнул, вспомнив, как они сначала едва друг друга не перестреляли, потом подрались, затем кратковременно помирились, чтобы разогнать десяток индейцев, а под конец снова едва не сцепились за сундук с псевдокладом. — Иногда мне открывалось прошлое, иногда настоящее, иногда будущее. Я видела его дворец в Нью-Йорке, видела, как он вводит меня туда, видела наши объятия, — на впалых щеках Акатавы подковами вспыхнул румянец, видный даже в приглушённом лунном свете. — Когда в третий день Солнца в доме Манго вы предстали передо мной: одна женщина и трое неженатых мужчин — я знала, что один из них предназначен мне судьбой ещё до своего рождения. И я уже тогда любила Фрэнсиса. Генри покачал головой. — Знаете, "полюбить" и "влюбиться" — не одно и то же. Я утверждаю, что вы не любили, а были влюблены во Фрэнсиса. Даже не так: не во Фрэнсиса, а в то, каким вы его себе навообразили, имея в распоряжении лишь пару романтических грёз. Генри знал, чего добивается. Лицо Акатавы вспыхнуло гневом. В глубине её синих глаз как будто сверкнули электрические разряды. — Вы с ума сошли, — бросила она. — Как вы можете так говорить, если... — ... Если именно я должен был стать вашим мужем! — не дал ей договорить Генри. Царица резко вскинула голову. Вперила долгий яростный взгляд в Генри. Вероятно, она ожидала, что Морган отвернётся, но тот выдержал её пылающий взор. — Хотите правду? Мы тянули жребий. Тот, кто вытянет короткую соломинку, должен был жениться на вас. Её вытянул я. И Фрэнсис, зная, что я обручён с Леонсией, вызвался сам. Даже Акатава, сильнейшая из женщин, побелела, узнав, что её, царицу, разыгрывали, как какую-то рабыню. Её самообладание изменило ей. Она отвернулась, явно намереваясь уйти. Но тут Генри схватил её за руку и притянул к себе. Другой рукой он вытащил из кармана маленькую соломинку, которую тогда зачем-то сохранил (вот магия случайностей!), а потом хранил как зеницу ока. — Но от Судьбы не уйдёшь! Теперь мы знаем, что Леонсия — моя сестра, и я не вижу ровным счётом никаких причин мешать её счастью с Фрэнсисом. А я! Люблю! Вас! Последние слова Генри почти выкрикнул. А затем наклонился, притянул Акатаву к себе и поцеловал. Он знал, что если царица посчитает его поступок дерзостью, то он умрёт от её кинжала прежде, чем его губы коснутся её. Но секунды шли, а Акатава почему-то убивать его не спешила. Более того, она даже не оттолкнула его. И, что самое невероятное, она ответила на поцелуй. Поначалу робко, с опаской. Потом, осмелев, сама подалась вперёд и обвила руками шею Генри, позволив его рукам мягко скользнуть на её талию. А потом магия поцелуя окончательно захлестнула её, и царица, вся отдавшись во власть этих губ, вообще перестала понимать, кто она и где она. Она лишь знала, что любила, что была любима, что те самые любовь, нежность, и ласка, о которых она мечтала так долго, теперь явились ей. Но лицо Фрэнсиса, внезапно всплывшее откуда-то из глубин памяти, обожгло Акатаве щёки. Она отстранилась. Мягко, но твёрдо поставила ладони между собой и Генри, мешая ему снова обнять её. — Так нельзя, — сказала она. Генри с удивлением посмотрел на неё. Такой реакции после столь пламенного проявления чувств он ожидал менее всего. — Почему? Ведь вы… ведь ты меня любишь. Акатава покраснела. Моргану снова захотелось расцеловать её и он наклонился вперёд, но царица отступила. В её синих глазах выражались неподдельные боль и отчаяние. — Я люблю, но… разве я могу?.. Разве я?.. Разве вы?.. Вы не знаете, что я была женой Фрэнсиса? Несколько секунд до Генри доходил смысл её слов, а потом он с облегчением выдохнул. Ревностным консерватором он вообще никогда не был, а уж после того, как он чуть не женился на своей сестре — слава Богу, они до близости ещё дойти не успели, — кратковременное пребывание царицы в доме Фрэнсиса не могло его смутить. Но, разумеется, Генри не был бы Генри, если бы удержался от комментариев. — Это, конечно, крайне печальное обстоятельство, — признал он, и лицо Акатавы пронзило такое отчаяние, что даже ему стало совестно. — В таком случае мне остаётся лишь обрадоваться, что вы не знаете, сколько раз я сам терял голову от чар хорошеньких сеньорит. А то уже мне пришлось бы перед вами краснеть, право слово. Но если вы твёрдо решили сгореть со стыда и не верить в мою любовь, то мне остаётся последнее средство. Акатава, вы… Ты выйдешь за меня? 7. Когда Генри, предварительно постучавшись, зашёл в номер сестры, та полусидела-полулежала на диване, оперевшись на спинку, и — кто бы сомневался? — предавалась меланхолии, снова овладевшей ей, как только сокровище было найдено. Леонсия не встала, не подбежала обнять брата и пожелать ему доброго утра, даже не развернулась к нему. Только оглянулась на секунду через плечо — и снова вернулась к созерцанию зажатого в ладони медальона. Генри ухмыльнулся, прикидывая, за сколько секунд слетит с его сестры этот ореол безразличия, когда он сообщит ей о своей помолвке с царицей. — Сестричка! — ласково позвал Генри, опустившись на табурет, за секунду до этого выуженный мыском сапога из-под туалетного столика. Леонсия медленно повернула к нему голову. Глядя на её холодное застывшее лицо было невозможно представить, что когда-то оно принадлежало одной из самых красивых и жизнерадостных девушек Сан-Антонио, и на нём отражалась не перманентная грусть, а любовь, и радость, и смех. — Генри, вы прямо сияете. Можно подумать, вы успели найти ещё один клад. — Кла-ад? — переспросил Генри. — Пожалуй, что да. Я нашёл настоящее сокровище! Сестрица, поздравьте меня, я женюсь! — Женитесь? — машинально повторила Леонсия. — И кто же ваша счастливая избранница? Генри засмеялся. — О, это невероятная женщина! — напыщенно начал он, явно подражая Торресу. — Прекрасная, умная, добродетельная! Она само очарование! Уверен, вы будете от неё в восторге. Хотите, я покажу её вам? — Ну конечно, — вздохнула Леонсия. «К чему это всё? Зачем?» — мелькнули у неё в голове привычные тоскливые мысли. В следующую секунду Морган пружинисто вскочил на ноги и увлёк её за собой. — Глядите! — с нескрываемым торжеством указал в окно он. По внутреннему дворику гостиницы неспешно прогуливалась женщина. Безошибочно уловив момент, когда Леонсия подошла к окну, она обернулась. В знакомых синих глазах светилось торжество. — Это... Это же Акатава! — Ну да. Моя невеста. Леонсия отпрянула от брата. Равнодушие с её лица и впрямь исчезло, но вместо него появилась не радость, как ожидал Генри, а страх и отвращение. — Как вы можете?! У вас что, совсем совести нет?! Пример Фрэнсиса ничему вас не научил? Жениться без любви — это ужасно! — А почему вы решили, что я её не люблю? — спросил Морган настолько кротко, что это прозвучало вызывающе. Его вопрос вызвал новый взрыв негодования Леонсии. — Вы и вправду издеваетесь? Как вам только не стыдно пользоваться доверчивостью бедной девушки! Хотите сделать её несчастной второй раз? — Напротив. Счастливой, — ещё более кротко сказал Генри. Вид у него был поистине ангельский. — Ближайший пароход до Нью-Йорка отходит через два дня. Завтра нас обвенчают в местной церкви, и моя невеста убедительно просит вас присутствовать. Ах, да, кстати, чуть не забыл! — Генри демонстративно хлопнул себя по лбу, а затем, покопавшись в кармане, извлёк оттуда небольшую коробочку и подтолкнул её Леонсии. Та, помедлив, открыла её. Внутри обнаружилось изумительной красоты бриллиантовое ожерелье. — А это свадебный подарок. От нас с ней вам и Фрэнсису. 8. — Ну, как я выгляжу? — спросил Генри, выходя в столовую парохода в новом, за день до этого приобретённом щегольском белом костюме. Шляпу, сиявшую такой же возмутительной белизной, он держал в руках. — Как человек, которому не на что больше потратить деньги, — засмеялась Леонсия. Генри фыркнул. — Я считаю, что выгляжу великолепно, — без ложной скромности объявил он. Это, впрочем, было понятно по его сияющему виду. Леонсия безошибочно угадала, что Генри хотелось немного пустить пыль в глаза Фрэнсису и явиться к нему в полном великолепии. Несмотря на пылкую дружбу обоих Морганов, между ними так или иначе возникало соперничество. Оба были смелые, честные, по-настоящему благородные люди. Обоих можно было назвать незаурядными натурами, оба обладали сильным характером и твёрдой волей, и в то же время было в них что-то, что Леонсия называла мальчишеством. Под ним она подразумевала и их патологическую жажду приключений, и склонность к авантюрам, и ироничность, и тягу к умеренному риску. Впрочем, слово "умеренный" в любом ключе подходило только к Фрэнсису. Жизнь в Нью-Йорке, богатство и — чего скрывать? — некоторая изнеженность, неизбежное следствие чрезмерной доступности всех благ цивилизации — всё это оставило на нём свой след. Фрэнсис был бизнесменом, капиталистом до мозга костей, а посему умел держать себя в руках и терял рассудок крайне редко. Генри же унаследовал весь характер своего прославленного предка-пирата. Романтик в глубине души, он успешно притворялся циником, мог вывести из себя любого, даже самого терпеливого человека, не боялся ровным счётом никого и ничего. Когда он был влюблён в Леонсию, он ухаживал за ней со всей пылом молодости, а потом с таким же рвением стал исполнять роль заботливого брата, шутливо обещая всё-таки отрезать Фрэнсису уши, если тот причинит хоть малейшее огорчение Леонсии. Его равнодушие ко всем жизненным трудностям сделало бы честь любому философу, все удары судьбы Генри сносил не только стойко, но и сохраняя при этом полнейшую невозмутимость. Полгода выживать на необитаемом острове, питаясь черепашьими яйцами и раскисшими сухарями и до мозолей стирая руки об лопату в попытке найти легендарный клад — легко! Отправиться в путешествие по заповедным территориям Майя, стреляться вслепую, прыгнуть с самолёта, без колебаний броситься в водоворот или пойти вместо друга на казнь — ещё легче! Леонсии иногда приходило в голову, что её брат, должно быть, просто бессмертен. Наверное, окажись Генри в самом Аду, несладко там пришлось бы именно чертям. В свою очередь, Акатава, которая также не могла не чувствовать это сходство между Морганами, обнаруживала, что рана первой влюблённости к Фрэнсису в её сердце с каждым днём становилась всё меньше. А любовь к Генри — всё больше. 9. Когда они сходили с парохода, Генри галантно подал Акатаве руку. Фрэнсис три недели назад сделал всё то же самое и с той же внимательностью, но Генри, помимо простой предупредительности вложил в этот жест ещё и… чувство? Акатава и сама не смогла бы объяснить, почему её сердце, по её собственному выражению, «затрепетало у неё в руке», когда Генри ободряюще сжал ей пальцы. Фрэнсисом она гордилась, а Генри — восхищалась, и эти два чувства были для неё совершенно разными. Фрэнсис был её. Так, по крайней мере, она считала, хотя, как выяснилось позже, её Фрэнсис никогда по-настоящему не был. Его улыбки, слова, объятия и подарки царица воспринимала как подтверждение: да, Фрэнсис её муж, а она — его жена. И лишь потом Акатава начала осознавать, что его обходительность, нежность и даже ласка были потому столь совершенны и отвечали её желаниям, что шли от разума, но не от сердца. Генри же не играл роль внимательного возлюбленного, а любил по-настоящему, не задумываясь, не размениваясь по мелочам, не играя и ничего не изображая. Сказать, что Генри принадлежит ей, Акатава бы не смогла, но она была уверена, что он не оставит её никогда. В том, как он представлял её всем знакомым и незнакомым «моя жена», спонтанно притягивал к себе за талию посреди разговора, кружил в воздухе, снимая с лошади — во всём это звучало «моя, моя, никому не отдам». Даже в том, как он, взбешённый её отлыниванием от верховой езды, стонал что-нибудь вроде «Женщина, когда-нибудь я тебя придушу», было что-то постоянное, «навсегдашнее», успокаивающее. Генри быстро привык и к тому, что Акатава при посторонних и Акатава наедине с ним — два разных человека. Прежде свою пылкую влюблённость во Фрэнсиса Акатава не считала нужным скрывать, более того, она её подчёркивала. Она то называла его "любимый", то периодически подставляла ему свои пухлые губы, безмолвно требуя поцелуя, то просто подходила сзади и клала ему прохладные ладони на шею или на плечи. И Фрэнсис всякий раз спохватывался, возвращал на лицо улыбку и делал то, что ожидала от него царица. В конце концов, напоминал он себе, ради него она отказалась от всего, и было бы подло отплатить ей холодностью и равнодушием. Демонстрировать кому-либо свою любовь к Генри Акатава не могла. Она, до исступления ласковая с ним наедине, она, с такой нежностью перебиравшая его тёмные кудри, пока его голова лежала у неё на коленях, она, выдыхающая в его жаркие губы страстные клятвы, при посторонних едва была способна на целомудренные объятия — с ним, своим законным супругом. Ей казалось, что все вокруг посчитают её ветреной и легкомысленной: то она сгорала от любви к Фрэнсису, а ныне таяла в руках Генри. И, хотя Акатава понимала, что та же Леонсия от всей души рада за них с Генри, ощущение какой-то странной неопределённости и неуверенности не покидало её. Стоит ли говорить, что все трое: мистер, миссис и мисс Морган — с одинаковым нетерпением ждали, когда пароход прибудет в Нью-Йорк. И если для Фрэнсиса их приезд означал спасение от банкротства, разорения и позора, то Леонсия мечтала кинуться ему на шею, Генри — насладиться его удивлением, а Акатава — получить последнее подтверждение правильности своего выбора. *** И вот экипаж проехал величественные ворота, украшенные монограммой «М». Вот он остановился у мраморного бассейна. Вот Леонсия встала у фонтана, вот Генри провёл женщинам и Парсонсу подробный инструктаж, расписывая, в какой момент каждый должен появиться, чтобы «устроить нашему дорогому Фрэнки маленький сердечный приступ». Вот Генри с сигарой во рту и саквояжем в руках прошествовал в дом. Белоснежный костюм смотрелся на его стройной широкоплечей фигуре так, что у издалека наблюдавшей за ним Акатавы внутри что-то сладко сжалось. И ей стало смешно от мысли, что когда-то она была влюблена во Фрэнсиса. И, когда спустя полчаса оба Моргана спустились по мраморной лестнице в сад, Акатава уже была уверена в своём выборе. И не грусть, не зависть, а радость охватила её, когда лицо Фрэнсиса озарила улыбка, и тот кинулся навстречу Леонсии. Ведь у неё теперь был Генри. Безрассудный, бесшабашный, точно не идеальный, насмешливый, но мужественный, верный и любящий. Фрэнсис, старина, извини, что отвлекаю… Но и это ещё не все новости. Я хотел бы представить тебе свою жену. Дорогая! Генри, чьё кольцо блестело у неё на безымянном пальце. Генри, который, как сейчас ей было очевидно, был предназначен ей судьбой ещё до своего рождения. Генри, которого она уже точно любила. Вот так, Фрэнсис! От судьбы не уйдёшь. И потом… соломинку всё-таки вытащил я!