Настоящая глубинка

Всю ночь Иван спал беспокойно; ему то казалось, что жарило из печи, которую никто не топил, то несло ледяным стылым воздухом из-под закрытой двери, заметало лунный свет и сухие растения, затопленные мертвенно-сизым. Ночь похожа была на непроявленную фотоплёнку, и Иван, просыпаясь, видел то свою руку со светлыми толстыми волосами, то свою первую девушку Дину; Динка, как он видел через приоткрытые глаза, всё ходила босая по залитой солнцем кухне и готовила блины; с ложки стекало жидкое светлое тесто, перетекая в их металлический таз с геранью. У него был отколот кусочек, вспомнил Иван. И стоял он всегда в пыльном паутинистом промежутке между плитой и стеной, у окна, поэтому всегда зимой был холодный и грязный сначала. В НИИЧАВО он попал случайно. Не то, чтобы совсем случайно, но понимал всегда, что не дотягивает, а иногда случались с ним дни, в которые ему приходилось с остервенением брить уши. Не то, чтобы Иван не был старательным — он был старательным, тщательно выполнял инструкции, занимался молодильными яблонями, записывая всё в ноутбук, вёл учёт, разрисовывал всё вычислениями, расцвечивал рассуждения графиками. Но сам понимал, что отличается от остальных: он трудился от разума, а они — от души. С лёгкостью они ошибались и отступали от правил, придумывали удвительные теории и за ночь решали нерешаемые задачи. И именно из-за них институт и подумывали прикрыть за вольнолюбие и отступничество. Так Ивану и объяснили: стены института были осквернены вольнолюбцами и отступниками, предателями Отечества. Они потеряли дух былой магии и стали всё чаще прельщаться чужеродным, неславянским колдовством. Громкое дело было, к примеру, когда усыплённый чаровницами слесарь Виталий Геннадьевич проснулся от лобызания в уста стажёра Радия Завридовича. Или вот эксперименты по переведению ведмеда на чисто вегетарианскую диету. Совместные же проджекты между странами и вовсе ужасали: сегодня они совместно решают вопросы экологии, а завтра что, Родину предадут? Терпеть это иностранное влияние на будущую магическую надежду и опору страны было решительно невозможно, поэтому Ивана вызвали в кабинет, ввели в курс дела и предложили послужить во благо светлого будущего Отчизны. Собранные вместе в одну папочку, дела эти действительно произвели на Ивана огромное впечатление. Теперь он уже внимательнее пригляделся к своим коллегам, которых до этого считал неким воплощением чистого гения на Земле, и углядел детали, ускользавшие ранее от его восприятия. К примеру, профессор Шульман носил обувь американской фабрики «Конверс» и ничего больше, даже белорусской «Субботы» было от него не дождаться, а у стажёра Гольдсмана в ухе была вызывающая серьга, и подозревал Иван, что дело не обошлось без (!) татуировок. Многие в университете, как сказал товарищ из разведки, не были даже крещёными, утверждая, что у них нет времени на религиозные заблуждения (вот как запели, голубчики, а как случится беда, кинутся под образа отмаливать, как пить дать — кинутся, они ж русские люди! Какая наука им тогда поможет?), что также сразу настораживало. Таких людей Иван переписал в толстую линованную тетрадь с тёмной обложкой под настоящую, пусть и тонкую кожу. Девушки многие не носили косы, а некоторые и вовсе красились ярко и вызывающе, а за обедом обсуждали не рецепты и замужество, а научные достижения. Некоторые из них и вовсе не планировали детей, что совершенно Ивана от них отвратило (он даже вычеркнул их из прошлой своей тетради, в которой он отмечал тех, кого мог бы пригласить на чаёк под настроение). Это было, разумеется, частью коварного плана по уничтожению целой расы. От мысли о медленной и неотвратимой волне славянского нерождения у Ивана холод пошёл по позвоночнику. Ах, ироды, добрались до святой земли, пробрались в слабых духом, всех очернили, испоганили! Он понял, что приобретённое знание сводит его с ума. При взгляде на коллег в коридорах он видел чудовищ, монстров в человеческих телах, пробравшихся в их светлые стены института, чтобы навредить абсолютно всему, что он любил — Родине, местной администрации, будущему человечества и, может, даже магазину экзотерической литературы под названием «Третий глаз», в котором работала Людочка, к которой Иван таил особую нежность. Иногда его вдруг накрывало тазом щемящей жалости к этим ходящим и говорящим телам, не понимающим, что они всего лишь марионетки в руках западных визардов. — Да ты поешь картошечки, — говорил он вдруг печально Гольдсману. — Оставь ты эти свои новомодные пельмени китайские. Глядишь, в голове-то и прояснится. — Это кундюмы, — ответил Гольдсман с набитым ртом. Точно, точно с татуировкой, наверняка. — Тем паче. Близки Ивану стали исконно русские блюда: хинкали и такосы он стал почитать за самые главные вещи за обедом, а оттого немного набрал в весе — и, как и все русские мужики, стал степенным. Потом подумал, что он будет, как во времена Петра Первого — и по его заветам отпустил бороду. Борода люто ему не шла, потому он решил побриться, извинившись перед Петром, которого распечатал тайком на принтере из биолаборатории — ну а чего ж, на правое дело краску тратить. Заодно он распечатал себе Сталина и Марину Цветаеву, потому что хотел, опасаясь судьбы Радия Завридовича, распечатать хоть одну особу женского пола и без усов, и на ум пришла только Цветаева — он смутно помнил даже начало её стихов: «Я на левую руку надела перчатку с правой руки». Красивые, конечно, строки, но как удалось кому-то тканные перчатки перепутать, да ещё и надеть целиком, Иван, конечно, себе слабо представлял. Да ну женщины всё любят преувеличивать, Динка иногда вообще говорила, что поедет в Венецию жить. И где она теперь, в Венеции? Ха, чёрта с два, живёт себе просто в какой-то своей бедной Италии со своим противным мужем, похожим на актёришку. И куда делась теперь её хвалёная Венеция, а? А? А в Италии, между прочим, продовольственный кризис. Иван недавно видел, как они смотрят российские ролики, открыв свои итальянские рты. Конечно, кто не восхититься красотой его страны. Кто не захочет эту красоту себе. Поэтому все только и думают о том, как завоевать их. Но их так просто не возьмёшь. Тем более теперь, когда Иван точно знает, что он должен делать. Наблюдать и докладывать. К сожалению, пост наблюдателя на время пришлось покинуть: Ивана отправляли в командировку в Топи. И, может, к лучшему: он так устал, постоянно трудясь на благо страны, что поездка в настоящую глубинку, где русский дух, где природа целительна, а люди самобытны, могла поднять его боевое настроение и проникнуться патриотическими настроениями. Юная Евгения из Торпы была, конечно, пропащей душой, да заодно худощавой, а вот к Жану Ивановичу с его нерусским именем и слишком вежливым лицом он и вовсе решил приглядеться посильнее. Реагировал Жан Иванович на людей не по-мужски, не по-русски: ни на кого не кричал и со всеми был вежлив и изящен в выражении, а оттого вызывал у Ивана настоящий зуд. Хотелось прижать этого негодяя к стенке, да и показать ему, где раки зимуют, чтобы проявить его настоящую, русскую душу. Они могли бы даже подраться, подумал Иван, представляя себе эту схватку, в которой горячее и мускулистое тело Жана Ивановича нависло бы над ним, прижимая его к земле изо всех сил, и поймал от этого горячий и буйный восторг — восторг битвы своих предков, разумеется. А чтобы лучше было бы видны синяки, они могли бы оголиться до пояса, как раньше сражались настоящие славяне. Интересно, подумал Иван без неприличных задних мыслей, потому что он же не какой-нибудь, прости господи, а кожа у вампиров такая же тёплая, как у людей? Жан Иванович, конечно, был крайне интригующей фигурой. Евгения выскользнула из избы, а потом зашла обратно. Иван потянулся за очками: пора было вставать.