О слугах и море

Прежде чем оказаться здесь Трубецкой рассмотрел эту жизнь: успел побывать в роскоши, на войне, в плену, вернуться в роскошь и обеднеть до нитки. Канцелярская крыса из банка, пришедшая поздней осенью, с деловитым видом осмотрела их родовое поместье, скользнула пустым склизким взглядом по плачущей матери, хмурящемуся отцу - и, звякнув связкой ключей и перьевой ручкой, заключила: «подойдёт». За долги - подойдёт; в их городе отбирали и меньшее, выставляли на улицу в рваной рубахе, а рыбацкую халупу превращали в подобие цивилизованного летнего домика аристократов на берегу реки, где всегда пахло гортензиями и чаем с мёдом - это была история кого-то из его сослуживцев, но он не запомнил. Сначала на него смотрели как на бриллиант в ворохе грязной одежды. Через месяц - смирились; через два - он стал своим: пил горькую водку из покоцанной фляги и передавал следующему. Их первый бой кончился разгромом - многие бывшие бедняки, углядевшие в развязавшейся войне шанс выбраться на поверхность, даже не знали таких цифр, сколько полегло. Серж знал, но предпочитал не считать. А вернувшись он встретил хаос - родители, которым пришло извещение о смерти сына, влезли в долги в попытке не потерять единственное, что осталось - материальное, глупое, пустое. Шрам, перечеркнувший широкую грудь, неприятно заныл под слоем рубашки и полосатой тесной жилетки. Как оказалось, деньги за риск смерти на благо Империи поступали только первые полгода, а отвоевал он больше полутора - «умер» только пару месяцев назад, и теперь стоял, воскресший, посреди опускающегося в запустение дома. Вывод напрашивался сам собой, - захотелось сплюнуть под ноги. Он думал, что справится, а если не справится, то все образуется само собой, будто затянувшаяся рана от вражеского штыка - прошло совсем рядом с поясничной артерией - но ничего не случилось. Удача покинула его, когда он оставил за спиной выжженные войной поля и погосты, искореженные огнем снарядов и агонией тела тех, кто называл его «другом» и «товарищем» и слышал это в ответ. За спиной в итоге не осталось ничего. Мать умерла первой: кровь собралась под черепом и гематома, размером с солидное яблоко, набухла на шее. Он продал одну из медалей, врученных ему на главной площади Столицы, чтобы купить гроб: грубо сколоченный и деревянный, бархата внутри не было - она заслужила лучший, её отец был начальником стражи у одного из предыдущих Императоров, она с детства слышала запах гортензий и чая с мёдом, - но они с отцом похоронили её на квадрате, соседнем с погибшими от эпидемии холеры: на что хватило денег. Когда умер отец Трубецкой ещё не познакомился с Николаем - тот улыбался на солнце, жмурился, чернел своей высокой тощей фигурой рядом с братом-Императором и вертел в тонких пальцах, закованных в лайковые перчатки, какую-то заводную безделушку. В тот день его впервые со времен фронта заставили надеть мундир, гнилостно пахший войной, ампутированными конечностями и лазаретом - он не надел его даже на награждение, поймав на себе несколько осуждающих взглядов. Ему говорили: «брат императора странный». «Почти не появляется на балах, а недавно, на Рождество, назвал дочь графини "глупой курицей" и отвернулся, не узнав её». «Он целыми днями проводит в своей мастерской во Дворце, может, он чем-то болен». «Какой худой, наверное, скоро объявят траур и устроят пышные похороны - как думаете: там будут знаменитые романовские засахаренные лепестки?» Трубецкой улыбнулся собственной мысли: в этой стране хоронили слишком рано, уж ему-то не знать. Мундир жал и натирал под мышками - кажется, кровили бинты, опоясанные вокруг груди, но он не был уверен. Мать, приведя его на первый бал, сказала: здесь никогда нельзя быть ни в чем уверенным, следи за жестами. На войне это несколько раз спасало ему жизнь: если следить за врагом достаточно внимательно, то ударить штыком можно было первее, с хрустом ломая ребра и вспарывая ему плоть; он не мог оставить эти мысли даже когда был дома - живой и настоящий - и смотрел в скупые отцовские глаза. Итак, отец умер. Финишная прямая. В морге городской больницы тело хранилось ещё пару дней, а потом закапывалось как невостребованное в общей могиле на окраине кладбища; отдавали его только если ты тряс перед подслеповатым лицом главврача мешочком с монетами, будто говоря: у меня есть деньги, мне можно доверять. В Столице он бы не доверял никому - особенно богачам - у них всегда что-то лежало за душой. (Николаю доверять почему-то хотелось). Ради мешочка с монетами он и явился сюда - в ветеранских кругах говорили, что если поучаствовать в параде, устроенном Императором, добровольно и с искренним желанием, то тебе швырнут деньги - словно издыхающей от бешенства дворняге. Покажи свою преданность, покивай, будто заведённая игрушка, всем словам Императора на плацу, и уползи обратно в свою темноту, утробно рыча, пока деньги не понадобятся снова. Ведь ради этого он воевал. Ради мешочка с деньгами. Брат Императора двинулся к нему первым, засунув игрушку - или теперь правильнее было говорить «изобретение»? чёрт его знает - в карман мундира. - Князь Трубецкой? Сергей качнул головой, хищно улыбнувшись: не называли его так уже давным-давно. - Уже не князь, но Трубецкой. Вам что-то нужно, Ваше высочество? Лицо у Николая было воистину императорское: холёное, бледное, с округлыми бровями, выструганным, будто у статуи, римским профилем - и грустными светлыми глазами. Если бы война не выжгла все эмоции и не выскребла душу, Серж бы залюбовался, а сейчас получилось только сухо ухмыльнуться. Парад всё никак не начинался: к серой площади стекался народ - разношерстное понятие из бедняков, жмущихся к домам, аристократов и такой же богом забытой солдатни, как сам Трубецкой. Только спустя пару секунд дошло: он даже не встал, чтобы поприветствовать члена Императорской семьи. Николай этого и вовсе не заметил - склонил к тощему плечу свою кудрявую голову, изучая и рассматривая, будто стекляшки на рынке. - Во Дворце много говорили о ваших боевых заслугах. - Преувеличивали. - Вы даже не спросили, что говорили. - Всё равно. Всё вранье. Николай тихо, приятно рассмеялся; так журчал лесной ручей, берущий начало в предгорьях, в котором они обыкновенно смывали кровь и стирали портки. А потом залезали в него с головой; после пережитого боя казалось, что ты бессмертен, и шанс подхватить воспаление лёгких или другую заразу тогда стремился к нулю - вместо лёгких в груди птицы расправляли крылья. - Мне казалось вы не любите подобные... - молодой, но уже Великий князь закусил губу, пытаясь подобрать слово, - ...мероприятия. - Вам не казалось, мне нужны деньги на похороны отца. Красивые брови Николая подпрыгнули вверх, будто солдаты, подорвавшиеся на мине. Безумно захотелось расхохотаться - протяжно, до кровоточащих лёгких, но тогда рана на груди совсем бы разошлась. - Пётр Сергеевич умер? Я не знал... - на его лице промелькнуло, похожее на искреннее, сожаление, и он заговорил на тон тише. - Никто не знал, - пожал плечами Трубецкой, - если позволите: что у вас там, Ваше высочество? Вместо ответа Николай сунул руку в карман, и через секунду на узкой ладошке появилась... металлическая птица? - Сергей непонимающе моргнул. Её крохотное тельце, нашпигованное промасленными шестерёнками, крючками и микроскопическими механизмами медно поблескивало на утреннем солнце; трясогузка - догадался Трубецкой. Они часто встречались в той местности, где разворачивались его бои - они летали низко, иногда клевали землю и если не успевали вспорхнуть, то оказывались задавлены грохочущим марширующим полком: птичьи хребты трещали под сапогами, будто лопающиеся арбузы, а кровавое месиво костей и перьев липло к подошвам. Птица казалась хрупкой, но металлический блеск не давал обмануться - если попытаешься сжать её в кулаке, испортить творение, то она скорее переломает тебе пальцы, чем погнётся. Он поднял взгляд на Князя - настоящего - и увидел смущённую улыбку. - Парад начинается, - сказал Николай и спрятал железную птичку в тьме кармана. Остаток того дня он запомнил смутно, но в памяти засели две вещи. Первая - Николая больше нигде не было видно: он прятался, красивый в скромности, в тени брата, и это почему-то было логичным. Вторая - смотрел на птиц, рассевшихся на вензелях балконов, укрытых листами винограда, он чаще, чем на Императора. Когда всё кончилось денег им, конечно, не заплатили. Трубецкой поклялся больше никому в этой жизни не верить, надеяться только на себя и вообще - к чёрту всех, когда твой отец - или его бездыханное тело - лежал, облитый формалином, обтертый душистой смолой, чтоб не начал гнить раньше времени, в ледяной камере морга, а ты здесь - в такой же ледяной, но хотя бы пахнущей свечами и чаем квартире в одном из бедняцких кварталов Столицы. Чувствовались пыль и отчаяние. Он грел ладони о горячую кружку со сколом на следующее после парада утро, когда в дверь постучали, а под порог шмыгнул конверт: пухлый и невинный. Это могла быть западня кредиторов, но терять ему было нечего - Трубецкой вскрыл конверт армейским ножиком. В конверте были облигации - таких чисел он не видел со времён расцвета Трубецких или отчетов о погибших - и почерк Николая. Он подумал - «большего и не надо» - и вспомнил медную птичку, улыбаясь себе под нос. ——— При должном обращении даже самая забитая, жалкая, облепленная блохами дворняга с пузырящейся пастью превращалась в величественную борзую, рвущую брюхо врагам хозяев - ему ли не знать, ведь когда-то у Трубецких была роскошная псарня в летнем имении. Сейчас имение, наверное, растрескалось и осыпалось, а в псарне гудели ветра - но эту философию он усвоил на всю жизнь и не позволял себе отступать от нее ни на шаг. Великий князь это тоже понял рано: во дворце слово «слуга» было равно слову «вещь» - иногда даже хуже, ниже - у вещей было много шансов, а у слуг - один. Если фрейлина колола свою спинку пружинами дивана, - она ругалась, но диван чинили и он оставался на том же месте. Если прислуга проливала вино - её пороли в саду. О вещах и слугах он размышлял редко, гораздо чаще - об остаточной теплоте и температуре кипения машинного масла, ведь если её не достигнуть, масло застывало между шестеренок и вся конструкция скрипела, будто кровать по ночам в покоях Константина, - если перегреть, то шестеренки недовольно шипели и дымились почти что осуждающе; баланс в этом вопросе - всё, ошибка - ничего. Он мечтал создать что-то легендарное. Величественное. Почти что сакральное, - чтобы его образ Великого князя и брата Императора треснул по швам, будто ненужная одежда, оголился настоящий Он - молодой изобретатель с тугими кудрями и грустными глазами, спасший жизнь человечеству, ну, или по крайней мере, паре человек уж точно. Его мечты не останавливались на «паре» - хотелось большего. «Запретный плод сладок» - скалился Ламсдорф, угрожающе покачивая указкой, от которой на пальцах осталось несколько шрамов. Они пытались читать Библию, говорили об Эдеме, но Николай слушал плохо: рассматривал настенные часы и мечтал разложить их на части, запомнить каждую зазубрину механизма кончиками пальцев и отпечатать в мозгу, чтобы потом повторить. Пружинный привод сворачивался, а потом выбрасывался вперёд - и сильфоны приходили в движение; трусились стрелки на циферблате. Ламсдорф бил наотмашь каждый раз. Будто попрошайку, ползающего на коленях в порту и пачкающего костяшки слюной, целуя ладони, - и Ника осекался, заталкивал мысли в глотку и давился священным писанием. И так дожил до двадцати пяти. По-другому во дворце было сложно, но мастерская - не дворец, а микроскопическая её часть, почти секретная, в которую можно было попасть только из библиотеки на одном из верхних этажей, зная, что Великий князь тебе доверяет. Там Николай жил; а не бесцельно существовал, переваривая пищу, шевеля конечностями и синтезируя кислород в углекислый газ. До недавнего времени мастерская не знала никого кроме него самого. Бывшего аристократа и бывалого офицера она встретила горклым запахом масла и увядших цветов на подоконнике: Трубецкой никогда такого не видел. Возможно, если бы все люди в Империи были как Николай, то война бы закончилась, не успев начаться, и тысячи солдат вернулись домой, живые и относительно здоровые, - но когда Сергей озвучил это, Ника грустно покачал головой, назвал его идеалистом - и уперся взглядом в разобранный маховик на столе. Тот грустно и кругло блестел. Он сам не понял как это взбрело ему в голову. Люди с подобной судьбой встречались ему гораздо чаще, чем можно бы было подумать о человеке его сословия. Иностранные послы и дипломаты, приезжавшие к брату, нарекали его «холодным принцем», рассматривали будто цирковую зверушку и одновременно побаивались; хмурились, когда Александр бросал: «он у нас юное дарование, целыми днями торчит за механизмами, работает» и давал отмашку переводчику, мол, это переводить не надо. В их глазах он был слепой тенью старшего брата, и так было лучше - для всех. Слепые тени не жалеют задавленных жизнью князей, предлагая должность личного слуги в Императорском дворце - максимум, что он мог дать, вытерпев при этом недовольные взгляды братьев за обедом. К собственному удивлению, Трубецкой согласился. Где-то в глубине души Николай был уверен, что тот откажется - возможно, хотел этого сам, ведь совершенно не знал, как к нему теперь обращаться и что говорить. У братьев в этом аспекте всё было проще - им было плевать, пока какая-нибудь служанка не разбивала случайно вазу в зале переговоров. Тогда ненависть стлала им глаза, будто покрывалом. Николай был другим; и ненавидел себя за это - в его жизни ничего не было просто. Проблема решилась сама собой через пару недель: он просто продолжил называть его «князем Трубецким», потому что это было единственным, что не царапало нёбо. В холодном пейзаже Дворца Сергей смотрелся удивительно правильно и искренне, словно потерянная часть мозаики, наконец вставшая на место. Он ещё плохо разбирался в своих обязанностях - их общение с Великим князем напоминало диалог любопытного ребенка и умудренного опытом (и страхом) старика, так что если Николай спрашивал - Трубецкой отвечал. Многие нашли бы слово «слуга» унизительным, поморщились и плюнули в спину, может быть, назвали шелудивым псом - но рядом с Николаем значение этого слова испарялось, как жидкость в бутыльке над спиртовкой; «слуга» было сродне «товарищу» или «другу» - но от этих слов всё ещё щипало под глазами. Сергей обещал себе адаптироваться, а Николай не настаивал: глядел широко и так же грустно, но с восхищением, блестевшим на дне глаз-прорубей, пока расспрашивал обо всём и ни о чём одновременно, ковыряясь скальпелем в самых мелких частях «изобретений». Рассказывать о войне Великому князю было просто - как дважды два, и Трубецкой начал привыкать. ——— В середине зимы Дворец превращался в серое и холодное обиталище власти: меха в подвале трудились, пыхали огнем и жаром, переваривая своими огромными железными организмами уголь, но Великий князь мёрз и тихо кашлял, склонившись над чертежами. Трубецкой, по своему обыкновению находившийся рядом, перетаскивал тяжелые железки и гнул медные проводки, неподвластные Николаю, удивительно легко, заодно рассказывая о своем детстве. Когда Николай только учился выводить красивые буквы в прописях Трубецкой уже победил всех известных ему аристократских сынов в фехтовании - да, это было на смешном детском уровне, но ему казалось почётным. Николай улыбался - и просил принести горячий чай, ломая в озябших пальцах грифель карандаша. И Трубецкой улыбался ему в ответ - как солнцу посреди холодной мастерской, пока за открытым окном Столицу укрывал зимний туман. «Не слуга, а друг» - думал Сергей. И шел ему за чаем. ——— С первой оттепелью Николай, разбив лёд на пруду в саду, проводил эксперименты: заводил механический кораблик, провернув ключик на палубе, и позволял себе частичку эмоций - громко радовался, пока тот плыл, грёб и шумел, дыша паром в еще холодный воздух, разрезая поверхность воды. За зиму таких корабликов в мастерской накопилось с десяток, и все они были исправны - они оба это знали - но даже в другой жизни Трубецкой не осмелился бы ему сказать «хватит» - и дело даже не в чинах, слугах и условностях; он никогда не был труслив, а бои вырубили последние остатки инстинкта самосохранения на корню. С оттепелью таял и сам Николай: офицерская шинель Сергея смешно сползала у него с плеча, он выбежал чуть ли не босиком, - пришлось догонять с криками «Великий князь, вы замёрзнете!..», а Ника кричал в ответ: «пусть!» - и сбивал с ног служанок с бельём, прижимая к груди кораблик. Бледные скулы рдели от холода, а постепенно теплеющий ветер трепал его кудри, будто победный стяг над полем боя. Толкнувшийся в ноги кораблик, врезавшийся в «берег», Серж поднял и передал обратно в руки своего создателя. - Теперь ты видишь: я смогу создать большее? - сказал Николай, пряча улыбку в меховом воротнике, - Я смогу помочь людям: беднякам, солдатам, морякам. Мы сможем. В саду затрепетали под порывом ветра сладко пахнущие яблони. - Я никогда не сомневался в вас, Великий князь, - ответил Трубецкой. И тут же поправил, пока Николай не успел нахмуриться: - В нас. Его длинные умелые пальцы завели ключик ещё раз. ——— Терять семью было страшно и тяжело, но как оказалось: обретать заново - ещё страшнее. Тяжелее. Что есть семья, когда ты не задумываешься об этом, и что есть семья, когда хоронишь её? - Трубецкой не задумывался, хоронил семью, а потом находил её вновь в бледном узком лице корпящей над поршнями и цилиндрами фигуры. Фигура спрашивала, интересовалась: «что солдаты говорили о науке и механике? как относились?» - и слышала в ответ смех: «мы чаще обсуждали как растянуть три бинта на целый взвод раненных, а фунт мяса - на семерых, но как солдат могу сказать - мне определённо нравится». И он не врал ни в чём. Фигура определённо стала его семьей. ——— Императорский дворец был похож на Романовых: пожалуй на всех, кроме Николая. Его монументальное величие, строгость гранита и внешняя серьезность напоминали Александра - с ним Трубецкому практически не удавалось пересечься, и это скорее радовало, чем расстраивало. Иногда Сергей всё еще просыпался средь ночи от свиста пуль и лица войны в своих снах. То лицо слишком сильно напоминало Императора, окруженного зажравшимися пухлыми физиономиями приближённых аристократов, - сильно хотелось это лицо разорвать: до кровавых ошметков и ремешков кожи, и если он рассказывал об этом Николаю, тот понимающе кивал и сжимал его ладони в своих - пахнущих металлом и молочным кремом для рук. Дворец огромный, в нём легко разминуться, но средь длинных серых коридоров иногда встречались золотые рамы картин и пошло пахнущие розы в вазах - всё это заигрывало со зрителем с бесстыдством, присущим уличным девкам. И задыхаясь этим запахом Трубецкой понял: Константин. Старший брат, душой напоминавший подростка, а мыслями и делами - садиста и пошляка; Николай часто оправдывался перед ним, словно тому было дело до младшего - скорее нравилось видеть, как корка льда на его коже трескалась и лопалась, являя миру смущённого ребенка. Дворец огромный, но Константин натыкался на Трубецкого слишком часто - или Сергей на него. И тогда цесаревич улыбался: довольным котом, поддевшим когтистой лапой мышь; скалил крупные зубы; елейно цедил: «Сергей Петрович, какая честь...» и отступал в сторону, словно был не цесаревичем, а мальчиком на побегушках у Великого князя. И однажды вместо привычного «Сергей Петрович» или «князь Трубецкой» он сказал: - Никогда не понимал, что Ника в тебе нашёл: рядом с ним вертелись мужчины и посолиднее. Теперь наше несчастное семейство точно осталось без наследника - вся надежда на Мишеньку; а какова потеря!.. Не буду отнимать ваше время, князь, - и растворился в приторном запахе роз в дворцовых коридорах. Серж вновь почувствовал себя богатым мальчишкой перед первым боем - смотря на движущуюся армию врага большинство падали наземь, молились, рыдали, их тошнило от страха и выворачивало скудным пайком; но Трубецкой - даже тогда - сумел удержать себя в руках. Сейчас он их понял как никогда раньше. В тот день он так и не принёс Николаю книгу из библиотеки, которую тот просил: отмерев от оцепенения в коридоре Трубецкой заперся в одной из комнат для прислуги и не выходил до следующего утра, - долго думал над словами Константина и в конечном итоге пришёл к удручающему выводу. Взглянуть в лицо Николаю стало страшнее, чем в лицо самой смерти. ——— Но он сумел, - сдавались только больные и паралитики, немощные, застывшие в своём же теле, закованные в плоть. Он пришёл после обеда, когда многие из придворных уползали в покои и опускались в дневной сон, а слуги маячили по дворцу, словно хозяйничая - когда аристократы просыпались, был накрыт стол на полдник, а золото сияло ещё ярче. Николай благородному сну предпочитал работу: сидел в мастерской и чинил экзоскелет портовых рабочих - одно из последних их с Трубецким изобретений, созданное, чтобы люди не срывали спины, перетаскивая тяжёлый груз, и напоминавшее человеческие кости из алюминиевого сплава с медью и цинком - скелет крепился поверх тела и одежды, словно броня или рыцарский доспех. Они довели изобретение до практически идеального автоматизма и уже спустя пару дней после презентации в доках, Сергей увидел: некоторые из детей рабочих разрисовывали конструкцию дешёвыми мелками и красной краской из жучков, - и теперь докеры были больше похожи на попугаев, чем на затравленных жизнью бедняков, провёдших всю жизнь в смраде грязного залива и рыбьих кишок. Николай слегка повернул голову в сторону открывшейся двери и тут же вернулся к алюминиевым костям перед собой. - Вчера я разговаривал с Константином, - начал Трубецкой, тихо присев на изрядно потрепанный диван рядом со столом. Он знал: иногда Николай засыпал прямо на нём, а огромная княжеская кровать в его спальне могла пустовать неделями. Тот отстранённо кивнул, не отрываясь от методичного ковыряния в механизме; светлые грустные глаза прятались за рабочими гогглами. - Я знаю: он мне рассказал. Тебя что-то напугало? - Конечно напугало!.. - вскинулся Сергей, - Вернее я хотел сказать... это звучало странно... - Будто Великий князь влюбился? - предложил он. Что-то в руках Николая с хрустом треснуло: соскочил напильник с одной из «костей». - Я не хотел говорить это слово. - Я сказал его за тебя. Если испугался - можешь расслабиться: это ни на что не влияло и не повлияет, даю слово. По правде говоря, я вообще не планировал говорить об этом - спасибо старшему брату, - Николай невесело улыбнулся, вскрывая каркас, - Предлагаю забыть об этом. Нам обоим будет хуже. Трубецкой нахмурился: и понял. Прятаться от всего этого было даже отвратительнее, чем рвать себе брюхо мыслями «а что если...», попытками неловкого флирта и трясущимися пальцами, которыми он иногда накрывал заснувшего за чертежами Нику шинелью; выдирать желудок и ещё множество интересных сравнений - но суть одна: отвлекаться болью от собственных чувств. Однажды Василий - добрейший простой мужик, но вся его доброта кончилась с мучительной смертью: загноилась рана от штыка, и совсем скоро в его доброй плоти завелись трупные черви - вычитал в книге, которую прислали с пайками, будто отмашку "император о вас не забыл, просто денег нет": «лучше сделать и пожалеть, чем жалеть, что не сделал» - и низко засмеялся, прогудев: «правда». Нужно будет написать его родителям: они воспитали хорошего человека, - подумал Сергей в тот самый непреложный момент. И дёрнул за ручку кресла, на котором сидел Николай, разворачивая к себе: целоваться с некой разницей в высоте дивана и кресла было неудобно, но на удивление легко - словно полёт трясогузки или перетаскивать коробки с грузом в экзоскелете. Губы у Николая были холодные, как речная вода в каналах Столицы, но податливые и мягкие - пахнущие травяным чаем и совсем чуть-чуть - чернилами; он распахнул их в удивлении и Трубецкой счёл это знаком согласия, скользнув между ними языком в удивительно горячий красный рот. Экзоскелет на столе замигал электричеством и загудел, весь разобранный на части. Сергей понял: он сделал, - но не пожалел, когда Николай ответил ему. ——— Тот самый диван в мастерской был чересчур тесным для двоих, но это были мелочи, - Николай, чуть выше ростом, но худой и узкий, легко помещался у него на груди - и касался холодными губами шрама чуть выше аорты, будто ребёнок; было щекотно и тепло, дотлевал вечер. На следующее утро Трубецкой принес ему хлеб с маслом и запрошенные инструменты с деталями, купленные в городе: несколько гаек, набалдашник, съёмники и пару тормозных трещоток, - всё это в его цепких длинных пальцах за час превращалось в недостающую деталь механизма. Он был уверен, что ничего не изменилось, но уже перед уходом позволил себе коснуться носом вихрастых кудрей на чужих висках - и Николай ничего не ответил: а потом в последний момент потянул его за запястье вниз и поцеловал, будто прыгая в пропасть. Это было совершенно по-детски и неумело: слепо ткнувшись в губы, надеясь на ответ. Он получил его - в виде снисходительной улыбки и чувства, ломающего рёбра в своей откровенности: того самого чувства, что Сергей всегда описывал птичьими крыльями в груди - как после хорошей драки или прошедшей мимо смерти. Или после второго в жизни серьёзного, настоящего поцелуя, о котором он думал несколько недель до. Или после радости открытия - когда волна чуть схлынет, оставляя за собой пестрящий шлейф подтухающих эмоций, а мысли, где применить нововведение забивали голову, будто ватой. Дворец не изменился и продолжил гудеть прохладой, но Трубецкой заметил - распустились крошечные синеватые гортензии в горшке на подоконнике мастерской. И уже отстраняясь он дал себе слово - научить Великого князя целоваться. Своё слово он всегда держал. ——— Он написал несколько коротких весточек боевым товарищам - ему ответила тишина, но он был уверен: они живы - может не совсем здоровы - и прочитали. Николай, поджав босые худые ноги, всегда сидел рядом с ним в эти моменты, как необозримо существующая за плечом поддержка, вовремя вдыхающая жизнь и дающая силы двигаться дальше. После множества чертежей даже буквы становились похожи на детали механизмов: пляшущие и острые. Он гладил Сергея по плечу и говорил: «с ними всё в порядке», понизив голос до грани шепота. Возможно, когда-нибудь он расскажет им о Николае - и о том, что Императорский Дворец к началу лета удивительно светится внутри, а его губы теплее с каждым днем. Они бы поняли. Они всегда его понимали. ——— В один из вечеров работы Николай сказал: - О загородном фамильном склепе Трубецких слагали легенды ещё когда я был маленьким. Мы перенесем могилы твоих родителей туда - они заслужили это. Сергей так и не понял, когда появилось это самое «мы» и что оно значило; чем значилось; но слова о родителях колыхали внутри только самую светлую грусть - и мамин запах жасминово-виноградных духов. Он обнял Николая, сжав в тугом кольце рук, как никого (никогда) до этого не сжимал. И ответил: «спасибо». ——— Он продолжил служить Великому князю даже когда тот отдавался ему целиком и без остатка: одинаково - в мастерской, в своих княжеских покоях и в комнате прислуги, на тихо скрипящей койке. Первое время приходилось заполнять жаркую влажную тишину между их телами глуповатыми разговорами; Николай боялся, дрожал как лист на ветру - и Трубецкой шептал ему на ухо формулы из физики, воспоминания с войны или последние слухи из города, пока расталкивал тощие бедра коленом и вылизывал подставленную шею - дворовая собака или дворцовая гончая, плевать, главное - Ника ему доверял. Он всегда быстро учился, а потому со временем сам начал укладывать Сергея на лопатки и взбираться сверху на бедра, стараясь соблазнительно закусить губу и поёрзать, - вот тогда всегда сдержанному бывше-князю сносило голову, как бурей. Сомнений не было - у императорской семьи были лучшие учителя по выездке, и Трубецкой в этом убедился. Всегда холодная кожа Николая никак не вязалась с тем, каким горячим он был внутри. Об этом он никому бы не рассказал даже под пытками, схоронил для себя, их личный секрет - и эта мысль казалась смешной, хотя в какой-то момент своей жизни он был уверен, что смеяться разучился. Оказалось - нет. Николай всё чаще открывал в его душе удивительно-новые грани, которые радовали их обоих. ——— Если не придавать вещам контекст и значимость, то становилось удивительно легко: тогда «патриотизм», о котором пели городские менестрели, падал в грязь лицом, опускался до уровня прорезиненных сапог или консервной банки, а «любовь», «самопожертвование» и прочий бред оставались черной вязью букв на страницах бульварных романов в библиотеках поместий. Трубецкому всегда хотелось отправить и менестрелей, и незадачливых авторов туда, где часто пахло палёным людским мясом и грязью - но потом он только ухмылялся, скалил зубы и продолжал помогать Николаю: сам когда-то был таким. Идиотом. Слишком долгое время ему казалось, что между ребер с парой трещин больше ничего не теплеет, а мир - понемногу остывал и загорался вновь только с новым приступом злобы и ненависти; мир горел плохо, а вот солдаты - удивительно хорошо, будто сухие ветки, сдобренные бензином. Николай был холодным, словно подмерзшая вода - а вода, как известно, лучшее оружие против огня - так что приходилось согревать его пальцы собственным дыханием, иногда позволяя себе большее: целовать мозоли и царапины на подушечках, каждый раз словно поклоняясь, - и ловить улыбку на губах Великого князя своими. Потом, конечно, Трубецкой узнал: Николай никогда не был южнее промозглых болотистых лесов, окружавших Столицу с трёх из всех четырёх сторон, - Сергей курил измятую толстую сигарету в окно мастерской и чуть не подавился дымом. От его едкости между ребер - (фантастика, там еще что-то шевелилось) - защипало. - И ты не видел Южное море? Николай отрицательно покачал головой, растирая уставшие слезящиеся глаза. - И не видел тамошний порт? Воняет, конечно, кошмарно: сдохшей рыбой на жаре, но тебе бы там точно понравилось. Море удивительное, - сказал Сергей, когда затушенная сигарета коротко шикнула под пальцами. - Верю наслово. Брат меня никогда не отпустит. «Брат» из уст Николая каждый раз звучало достаточно дежурно, чтобы стало понятно: это звание. От него не откажешься. Честь - или клеймо; но кем был Трубецкой? Бесчестным (во Дворце ширились слухи: он бросил своего командира на поле боя, но сражаться с этими слухами он даже не пытался и не хотел: им не докажешь, что он спасал вверенный ему взвод), а теперь и безродным - шептались выхоленные и пахнущие пудрой фрейлины по углам. Кто удивится, что бесчестный и безродный князь нарушил пару правил, испортил ледяного принца их Империи? - и эта мысль ломала губы в улыбке будто сама собой. Вечером он принес прачке, трудившейся в подвалах, ужин, на который у неё не было времени. Они не были близки, но часто разговаривали по душам; здесь пахло грязной водой и цветочным мылом, здесь можно было думать вслух, не боясь, что тебя услышит ненароком проходящий мимо Император - ведь Императоры не спускались в свои грязные подвалы: они прятались в хрустальных тронных залах на верхах башен, как белки в дуплах деревьев. Он рассказал ей о том, что Южное море пахнет солью и самым дешевым коньяком, что можно было найти в их стране. А еще - чего ему не достать в гнетущих запутанных линиях Дворца, складывающихся в коридоры. Она презрительно скривила губы в подобии улыбки: - Ты трахаешь Великого князя во дворце его брата, что еще можно хотеть? - уткнувшись пустыми серыми глазами в бадью с бельем, механически двигая руками. Вверх-вниз. Вниз-вверх. Как отработанный заводной солдатик - Николай такие научился делать еще в девять; Николая в его мыслях стало слишком много - и это было хорошо. На самом деле хотелось многого: уехать из вечно туманной Столицы, или почувствовать давление теплых волн на плечах, или - горькой водки вперемешку с коньяком на дне желудка. Показать Нике эту жизнь и вложить в узкие ладони: «бери, твой шанс на спасение, я рядом, это совсем не страшно - не страшнее, чем продырявить руку отверткой». А потом долго целовать его, вжимая в остывающий песок на ночном побережье - и чувствовать то же в ответ; горячий ветер удивительно шёл ледяному принцу. Но прачке он только улыбнулся: - Ешь, - и кивнул на принесённую тарелку с жарким. - Вот увидишь - твои игры с Великим князем до добра не доведут. Александр вышвырнет вас обоих. Она была умной и хорошей женщиной и часто во многом оказывалась права, но тогда Трубецкому нестерпимо хотелось, чтобы она ошибалась. С другой стороны - даже в самую грязную дыру этого города раз в году пробивался луч света из замазанного окна. Если ты достаточно умён, то в открывшихся, словно внутреннее кровотечение, проблемах можно было вычленить пользу - достаточно взять в руки скальпель и отделить мясо от костей, а артерии - от сухожилий. Николая - от медленно душащего его клейма. Он был уверен, что Николай оценит. ——— - И ты думаешь, что нас не будут искать? Сергей пожал плечами: - Во всяком случае, не первое время. Мы успеем сбежать. Если это вообще вскроется. Там, где мы будем нас точно не найдут. - Я брат Императора, нас найдут везде. - На юге его власть не сильно уважают. Ты боишься? - Если бы я боялся, то приказал долго жить - во Дворце боязливых не любят, - фыркнул Николай. Он умел ценить хорошее - и опасное. Возможно, именно поэтому и выбрал Трубецкого: удивительно редкую смесь воинской простоты и аристократичной сдержанности, которую хотелось изучить и ощутить на кончиках пальцев. Великий князь тяжело вздохнул, откидываясь на спинку кресла и вздымая глаза к потолку. - Хорошо. И где мы возьмём тело? ——— Никто никогда не говорил ему о списке обязанностей, даже сам Николай, но это всегда висело над ним и ощущалось даже в воздухе: ради Великого князя ты должен делать примерно всё, - звучал голос Императора. Николай часто говорил, как ему хочется разорвать княжеский мундир, попутно оставив на огне взрывоопасную смесь - тогда Дворец бы взлетел на воздух вместе со всей царствующей семьей и её свитой, а ему стало легче. Умер бы он или спасся - разницы нет: суть в том, что все обязанности и правила прекратили бы своё существование как по щелчку пальцев - и наступила простая, понятная пустота. Поэтому ничего удивительного в том, что он согласился на эту сомнительную авантюру не было. Трубецкой мял край собственной рубашки, потупив глаза в пол: да, я виноват, Ваше величество. Я не уследил. Не доложил. Не попробовал спасти. Николай был болен - даже врачи не сумели бы помочь, а где были вы, Ваше величество? Вы были его братом. Императором. Я был его любовником - и остаюсь им до сих пор, даже когда его готовят к похоронам: он умер в спокойствии, понятной пустоте: он мечтал об этом, но Вам не говорил - по-моему, это значит больше всяких слов. Александр не казался погружённым в траур, как от него требовали сомнительные правила этикета, скорее размышлял своим скупым прагматичным умом: как от смерти Великого князя выиграть побогаче и кто станет следующим наследником, ведь Константин больше напоминал взбалмошного докера, чем Императора. Он отвесил весьма понятный жест «вон», и уже уходя, пряча улыбку за скорбным выражением, Трубецкой услышал: «чтоб глаза мои тебя больше не видели во Дворце». Кем он был, чтобы ослушаться воли Императора? Бесчестным и безродным князем, убившим собственного командира, а затем и собственного хозяина - лихорадка сожрала его за пару дней, как и предсказывали аристократы (это правда было так давно?) на площади перед парадом. Дорогой гроб из красного дуба, наверняка холодный внутри, уж точно шел Николаю меньше, чем горячий ветер юга - на «похороны» они даже не остались: сели на металлическую паровую баржу, напоминавшую банку из-под консерв, показав капитану с морщинистым лицом золотую монету. Его крайняя глупость или сообразительность позволили не спрашивать о попутчике Трубецкого в смешном темном плаще и капюшоне до носа, который тот снимал только наедине с Сергеем, оставаясь вдвоем в тесной каюте. - Мы выбрались, Ника, - шептал Трубецкой, целуя теплое улыбающееся лицо. - Я покажу тебе настоящее море, мы поможем тамошним людям, ты будешь свободен. Весной там еще красивее. Мы это заслужили. И Ника - больше не Великий князь - целовал его в ответ, сжимая ладони в своих: пахнущих машинным маслом и узких. А потом долго вглядывался в Южное море. Прежде чем оказаться здесь Трубецкой рассмотрел эту жизнь: но нигде ещё не был счастливее.