Кто такой настоящий Крис

      Ифань никогда не видел лица своей матери. Он часто представлял себе ее — с угловатым овалом лица и мягкой улыбкой солнечными касаниями. Как она по субботам ровно в одиннадцать утра готовила блинчики с персиковым джемом и как показывала бы ему вырезки с Кеном Гриффи из желтушных газет, а потом водила бы его на первые попавшиеся бейсбольные матчи. Ифань закрывал глаза. Иногда тени под веками гораздо легче стерпеть, чем видеть их в реальности.       Мама была бы красивой. Отец носил бы очки.       Ифань по первости часто представлял, каким ребенком он бы был. С люльки до трехколесного велосипеда, со школы до университета. Любил смотреть пятничное вечернее шоу по национальному. Стоя на ящике из-под кормовой кукурузы подсматривал за девчонками в открытом бассейне. В университете отметился в истории бейсбольной команды. У нее еще такое глупое название — Грозные орлы или Шакалы. Интересно было бы вырасти — целовать маму в щеку и пробивать хоум-ран на каждом любительском матче, но…       Ифань рождается, когда ему уже двадцать с хвостиком по сути и пятьдесят шесть — ментально.       Нет ни велосипедов, ни школы, ни друзей в десны. У Ифаня есть четкие неписанные правила: слушать можно, задавать вопросы — нельзя. Есть блевотный серый ворсистый ковер под ногами, привинченный четырьмя винтами в каждом углу, тумбочка — тоже привинченная, конечно, и четкое осознание, что просыпаясь — завтра, сегодня, через месяц — в нем по частичке гниет что-то очень важное. По-настоящему человеческое, живое, если бы можно было потрогать — оно бы тепло билось в ладони. То, что есть у того, другого, настоящего Ву Ифаня из Нулевого подразделения Объединенных вооруженных сил мира против Сопротивления. Обычного че-ло-ве-ка. Крис, в общем-то, ненавидит это слово — как минимум, за максимум — у него на это рефлекс Павлова и чисто нереальное убить-убить-убить.       Ифань долго смакует свои чувства. Детский лепет сживает из души до ожогов, остальное препарирует на атомы до желанной рефлексии. Иногда считает ворсинки на сером ковре, иногда — представляет эмоции бильярдными шарами разных цветов. Ассоциировать получается с трудом. Ифань достаточно долго не понимает, что за висящая пустота у него внутри, когда смотрит на того, настоящего Ифаня, как на себя в зеркало. Их взаимоисключали всего-навсего нескольких внешних несходств, как узнается потом, для банального различия. У настоящего волосы — черный мазут и глаза слишком усталые.       Настолько они были живыми, когда настоящий Ифань бросал взгляд на него через разделяющие их стекло, что просто становилось страшно. Пульс каждый раз подскакивал.       Только-только рожденный Ифань смотрел на свою копию и никогда не позволял даже на миг осознать данность того, что копия здесь — это он сам. Смотрел, даже не вставая с белой кровати, не слушал — отключался от мира и разглядывал настоящего. Тот всегда много болтал. Очень спокойно, ровно, редко улыбался, но был готов из игрушки вырастить человека.       Да только глупо. Зря.       У Ифаня каждый раз в груди все подозрительно стискивало фантомной болью, будто в те секунды до него доходило по-настоящему то, что он — не человек. Глупо. Он даже не личность, про какое «человек» вообще тогда можно говорить. Бильярдные шары разлетались по столу, падали в лунки, и Ифань не мог подобрать нужный цвет. Неуравновешенное сознание било отголосками понимания — не страшно, только малость больно. Словно умелый экзекутор вбивает по гвоздю в черепную коробку с утра и вечера — именно тогда по часу с ним был обязан разговаривать настоящий.       Ему дают кличку «Крис» и при каждой встрече белые халаты твердят, что в его собственных глазах отчего-то не загорается жизнь, идентичная его прототипу.       Один раз Крис решается спросить — на него смотрят с нежной неуверенностью, будто не зная, стоит ли начинать беспокоиться. Крис спрашивает про мать. Где она? Кто она? Почему бросила? Крис очень долго верит в то, что в какой-то момент его просто обнулили, стерли с подкорки важные воспоминания и теперь пытают всякой непонятной сранью — думает, поймали и ставят эксперименты. Тогда человек за стеклом показывает две фотографии. У отца и правда очки, а у матери угловатое лицо. На снимке она не улыбается, но все равно прекрасно выглядит.       Правда неприкаянная, ненужная и некрасивая. Крис рождается, когда ему уже двадцать с небольшим физически и пятьдесят шесть ментально с чужими воспоминаниями и типом личности. Женщина со снимка никогда не пекла ему блинчики утром субботы, она делала это только для Ву Ифаня. Какое упущение!       После признаний все легко расстраиваются, говорит тогда белый халат. Он кладет на поднос с обедом лишний кубик рафинированного сахара и уходит ужасно дурацкой походкой вприпрыжку. Крису под ногтями зудела его правда.       Крис жалуется ученым при очередной плановой проверке на боль между ребер. Те с волнением делают еще несколько томо, кардио, флюорографий, снимки, а потом в один голос заявляют — нет, парень. Не придумывай, давай без фокусов. Говорили, он просто не способен испытывать физическое напряжение или болезненное физиологическое недомогание. В стиле: здравствуйте, ты пятый экспонат эксперимента, кукла, у тебя не должно быть никакой боли в принципе. Наверное, они мнили себя очень умными.       Наверное, они считали эксперимент удавшимся где-то на семьдесят пять из ста.       В общем-то, как показывает практика, зря считали.       Крис помнит, как в первый раз ему разрешили вступить в диалог со своим оригиналом, с тем самым прекрасным человеком, по чьему подобию слепили слегка неудавшуюся куклу.       Его голос был приятным, речь хорошо поставлена, достаточно ровно, чтобы не уловить в тоне ни капли отвращения или чего-то такого, что могло бы задеть пока что неуравновешенное ментальное состояние только-только родившегося Криса.       — Ноль пять, кодовое название «Король». Как хочешь, чтобы я к тебе обращался? — сказал тогда настоящий, слегка склонив голову вправо.       Очень тупая привычка. Крис поначалу пытался искоренить ее в себе, но быстро понял фишку: то, что заложено в них — тут уже хоть жопу рви, хоть глотку перерезай — никогда не сотрется. Дурацкий ментальный и физиологический слепок. Крис иногда ненавидит сам факт своего существования только за то, но тогда ему всего лишь было интересно:       — А я всегда буду чувствовать то же, что и ты, или это одноразовая параша?       Настоящий Ифань так не разговаривал, а по условностям они вроде одно и то же. Настоящий Ифань всегда предпочитал называть его Королем, как-то до жути помпезно на первый взгляд, но он обычно говорил это рутинной интонацией, в стиле: «эй, Джек», а следом: «Кофе захвати, мне две ложки сахара». Любил игнорировать самое главное — напротив него сидит он сам. Чуть подправленный внешне, слега неуравновешенный — сути это не меняет. Не Джек с кофе. Никаких размытых «Королей» и «ноль пять», потому что Ву Ифань с теми же воспоминаниями, характером и навыками, разве чуть-чуть подкорректированными до идеала — кукла напротив.       Их разговоры записывались. Потом отслеживали реакцию по записям, разбирали вербальные знаки — говорили, важно знать, как реагирует на полноценный диалог. Ну до жопы смешно, когда буквально одно и то же, поделенное на два тела, сидит напротив друг друга. Их разделяла пуленепробиваемая стена, а то вдруг что — двадцать пять процентов некорректности это вам не маленькая погрешность. Они даже моргали в одно время, когда находились рядом. Сидели, вели светские беседы, почему Капитолий — это святое и «Господи, храни Президента», а Сопротивление в лице недомутантов с полусилами и в принципе каких-то ошибок природы, и все остальное с полу- и недо-, обычное дерьмо под ногами, посягнувшее на святое. Крис и так знал все, что знал оригинал, но белые халаты продолжали твердить в один голос, что его глаза до сих пор пустые и в них почему-то — вот правда, удивительно! — никак не зажигается огонек жертвенности и полной готовности встать в первый ряд отряда наперевес с пушкой, чтобы героически сдохнуть за Президента и правое дело.       Тогда Крис еще не знал, что умеет, что в нем на самом деле заложено. Он задавался вопросом — а правда ли я родился, то есть меня вырастили из эмбриона мутанта, чтобы сражаться и умереть?       Тогда Крис еще правда всерьез рассматривал вариант, что происходящее — нормально, что, в целом, в перерывах всего этого хаоса войны он бы мог пожить для себя. Почему нет-то?       Конечно, будто бы его хоть когда-нибудь отпустили. С таким же успехом он мог бы сладенько мечтать о вилле на юге Франции, прямо на Лазурном берегу, жаловании, позволяющим ему все эти радости спокойной жизни приобрести. И частный самолете, просто потому что — а почему бы и нет?       Но как-то…       Как-то дерьмово. И даже не то, что Лазурного берега ему ни в жизни не видать на самом деле. Просто, просыпаясь каждый раз в своей до блевоты белой камере, Крис задергивал себя до жесткой рефлексии. Они, наверное, пытались сделать обстановку похожей на нормальную комнату: установили мебель, постелили ковер, который когда-то стал его первым воспоминанием — серый, ворсистый. По мере пребывания Крис действительно считал его длинный ворс. Триста шестьдесят семь — и это даже не половина. Потом просто надоело. Но на настоящую комнату это не было похоже ни на йоту — камера была со всех сторон из пуленепробиваемого стекла. И никогда не было острых предметов, а мебель: стул, круглый столик, кровать, неизменно привинчена к полу. Каждый раз просыпаясь там, Крис ощущал в себе почти болезненную нужду узнать, какого черта происходит.       Они говорили, что физически ему не может быть больно, но пустота внутри достаточно ощутимо давила на ребра.       То есть да, Крис знал, что где-то там, в защищенном Сеуле, есть его отец — отец настоящего Ифаня — и Ифань, любой из них, очень его любит и уважает; лелеет лицо матери, потерявшейся в самом начале этой войны и даже скорбит, потому что в нем этих чувств на самом-то деле — да хоть блевать ими. Любит кого-то, кого-то ненавидит. Имена стираются, остаются только обрывки красочных картинок и лица, подвластные перспективе разума.       В нем была куча инородных чувств, заставляющих его быть другим человеком. А пустота — это так, побочный эффект, когда из тебя пытаются слепить безвольного клона, но зачем-то наделяют чужими воспоминаниями, чувствами, привычками, психотипом. Все с ментального слепка, по списку.       И конечно, кое в чем белые халаты с первой секретной военной научно-исследовательской корейской базы Коль По проебались по полной программе.       Крис никогда не был человеком. Они вырастили его — их всех, шесть подобий самих себя — и думали, что мутанты пойдут сражаться за них с ярым патриотизмом, отстаивать честь людей без каких-либо вопросов, умирать героически. Просто потому что, как это, чтобы клоны с сознанием имели собственное мнение.       Вот это получилось на самом деле смешно, ведь в один день, гораздо позже своего так называемого рождения, Крис, проснувшись утром в своей родной противной белой комнате с привинченной мебелью и ужасной яркой лампой, отчетливо понял, что что-то внутри него умерло. Как данность.       Издохло.       Поиграли и хватит, устал. Надоело.       Вместе с выдуманной человечностью испарилась и его совесть.       Крис бы даже рассмеялся, честно, но на этот фальшивый фарс у него один вопрос — а, собственно, нахрена вообще?       Он и сейчас редко смеется, у него на все эти ал-я злодейские штучки из фильмов пятидесятых — тот же «Дракула», который так нравился настоящему Ифаню — тупо аллергия, хотя Чондэ в последнее время не брезгует. Чанель ласково замечает, что у Чондэ идет сдвиг и, наверное, он бы их всех поубивал только за то, чтобы зло посмеяться над трупами, копируя Хайда прямиком из мюзикла девяностого года. Крис радостно добавляет, что Чондэ втихую дрочит на готическую литературу и убил бы их всех под саундтрек из «Призрака рая», если бы только силенок хватило. И не соглашается только с одной маленькой деталью — как это Чондэ осушит своего любимого Чунмена. Быстрее все демоны ада пожмут Иисусу руки и споют вместе с хором ангельским а капелла. Чанель ржет с этого до слез.       — Нет, я бы их, конечно, всех сжег, ну, знаешь, а почему бы и да, но смеяться над пеплом, — Чанель морщится, прикрывает неестественно яркие голубые глаза всего на секунду, и Крис тут же думает, что Чанель из них на самом деле больше всех очеловечен. Такой до противного простой. С лопоухими ушами и улыбкой этой дурацкой, жутко человеческой — странно. Я все-таки не Чондэ. Вот перед кем эту кровавую браваду строить, согласись?       — Ты не можешь смириться, что Чондэ умеет получать хоть какое-то удовольствие от своего существования. Да, по-своему. Да, на грани второсортного фильмца с дерьмовой завязкой, серединой и развязкой, и дерьмовым клишированным главным героем, которого так прекрасно пародирует Чондэ. Он хотя бы не тухнет в самобичевании и имеет четкую цель.       — Какую? — тут же возникает Чанель. — Только если филигранно раздражать каждую пыль в радиусе километра.       Крис кивает, параллельно бросая с громким «гульп» лишний кубик сахара в кружку с остывающим чаем.       — Чондэ ловит изощренный кайф. А ты что? — Крис фыркает. — Болтаешься просто.       — Ой, сука, завались, и без тебя тошно, — в подтверждение своих слов Чанель флегматично откашливается кровью в черный платочек. — Мне порадоваться, что ты назвал Чондэ дерьмом или огорчиться, потому что считаешь его выше меня в ступени самопознания?       Крис даже хочет сказать, что вот Чанель бы еще что говорил — у него черный пафосный костюм и все в нем прямо кричит басистым «я-я-я злодей!». И платочек шелковый такой. Видимо, для должного антуража.       Но Крис не говорит, потому что на самом деле Чанелю и вправду досталось с последней вылазки больше остальных. Он сливался с цветом бетонных стен, постоянно кашлял кровью в свой бедный черный платочек.       — Харкайся молча.       Чанель только очень громко усмехается.       — Со вчера не видел Чунмена. Его там случаем не надо подхилить? Я, конечно, глубоко сомневаюсь, что ему хоть немного досталось этими новенькими «ядрами» или как их там, но на всякий. Мало ли, — кашляет, — мало ли реально цапануло, да хоть обычным автоматным залпом, а он мне ведь хрен скажет. Высокомерная сволочь.       Когда Чанель такой, Крису очень хочется его убить. Ну или хотя бы врезать со всей силы, а там уже разбираться — убил или не убил все-таки. Потому что такой Чанель — это человек, а на людей у Криса все тот же один рефлекс. Весь из себя мамочка, заботливый и любящий. Альтруист недоделанный. Сидит тут, плюется кровью, но все равно готов пойти и сделать еще хуже. И Крису прямо до блевоты такой Чанель. Крису такого Чанеля правда хочется уебать о стену, чтобы отключился. Может, мозги на место встанут.       Он бы даже реально его долбанул. Легонько. Приложил бы башкой по столу несколько раз, чтобы не критично. До разбитого носа и рассеченной брови. Хочется так, что мизинец покалывает. Но Чанель перед ним все еще с фиолетовыми губами, с которых только что слизывал противно-металлическую кровь — красную, такую, что тоже прямо человеческая, а у Криса проблемы с собственной отдачей. И чисто из солидарности перед самим собой Крис, склонив голову набок, отвечает:       — У него стадия неконтролируемого бешенства, — уже издалека видно, как по коридору к ним приближается Чондэ. Без Чунмена ему сухо и скучно, может, посерьезнее, но это уже им хрен Чондэ сознается.       Крис ухмыляется уголками губ. Чуть-чуть зло, цинично.       — А. Ну, в подвале что ли?       Чондэ сверкает своей ядовитой ухмылкой прямиком из порнушных фильмов и облизывается напоказ, красуясь клыками. Хотя, как раз таки клыки у него самый настоящие.       — Естественно, — отвечает Крис и готовится хоть кому-то сегодня врезать, потому что…       Рядом с подошедшим Чондэ тут же материализуется Кай, опять в хлам чем-то дешевым, и пронзительно громко икает, прежде чем выдать:       — Чего это девчонки шушукаются, м? — от него исходит обыкновенный коктейль запахов существа, забывшего такое состояние, как трезвость. Чанель картинно машет перед своим носом раскрытой ладонью и ворчит про ходячее перегарище. — Случаем не про ту фигню, какая обычно вылезает на коже Чунмена, когда у него эти припадки? Я тут просто недавно задумался, а трескается ли его член или это вроде запретной зоны. Вход воспрещен, Сара Коннор.       У Кая очень много напускного на фасаде улыбчивого лица и столько же настоящего за этой маской. И когда он громко смеется со своей же пародии, когда утирает так и не выступившие слезы, Крису хочется лишь одного — не быть здесь. Никогда.       — Бля-я, ай вилл би бэк, — доканчивает Чанель. — За тобой, если ты не перестанешь потрошить в себя любую найденную синьку.       Кай не обращает внимания на просьбу. Есть какая-то закономерность в том, чтобы бежать, не оглядываясь, и спасаться в том, что не приносит пользы. У Криса, вон, есть собственные ритуалы по отведению боли от сердца: доливает чай в кружку, бросает кубики сахара, ровно шесть оборотов по часовой и три — против. Крис не винит Кая в том, что тот нашел свой.       — Если так интересно про трещины, то иди и проверь. Тебя-то он вряд ли успеет уебать о стену, — манерно смеется Чондэ, сверкая своими клыками.       Вот чистая баба же. Тупая пробка и затычка в каждой свободной заднице. И клишированная, просто жуть. Чондэ девчонка-девчонкой, хоть сам ни в жизни это не признает, а мышление у него на уровне «если меня не дергают за косичку, то я буду дергать вообще всех».       Кай озаряется светлой идеей на уровне запредельно яркой лампочки, улыбается вкривь-вкось своим пьяным оскалом, хотя и не пьяный вовсе — это так, отговорка, выработанная за три года. Просто. Чтобы скучно не было.       И вот Крису даже хочется язвительно скривиться, спросить у Чондэ — серьезно? Ну вот и зачем опять это делать, а потом стоять перед многопонимающим Чанелем и сокрушаться, что какого же вообще он не может их осушить. Это все так подбито-рутинно, что Крис перманентно привык.       Три долгих-долгих года. От цифры пробирает непрошенными мурашками. Кажется, что это много, чересчур много, много так, что их другая жизнь в Коль По — постоянно исчезающий мираж.       Три года. Одноразовое черно-белое кино, одна лента на все дни — от данности зря прожитого так легко убежать. Ничего даже и не вспомнить. Крис, по правде, сам не пытается. Время для него пролетает от одного утра к другому — тут уже не понятно, он просто один такой пуленепробиваемый или это на самом деле так. Когда у тебя перед глазами с боевой готовностью каждый раз меняется только картинка, но не цветовое сопровождение — насыщенный кармин, Чондэ любит подбирать костюмы в цвет — как-то не слишком задумываешься о том, а что на самом деле будет дальше или будет ли это размытое «дальше» вообще.       Крис умирать не собирается — это точно. У Криса нет планов, но это он знает на ссаные сто двадцать. Не потому, что ему вот очень приспичило пожить в неведомое им мирное время или спокойно прошвырнуться по магазинам в Сеуле. Просто Крис знает, что умирать — очень твердое нет, спасибо, это не по его душу. Он и остается в этом Сопротивлении только из-за того, что тут славненько прижился Чунмен, а за Чунменом, естественно, Чондэ, Кай просто за компанию — тупо потому, что ему больше некуда, а Чанель даже как-то обмолвился, что считает их «семьей» в самом абстрактном понятии. Крис тогда смиренно прикусил язык. Он не разрушитель детских иллюзий. И был еще Сехун, но про него они не говорят — не принято.       Крису на самом деле Сопротивление вот до самой лампочки. Там же потерялась и судьба мутантов, за которую они сейчас, видите ли, сражаются.       Крис мог бы спрятаться где-нибудь в Пусане или, например, рвануть в Ильсан, один хрен разница, там уже все равно не души практически, а полуразрушенные провинции пустеют. Отстроил бы себе на раз-два что-нибудь в стиле пятиэтажного дома для одного человека и делал бы все, что заблагорассудится душе. Звучит крайне правильно, даже прельщает — что еще делать мутанту, неудавшемуся эксперименту, кроме как дышать, пока дышится, или бороться, чтобы смогло дышаться на постоянной основе.       Вот у Чунмена цель: он поставил ее еще тогда, в стенах Коль По, выносил в сердце, вырастил. Она расцвела и дала корни. И пожалуйста — великий и ужасный Дьявол, то бишь Чунмен во всей своей дьявольской красе, уже глава Сопротивления, причем все тот же третий год к ряду. Всего-то надо было попросить Чондэ по-тихому — а по-тихому как раз-таки умеет из них только Чондэ — помочь совершить бравый суицид из-за постоянных неудач прежнему главе.       И тут на сцену выходят они, а-ля супергерои с выдуманными развивающимися плащами — ведь почему бы и нет, собственно, а на груди у них большая буква «М», там уже либо Мстители, либо Мутанты, что получше звучит. Чунмен со своими крутецкими суперпауэр и умением профессионально ссать в уши людям в первых рядах.       Сехун еще тогда спрашивал у него по первости, Крис зачем-то помнит, что вот почему он не станет лидером — ты же явно Чунмена посильнее будешь. Ненамного, конечно, но в отличие от Чунмена Крис тот еще телекинетик и ссать в уши умеет тоже. Когда надо. Если бы было надо постоянно, то пожалуйста, запросто. Но у Чунмена цель еще с Коль По и Чунмен захотел — сделал. А Крису на это ровно. Никакой Сопротивление он за собой вести не хочет, ему бы просто вообще хоть чем-то заниматься, потому что как выяснилось, у него в жизни ни цели, ни смысла. Болтается себе говном в проруби, а потом смеется из-за этого же над Чанелем. Его никто не держит, да даже если бы и попытались, вряд ли хоть у кого-нибудь бы получилось, просто…       Кай появляется на стуле рядом, с очень важным видом закуривает сплошь мятую, и счастливо оглашает:       — Охереть, впервые увидел реально светящийся красным член.       Чондэ показательно смеется, легко постукивая Кая по ссутулившимся плечам. По раскосым лисьим глазам на самом деле никакого смеха, так, только напоказ.       — А в размере как? Случаем не становится больше? — зачем только. Но это хотя бы в стиле Вампира. Кай дебил-дебилом, никогда двойного дна не видит, и никогда не думает, прежде чем отвечать.       — Еще то! Или это оптическая иллюзия из-за света, либо трещины реально делают его больше.       Вот реально. Дебил. У него все просто и понятно, а Чондэ змеюка, пригретая под боком. И Крис совершенно не удивится, если завтра у Кая отпадет вся его горячо любимая шевелюра. Чондэ даже если и не может полностью их осушить, то поднасрать — это всегда пожалуйста, получите-распишитесь.       В этом есть свое постоянство. Три года на самом деле — это правда очень много. Крис привык жить так и ничего не хочет менять. От этого ни тепло, ни холодно, совершенно никак. Он просто все еще обычное говно в проруби, у которого на самом деле открыто тысяча разных дорог: начиная от завоевания власти, заканчивая примерной пуританской жизнью отшельника на горе Паксуму, но говно это висит на одном месте и ему с прекрасной постоянностью поебать.       А потом Чунмен приходит в себя. Его отдача недолгая и на самом деле самая безобидная из всех них, и Крис ему завидует по-черному. Хотя сам Чунмен говорит, что быть в полной отключке от собственного сознания и колбасить все, что движется, превращая в фарш — это такая себе прерогатива.       Крис с ним, конечно же, не соглашается.       Чунмен зовет их в зал совета, который тоже существует чисто для виду на их базе. Зовет с явным таким толстенным намеком, мол давайте-ка вместе все помозгуем, по какому течению нам дальше плыть. Особенно после того, как Кай, наконец, кончил своего настоящего Ким Чонина тремя днями ранее. Та еще мясорубка была.       — Кто там еще в Нулевом остался?       Вообще-то Чунмен отличный лидер. Это сложно не признать, потому что Чунмен — это Чунмен, и даже в его имени смысла больше, чем во всем существовании Криса. В какой-то степени Крис остается здесь только ради него — тут уже хрен поймешь, был ли настоящий Ифань с настоящим Чунменом настоящими друзьями в десна, пока не справились на тот свет, а им просто передалось по наследству, или все же реально получилось так. Тут Крис глубоко сомневался. Белые халаты когда-то предельно точно дали понять, что Крис не умеет ничего чувствовать самостоятельно.       — О Сехун, Ким Минсок, До Кенсу, Лу Хань и Хуан Цзитао, — с очень умным видом заключает Чанель. Прямо как девочка-секретарша.       — Не, Хуан был погребен твоим праведным огнем в прошлый раз. Это я тебе сто процентов говорю, потому что он меня тогда пресануть хотел, что я на его глазах Чонину, фу, блять, поганое имя, чтоб он сдох, сдохнуть ему, суке! — Кай пьет прямо с бутылки что-то вроде виски на запах, захлебываясь в своих проклятиях.       — Да он и так сдох уже, — тактично замечает Чунмен.       — А, точно. Так вот, я его тогда и резанул — просто и со вкусом, чуть выше кадыка. Там и кровища, и соплища, заорал еще, забулькал, чисто фе, мое лицо красивее в мильен раз. И Хуан этот тоже заорал таким пронзительным «не-е-ет!», ну, как они обычно любят делать…       — Покороче можно.       — Да, блядь, Чанель тогда и начал курочку на гриле готовить, шибанул прямо по тому месту. Я и сам еле успел оттуда слинять, так, а куда бы слился этот Цзитао, если у него никаких сил? Его расплавило на месте.       — Пиздишь, как дышишь, — скептически замечает Крис. Чтобы Кай и еле ноги успел удрать — не вяжется.       — Засохнись, — лениво бросает тот, присасываясь к бутылке. Все равно ведь не нажрется в хлам, но вот надо. Строит из себя больше, чем тот же Чондэ, а Чондэ на самом деле еще постараться надо переплюнуть — у него с кодовым названием «Вампир» реально передалось все то тупое и клишированное поведение злодеев.       Крис на секунду зачем-то надеется, что они обойдутся без долгих выяснений в стиле «кто кого порешал и сколько в количестве, и были ли там в этой неразборчивой кровавой бане кто-нибудь из нулевки». Смотрит на Чунмена и у того на лице черным по белому — зря надеешься, Крис.       — Допустим, осталось еще четыре, но они теперь вылезают по разу в год, их просто не выловить, — Чунмен вот на человека не похож ни капли. На него смотришь всегда и слету понятно, что да, мутант, нет, от человека у него разве что оболочка. Чунмен бы никогда не прижился в Коль По.       И с теми людьми тоже. И даже не только потому, что умирать Чунмену за Капитолий и Президента не хотелось, может, при должной промывке мозгов они бы смогли убедить его, что так надо и так правильно. У Чунмена глаза чересчур человеческие, с карей радужкой и белой склерой, но на их дне совсем нечеловеческий огонь. Такие прогибаться не любят, а просто «ноль первому» никогда не видать повышения. Ведь все они были созданы на пробу, чтобы потом, если все получится, запустить конвейерное производство копий на пушечное мясо.       Крису вроде по условности на всех плевать. Если бы даже не отдача его гребаная, он и сам, может, свинтил давно голову Чанелю за его фалафельное дерьмо и дружбу-жвачку. Но на Чунмена не плевать ни разу — почему только.       С этим и вправду нельзя бороться. Это как когда он искоренял привычки своего оригинала и ничего у него не получилось.       Крис иногда ненавидит себя. Обычно наплывами, от скуки. Он даже не знает, умеет ли он вообще чувствовать сам, вопреки всем прогнозам ученых, или все мысли рождаются у него в голове по наследству. А это ощущение поганое, такое, с которым не всегда хочется продолжать существовать.       — Припугнем? Скажем, что снесем полсеула к хуям собачьим, если тогда-то туда-то и во столько-то не прилетят эти четыре клоуна, — у Чондэ вот тоже проблемы.       Точнее проблема. Одна, здоровая, сидит рядом и зовут ее Дьявол. И отдача тоже херовая — ментальная, прямо как у Криса. Чанель как-то очень важно Крису заявляет — то был второй год на этой базе, они пили абсент, стащенный у Кая, просто потому, что нечем заняться — что Чондэ из них самый несчастный. И вроде крутая сила — стоит только прикоснуться к голой коже человека, чтобы высосать из него всю жизнь. Пусть на чистых мутантных экземплярах не работает — это к лучшему, иначе Кай давно бы уже был на полпути от Ада. Никаких напряжений, быстро-тихо-комфортно, даже с уютом. Да, потом ментально через себя пропускать всю высосанную жизнь, но это так. Смириться можно. Чанель же вон, смирился, что у него без постоянных передышек тело разрушается.       Но Чондэ самый несчастный. Из-за Чунмена.       Потому что эту долбанную любовь к Чунмену ему не прописывали. Она просто появилась, вспыхнула в нем, как клеймом принадлежности. Из неоткуда, как-то глупо по-человечески, но с этим тоже не побороться — если от этой «любви» в Чондэ просыпается дикая жертвенность, то это за гранью понимания. Крис готов ставить свою долбанную никчемную жизнь на то, что если бы Чунмен сказал «прощайте, ребята, меня сейчас расплющит ракетой», то Чондэ бы чисто из принципа и тупой солидарности к собственным чувствам скинул Чунмена подальше и сдох за него. За Чанеля бы не сдох. За Криса тоже. За Чунмена — конечно, только свистните.       Самое поганое — дело ведь не в том, что Чунмену вот до чувств Чондэ даже не пахнет. И не в том, что Чунмен частенько этим пользуется — этой безоговорочной слепой влюбленностью и зависимостью. Да. Зависимость тут подходит даже больше.       У Чондэ проблема. Он на сто процентов уверен, что эти чувства настоящие, что ему их не прописали на подкорке и не заставили таким быть. Чондэ несчастен, потому что умеет это делать — чувствовать. По-настоящему, сильно, своими собственными. Без дураков. Наверное, Чанель прав, в его словах есть смысл.       — Опасно. Зарядят одного из них ядерной бомбой и мне будет асталавста, там уже даже Кай не успеет, — расчетливо разжевывает Чунмен. — Надо опять ударить по какой-нибудь из основных баз. Их пришлют защищать, по крайней мере одного-двух точно, там и покончим. Естественно, остальных тоже, только подчистую. Все равно эта война уже выиграна. Без своего Нулевого подразделения они быстро кипятком зассут, как миленькие.       — Осталось только рассекретить местоположение этой базы, а мы сами ни сном, ни духом о них, — отзывается Чанель.       — В последний раз речь шла о востоке Канныма, где-то у моря или под водой. За месяц-два точно удастся что-нибудь откопать.       — Нет! — натурально вопит Кай. — Это сколько километров опять? Пять тысяч? Больше же! Суки вы, как меня это все осточертело. Опять перекидывать всю армию на мне. Я вам не самолет в частном пользовании.       — Ничего, Чанель подлатает тебе ребра сразу же по прибытие, — Чунмен встает из-за стола.       Крис думает, что они, по правде, все несчастны, каждый по-своему. И это не лечится, оно просто есть и будет. Это данность, висящая над ними с рождения. С того самого, когда они проснулись в белых комнатах с яркими ядовитыми лампами. Чанель со своей ненужностью, Кай со своей хронической скукой. Бухает себе, прямо сколько в глотку влезет, но никак. Не помогает. И не поможет ведь никогда. Крис, потому что болтается говно-говном в проруби. И даже Чунмен, у которого цель и планы.       Потому что однажды Чунмен признается, что до стынущего ужаса боится недалекого будущего, в котором он достигает всех поставленных пунктиков — а он их достигнет, в этом ни у кого не было никаких сомнений. Чунмен вкрадчиво объясняет, что из-за этого дерьма он никогда не отпустит от себя Чондэ, хотя на самом деле этот Чондэ ему не сдался даже на гребаную йоту.       Просто. Просто потому, что у Чондэ привязанность к нему нездоровая, помешательская, и когда ты вот так вот кому-то в этом мире нужен, прямо синонимами с кислородом, даже если все уже у твоих ног, все равно, наверное… наверное просто есть смысл, причина, из-за которой можно жить дальше. Крючок, за который всегда можно ухватиться.       И вот Чанель говорит, что Чондэ из них самый несчастный, но Крис не может с ним согласиться.       Потому что несчастные они по дефолту все — это бонус с рождения, а Чондэ со своими искренними и настоящими из них на деле самый счастливый.       Не проходит даже месяца, так, чуть меньше того, как они эту базу рассекречивают. И Каю приходится поломать себе как минимум пять ребер, чтобы телепортировать десять тысяч полумутантов с их недосилами в Канным. У этой базы неплохая защитная планировка: там тебе и армия, и пушки, и купольная стена по всей площади против их сил. Да только такое дерьмо на раз-два ломается изнутри, а тут уже спасибо Крису. Ведь главное его отличие от Чунмена, что Крис умеет работать с живым. Крис легко, в шаговой доступности пробирается по чужим извилинам и с легкостью пистолетного выстрела изнутри отключает электромагнитный барьер. Говорит — пожалуйста, добро пожаловать, мы вам несказанно рады. А затем стреляет себе в висок, возвращаясь в свой разум. Чунмен подземной магнитудой в двенадцать баллов по Рихтеру рушит здание за зданием, Чанель приправляет огоньком — только ради труднодоступных выходов и красивого, почти эстетикового фона. Десять тысяч и Крис с Каем идут к солдатикам, спецназу, танкам и прочим установкам, которые требуют немедленного устранения.       На горизонте появляются четыре огромных военных вертолета, которые Чунмен одним движением мизинца сталкивает друг с другом. Желанные гости приходят с добрым опозданием, уже на все горячее. Вместе с офицерами Нулевого подразделения там, естественно, еще какая-то бесцветная шелуха. Видимо, просто чтобы не было настолько скучно.       По этой базе Капитул вряд ли осмелится бить ядерной боеголовкой, тут объект все-таки по уровню важности чуточку выше предыдущего, когда Чанель настрадался от этих ракет, и это им тоже на руку. Даже через привычную кровавую баню Крис видит, какой пафосной походкой и насколько уповаясь моментом Чунмен идет к расчехлившему свои пушки До Кенсу, очень легко отбиваясь от тех, кто пытается ему помешать.       Чунмен принципиально не надевает подсунутый Чанелем бронежилет, яро защищая свою позицию бессмертного Дьявола. Говорит, что таким образом показывает, какой крутой и сильный, и неубиваемый, и непоколебимый. Там по целому списку. Крис тоже мог бы — он всегда просто тоже, но все еще задается вопросом — так а нахрена ему эта бравада и бахвальство? Запихивает себя в неудобный спецназовский костюм, защелкивает все крепления и кнопки на жилетах, но шлем с маской не надевает, потому что вот это уже будет мешать и отвлекать только.       А потом его сзади по незащищенной голове бьют настолько сильно, что не будь у Криса плюсом ко всем суперсилам еще и отказа от физической боли, наверное, он бы заорал. Схватился бы за голову, закатался по земле. Но у Криса все еще никакой чувствительности, поэтому он падает сначала, чисто от неожиданности, и быстро-быстро вскакивает с колен, оборачиваясь.       Кажется, что в глазах двоится.       За маской не видно лица, но Крис узнает его по глазам. Его вообще сложно не узнать. У Криса от этого взгляда внутри все стискивает так, что теперь он не может сдержать противного скулежа, который тонет в гуле разворачивающейся битвы. Настоящая боль — вот она, кровью и незаживающими гематомами, прямо изнутри. Такое не убьет сразу — ты хоть убегай, хоть делай вид, что все нормально. Без разницы, потому что это и есть та самая болезнь, длинною в жизнь. С редкими перерывами на ремиссии, иначе давно бы уже убило. У Криса вот одна длилась целых три года.       Это, знаете, жутко. Жутко и больно.       Крис еле дышит.       Крису хочется сбежать, там уже не важно куда и как. Сбежать ему надо — от такого Минсока, смотрящего на наго с чистой ненавистью и холодным желанием убить. Или с готовностью умереть, что, конечно же, вероятнее всего. Если бы на месте Криса был кто угодно другой, Минсок был бы уже мертв, но у Криса весь мозг прошибает отдачей.       Минсок бьет его еще раз, целясь прямо в голову чем-то с магнитным эффектом, силы глушит нехило, и Крис на рефлексах отталкивает его от себя телекинетикой, а потом как дурак конченный несется проверить, не разбился ли Минсок об обломки здания. Он ведь человек, а им свойственно ломаться.       Крис хочет остановиться еще на полпути, развернуться в другую сторону, сбежать, сбежать от Минсока хоть на другой конец этой планеты, потому что видеть его больно. Больно до жути, до помутнения рассудка, до забытого чувства собственной отдачи. То, как жжет каждую извилину в его голове, как разрывается колотящее о ребра сердце и, правда, правда-права, лучше бы оно разрывалось по-настоящему. Потому что физическая боль никогда не сравниться с ментальной. Вот почему Крис так завидует Чанелю, Каю и Чунмену. Чондэ — нет, ему тоже херово, а у остальных в сравнении с ними просто райский Эдем.       И у него как-то глупо в гудящей голове ни одной мысли, когда он подходит к вмятине на какой-то бетонной колонне, но не находит там Минсока. Или его тела. Крису хочется проблеваться кровью. Ему страшно. Холодно и одиноко. А еще очень, правда, очень больно. Как до этого момента было лишь один раз в жизни, который никогда бы не хотелось повторять.       Крис истошно давит в себе жгучее желание закричать от ужаса. Сжимает кулаки и просто пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, черт вас дери, ведь не может такого быть. Пожалуйста, блядь.       — Сука, сука, — Крис мечется от обломка к обломку, будто это и вправду может хоть как-то помочь избавиться от чувств, переполняющих каждую клеточку в его собственном теле даже при одной гребаной мысли, допуская на секунду такую возможность, что Ким Минсок мертв.       В груди разверзается вторая Помпея, все чешется и зудит, как при сильнейшей лихорадке. В голове — ужас статикой, застывшая в смоле картина собственной погибели. Если только.       Конечно, Минсок не мертв. Да и какой там мертв от обычного, даже вполсилы, в ее треть, толчка в стену. Это же нулевка, а они крепкие, у них первоклассное снаряжение, которое им вечно достается по блату. Они укомплектованы броней и оружием так, как ни один танк в Корее, и каждый из них, из Нулевого подразделения, будет биться до самого последнего.       Минсок не мертвый и этого вполне достаточно, чтобы Крис смог хотя бы вздохнуть. Минсок заряжает в него долгой очередью из автомата — все в холостую. Силовое поле пулями не пробить. Потом опять берет свой молот и с новой атакой движется прямо в лоб.       Приходится сделать огромное усилие над собой, чтобы вообще вступить в этот бой снова. Крис уклоняется, защищается, но не нападает. А Минсок человек, самый обычный человек, просто замурованный в амуницию. Готовый сдохнуть ради своего любимого Президента и Родины.       Крис с ужасом понимает, уворачиваясь от очередной комбинации атаки молот-автомат-молот, что он бы тоже, наверное, сдох — за Минсока. Будь у него такая возможность. Потому что если бы Минсок умер на его глазах, то Криса по любому бы задушила собственная отдача.       Как с Сехуном. Только Сехуна он вообще-то не любил, когда тут…       Крис кричит, заставляя себя, и разбивает Минсоку голову. Отшвыривает его шлем в сторону, силой прикладывает телом о стену. Он отрубается сразу же. Так по-человечески, что даже смешно. И Крис бережно берет бессознательного Минсока на руки, прячет, чтобы никто не нашел, прямо в подлеске. А потом идет быстро доканчивать с начатым, чтобы Минсок очнулся только тогда, когда сам Крис будет уже на безопасном от него расстоянии.       Потом, много позже, на их собственной базе Чунмен как-то без задней мысли интересуется у него, почему он такой подвыкаченный. Крис очень просто шлет его нахуй. И вдруг опять, после очередного шага вперед у них тишь и спокойствие. Противно-правильно. Занимайся прямо чем хочешь, даже блэк-джек и шлюхи — если бы этот блэк-джек с шлюхами у них на базе существовал. Пока Чанель восстанавливается после своей отдачи. Ему опять досталось больше всех и если бы не его хиллерский уклон способностей, то вряд ли бы сейчас он вновь кратенько отхаркивался себе в платочек. Тишь и спокойствие. Они никого и ничего не трогают.       Все такой же черный чанелевский шелковый платочек. Обычный такой. Кружево по краю смотрелось бы вычурно, скорее в стиле Чондэ, но красиво. Крис цепляется взглядом за этот кусок ткани и успокаивает себя. Все хорошо. Все как обычно. Ничего ведь не случилось.       Но Крис врет и врет неубедительно. С этим у него вдруг какие-то жесткие проблемы. У Криса не хорошо, очень нехорошо, настолько, что страшно. По большей части ему просто больно. Это тот уровень боли, который походит на бесконечный ожог — разъедающий каждую секунду прямо под кожей. Крис хочет вылечиться. Правда, очень хочет. Но просто не знает как.       Потом Крис врет Чунмену, что убил Ким Минсока.       Не потому, что ему очень хочется, нет, просто Кай говорит невпопад, что видел Криса и «кого-то из Нулевого, Король его приложил об обломки, там как обычно, ничего нового, потом у меня ресницы от крови слиплись…». Это приходится к слову, его ведь даже никто не спрашивает. Выкручиваться не хочется. Крис успокаивает себя каким-то самоубеждением, что он никому не обязан. Ни отчитываться, ни подчиняться. Они ему никто, а он им вообще за глаза и за уши. Если бы это только еще работало. Чуть-чуть не хватает.       Интересно, а кинься Минсок со своим этим бесячим «за Президента» на Кая, а Кай вспорол бы ему горло? Что тогда?       Даже от мысли об этом Криса пробирает отдачей. Три года. Три года, блядь, и вот опять. Что Крису-то с этим делать? Вот поэтому он ненавидит себя, свое существование — его голова и сердце всегда будет привязано к Ву Ифаню. Теперь проверено, что даже после смерти Ифаня Крису не быть свободным. Его чувства, которые теплятся в сердце, и те все насквозь фальшивые.       Крис знает, что надо что-то сделать, обязательно, надо избавляться от Минсока любыми возможными способами, быстро, желательно самому.       А потом Чанель вылавливает его в ванне, смотрит пронзительно, до самых поджилок. На секунду даже создается впечатление, что Чанель копается в его голове, читает мысли. Слава Иисусе, у них нет эмпатов. Крису прямо вот до жути опять хочется уебать его прямо виском в край раковины. Чтобы прекращал из себя строить больно многопонимающего.       — Ты его не убил, — говорит Чанель.       Достаточно просто. Спокойно. Не спрашивает — ставит перед фактом. Видел, значит. Конечно, кому-то точно надо было испортить все. Крис не находит причин отпираться, поэтому кивает. Стряхивает с волос капли, блестит недобро ярким красным в глазах, но кивает.       — Не убил.       — Мне можешь ничего не объяснять, — будто бы Крис вообще собирался, — скажи Чунмену правду. Честно. Просто не будь ублюдком настолько.       Беспринципно и безапелляционно. Чанель вряд ли на него донесет, Чанель таким не занимается. Даже когда нашел самую болевую точку в сильнейшем из них, которую дави-дави, да сколько влезет, а Крис крутиться по желанию будет. И гавкать. И делать вообще все, что скажут. Крис почему-то в этом слишком уверен — в глубине этой больной привязанности Ву Ифаня к Ким Минсоку.       А он просто тот, который попал под раздачу по нелепой случайности. Они все, на самом деле.       …первый раз он увидел Минсока еще в Коль По. Они уже грели под сердцем план побега, естественно, придуманный Чунменом. Когда все уже обнаружили в себе силу чистокровных мутантов, но еще не пронюхали про отдачу. Их иногда выводили в зал, он был таким же белым, как и их камеры, любили крутить там фильмы с патриотическим уклоном на большом проекторе. Замеряли им пульс, отслеживали реакцию. В тот раз в зале, конечно же за стеклом, стояло двенадцать человек.       Крису было все равно. Нулевой отряд в своем целом составе был призван сделать одно — разбудить в них жертвенность и любовь к Родине. Крис лениво слушал, что говорит настоящий Чанель. Воодушевленно, распинаясь, скорее всего даже готовил эту речь — это вообще ужасно в стиле Чанеля.       А потом Крис легко спотыкается ленивым взглядом о Минсока. Маленького, улыбающегося, в ужасной форме, которую показательно напялили на них всех. Такого… своего, что ли. До жути прямо. С отросшими прядями, черными, они падали ему на глаза, и он смешно морщился, откидывая их своими короткими пальчиками. Минсок кивал вслед чанелевским распинаниям, смотрел тоже на Чанеля — на настоящего — надув по-детски милые щечки. Такой до боли красивый. Родной. А они ведь даже ни разу с ним не разговаривали.       Крис все понял. Его пульс зачастил, к нему подбежали, прерывая речь, засветили по глазам фонариком. Позаписывали в его картотеке что-то размашистым почерком. Чанель продолжил не менее воодушевленно. Крис не слушал, Крис посмотрел прямо на Ифаня. О, этот взгляд он никогда не забудет, такое просто не забывается — не может, оно остается гнить в потаенных уголках памяти и жалит. Все чертову жизнь жалить будет, уже начало. Ифань, естественно, тоже все понял, даже еще до показательной проверки из-за зачастившего пульса. Ифань знал вообще до всего: до того, как Королю показали Минсока, до того, как Минсок тупо улыбнулся вслед каким-то словам Чанеля. Он посмотрел на Криса так, что Крис ухмыльнулся, слишком показательно, сощурив один глаз. Даже хмыкнул, но негромко.       Чересчур для зрителей, напоказ, как тот самый ужасно клишированный злодей из ситкома. В себе в этот момент никаких циничных отголосков он не ощущал.       Просто тогда, прочитав каждое несказанное вслух слово в этом взгляде, Крис отчетливо почувствовал в себе жгучую ненависть. Она была гораздо сильнее собственного желания о лучшей жизни. Кровь в теле быстро достигла точки наивысшего кипения — у Криса второй раз в жизни происходил переломный момент. Ненависть отдавалась болью в виски и силой в груди. Чтобы вывернуть Ифаню голову на триста шестьдесят на глазах у Минсока. И последовательно повыдирать ногти, один за другим, чтобы было больнее.       Потом Крис не мог вспомнить, было ли это проявление его собственных чувств или все же зеркалилось с Ифаня, который в этот момент, скорее всего, тоже Криса ненавидел. И ногти бы ему повыдирал — для собственного спокойствия, Крис все равно никакой физической боли не чувствует. Убил бы его. Будто Крис вообще виноват в том, что ему все это дерьмо пересадили и заставили «любить» ифаневского Минсока.       А Минсок выходит вперед на шаг, как позволяет разделяющее их стекло, с ужасно доброжелательной улыбкой говорит:       — Надеюсь поработать с вами в скорейшем времени!       У Криса сердце знакомится с печенью. Дурак-дураком. Даже глаз отвести не может. Влюбленный по самые гланды. Как девчонка мелкая, ей Богу.       Пульс опять подскакивает.       Как только Крис увидел Минсока, он осознал, что ему надо сбежать подальше. Или Минсока убить, что выгоднее. Забыть об этом дне, как о страшном сне, и о Минсоке с его этой вежливой улыбочкой, медовыми глазами, мелодичным голосом…       Он и забывает — на три прекрасных года.       А не убивает Минсока еще в Коль По только потому, что Нулевое подразделение в момент их побега уже растащили по фронтам, на поддерживающей армию основе.       Крис тащится к Чунмену со святой верой в то, что Чунмен не будет вертеть им через эти сопливые навязанные чувства. Точнее, через отдачу, которая просто не позволит убить Минсока сразу же, как только тот попадется на глаза. Из солидарности с их дружбой, в которую они так прекрасно играют. И там то ли из-за того, что Чунмен опасается потерять свое место, то ли просто реально в них это прошили — и чтоб их, Крис стер с лица земли каждого, находящегося в Коль По, но легче существовать от этого — как не выворачивай, каким углом не выставляй. Все равно не стало. Месть оказалась ужасной пустышкой.       Первым в затхлом полуосвещенном коридоре Крис замечает Чондэ, просто потому, что Чондэ вообще сложно не заметить в этих его пафосных красных костюмах. Потом — Чунмена. Чондэ обнимает его со спины, но не так, как обычно делает это у всех на виду: показательно, порнушно, с какой-то глупой напускной гордостью. Будто заявляя всему миру: «я ему сосу, а чего добились вы?».       Его сложно за это винить. У каждого свой механизм защиты на втоптанное в грязь сердце. И следом за сердцем чувства — Чондэ ведь тоже не выбирал свою большую и неразделенную к Чунмену.       Но сейчас, тут, в этом тихом коридоре нет ни единого зрителя, чтобы строить километровую стену лжи. И поэтому Чондэ обнимает Чунмена аккуратно, даже просяще — это видно по его опущенным плечам и дрожащим ресницам. Так обычно обнимают, когда хотят простоять вечность, не расцепляя рук, когда хотят не отпускать — и чтобы их не отпускали. Прижимается лбом чуть выше лопаток, осторожно тычется губами в шею и никакой напускной бравады. Только пожалуйста, давай постоим так секунду, всего секунду, больше не надо, правда.       Сцепляет руки на груди и стоит. Крис видел, как Чондэ отсасывал Чунмену, как смеялся пошло, когда Крис не постеснялся заговорить с Чунменом в этот момент о делах. И, честно, эти кособокие объятия куда интимнее, чем все остальное. Только потому, что Чондэ тут настоящий, какой обычно спрятан за броней, с этим своим клеймированным щенячьим сердцем. «Для Дьявола» так и болтается на его ошейнике.       Чунмен тянется к его сцепленным рукам. И Крис тупо уверен, что он скинет их с себя, стряхнет, прямо как невидимую пыль, избавится от этого противного… от Чондэ. Но Чунмен аккуратно переплетает их пальцы.       Крис позорно сбегает, так и не показавшись из-за угла.       Крис не знакомит собственный кулак с чунменовской челюстью по одной простой причине: если придется бить Чунмена с действительно плохими намерениями, его собственное сердце очень расстроится. Ему хватает расстройств на десять жизней вперед. К тому же — Чунмен точно бы дал сдачи.       Это знак, думает Крис, знак того, что Чунмену не слишком важна его информация. И сбегает Крис совершенно не потому, что всего на секунду представляет эту же сцену с другими актерами. Себя на месте Чунмена. Минсока, который бы обнимал его, с нежностью целуя в шею — для этого ему бы пришлось встать на носочки, и как-то по трагичному красиво бы выглядело. Губы у него сухие, но теплые, шпарящие. Почему-то Крис представляет их именно такими на собственной коже.       Всего на секунду его сердце сбивается с четкого ритма и стучит о ребра так, что хочется блевать.       Крису страшно.       Крис точно знает, что с этим надо кончать. Только зачем-то надеется, что не увидит Минсока еще хотя бы три года, а там уже может быть и созреет для того, чтобы его все-таки поставить настоящую точку.       Но лучше бы не видеть его вообще никогда и забыть все это, как страшный сон, малодушно надеется он.       Не выходит только. Да и не вышло бы, раз Минсок уже вернулся с другого фронта вновь на передовую. Не проходит ведь даже двух месяцев с прошлой атаки. Их бомбят, Крис сбивает самолеты один за другим, Кай летает вокруг всех наступающих войск — там не разобрать, кто, зачем и почему, месит каждого, попадающего на глаза. Его лица уже не видно за облепившей кожу кровью. Он никогда не успевает переместиться быстрее, чем из перерезанных артерий начнет хлестать, как из Ниагарского. И ребра себе отдачей скорее всего поломал опять, а Чанель ведь только-только ему залечил.       Все вроде как обычно. Давайте на чистоту: абсолютная сила, превосходящая все остальное — Крис и Чунмен в приоритете — имеет две стороны. Крис сбивает последний самолет, вылезает из укрытия и идет гасить армию. Один против тысяч с пушками, «ядрами», магнитными прессами и по длиннющему списку. Чунмен тоже гасит — только и успевает выворачивать шеи, попутно отбивая силовым полем миллион пуль в секунду.       Их абсолютная сила в этом. Поэтому каждый в Сопротивлении уверен, что война выиграна в их пользу. Поэтому Чунмен может позволить себе выйти без тяжелого бронежилета, без оружия и шлемов. Поэтому Крис так легко распоряжается чужими жизнями.       Но обратная сторона этого даже не в их отдаче. Не так уж и мешает жить. Хотя, наверное, законом природы подразумевалось обратное, но вместо этого их навсегда открытый гештальт, их наказание в скуке, которая непременно ждет за поворотом, стоит только закончить войну и, может, еще годиков пять-шесть, когда будет восстанавливаться страна, экономика и политика.       Семья, жены, дети, азартные игры, наркотики, перестрелки? Что тогда? Они бы запросто могли устроить геноцид, а вместо этого борются за права разродившихся вдруг полумутантов, случайно откопанных пять лет назад. Даже смешно. Правда.       Но Крис все еще против этих злодейско-циничных выкрутасов. Когда они и не злодеи вовсе, если посмотреть под правильным углом. А то, что у каждого на счету тысяча невинных душ — не в счет.       До него добирается Хуан Цзитао. Он выглядит как обычный человек, отнюдь не напоминая курочку гриль, даже скалится некрасиво, видимо, стараясь таким незамысловатым способом поднять себе боевой дух. Пытается проткнуть его мечом с электрической прослойкой, догоняет опять огнестрельным. Крису хочется натянуть трусы Каю на уши, вот ведь как знал, что пиздит.       Крис довольно спокойно отбивается от усовершенствованных орудий, которыми Объединенный страны пичкают солдатов, пока сзади его не хватают чем-то очень тяжелым за обе руки. И кричат пронзительно на ухо каким-то оглушающим механическим голосом: «Руби его, руби!».       Ребятки, да как же вы не поймете до сих пор. Крис впервые осознает любовь Чондэ к манерному поведению именно в этот момент. Потому что рядом с людьми, прямо сейчас, хочется разрушить их яркую надежду. Ей пахнет вокруг с такой отравляющей силой и Крис давит в себе желание легко выпутаться из захвата, усадить двух солдат Нулевого подразделения рядом с собой и легко потрепать по голове. Как делал бы отец, когда сыновья нашкодили. Прочитать им лекцию, а ключевым вопросом сделать — ну вот если я движением мизинца сбиваю два самолета, то что мешает оторвать вам руки и ноги. Прежде чем выбраться из захвата Крис сворачивает шею Цзитао, который только собирался отрубить голову первому врагу народа. А ему за это нещадно ломают руку, пока он и машину с человеком внутри — видимо, новая технология, усовершенствованный танк, какая-то бронебойная меха — не отбрасывает подальше от себя. Конечность обвисает балластом, Крис матерится про под нос. Ему-то не больно, только малость неудобно гонять по полю с обвисающим балластом — это раз, два — Чанелю придется за это отдуваться.       И вот Крис стоит, размышляет об этом как-то тоже до жути рутинно, прикидывает, не выловить ли вообще Чанеля сейчас, только найти его в этой неразборчивой толпе и кровище…       Пронзительная мысль заставляет Криса застыть. Он вдруг понимает, что Цзитао из Нулевого отряда, что мужчина в машине скорее всего тоже, ведь кому еще правительство доверит новые супердорогие технологии, если только не самым-самым. И что Минсок значит тоже тут. Процентов на пятьдесят. На другие пятьдесят он уже мертв: Чунмен голову вывернул, Кай по горлу полоснул, Чанель поджарил. Вряд ли Минсок бы не заявился на атаку, инициированную объединенными силами.       Крис говорит себе нет.       Крис говорит, что «сдох, ну и пусть, ну и ладно, мне жить легче будет».       Утвердительно, но ни разу не твердо. Голос дрожит и проседает в гласных. Даже у себя в подсознании.       А потом Крис срывается с места, проклиная всех за то, что он не Тень и телепортиться за секунду не умеет. Он даже не думает, какой шанс на то, что в этом месиве вообще хоть кого-нибудь найдет, просто знает, что если сейчас ничего не сделает, то его сердце разорвет нахрен этой блядской отдачей. Как же он ее ненавидит, Господи…       Минсока Крис находит стреляющим заряженными «ядрами» прямо по Чунмену, который уже обернулся в его сторону и готов свернуть шею точно так же, как свернул ее Крис несколькими минутами ранее Цзитао. И вот бы закончилось все тихо-спокойно, но Крис тот же Чондэ. Чондэ бы Чунмена любой ценой спас, Крис Минсока — тоже, потому что не может по-другому.       Чунмен отлетает на добрых метров сто-двести, сглаживает себе полет силами, но у Криса в запасе мало времени. Для Чунмена это детские поигрульки, чтобы его вырубить по-настоящему на самом деле еще надо очень сильно постараться, он и щелбан этот пропустил чисто из неожиданности.       — Уходи отсюда. Я тебе серьезно говорю, вали отсюда, пока не пришибли, — впервые он смотрит Минсоку в глаза. Говорит быстро, сбивчиво, но громко. Минсок и слушает его только потому, что слишком не в себе с произошедшего. Он ведь умереть готов был, даже, наверное, смирился с этой данностью. Крис бы его только за это убил. — Сука, не вздумай здесь сдохнуть. Ты что ли не понимаешь, что сейчас подчистую никого не останется тут, кроме мутантов? Так вот и вали подальше, пока можешь. А лучше вообще подальше от правительства, война закончена.       У Минсока остывает в руках ядерная пушка. Смотрит на Криса, в его нечеловеческие красные глаза, потом на руку его обвисшую, которая сломана, снова на лицо. Шипит.       — Какого хрена ты делаешь? Что еще за акты альтруизма? — не понимает. Ну или прикидывается.       Криса из себя это тупое поведение выводит тут же.       — А ты чего из себя больно идиота корчишь, Ким Минсок? Тебе вот это лицо никого не случаем не напоминает? — Указывает на себя. Минсок сморщивается, на всякий случай берет в руки автомат, но не поднимает прицела. — Потом вспомни, что вся его ментальная хрень во мне и исчезни уже, пожалуйста, с моих глаз.       — Нападай. Ты должен меня убить, либо дай мне отомстить за всех, кого мы потеряли из-за вас, — абсолютно ровным разговорным тоном посоветовал Минсок.       Крис замечает, что у Минсока новый шрам под самым глазом. Его странного детского дружелюбия в глазах больше не было. Да и странно, конечно, если бы осталось на войне. Только волосы все такие же черные и виднеются из-под шлема. Хоть и на порядок короче, чем были три года назад.       Крис гортанно воет. Ему весь этот короткий разговор и так больно настолько, что лучше бы кожей наизнанку, а тут опять. Как головой о бетон, с тем же результатом. Глупо было думать, что у Ифаня с Минсоком что-то реальное и взаимное, раз Минсок вообще не понимает, что Крис имеет ввиду. И лучше тогда без объяснений, просто как в прошлый раз хлопнуть башкой уже до сотрясения, чтобы подольше в госпитале валялся.       Минсок успевает выпотрошить весь магазин своего автомата, прежде чем Крис все же вырубает его. Валится на землю вслед за ним, хватается за сердце — отдача все еще очень хреновая. Опять потом с целый месяц сердце будет ныть и болеть с такой силой, что лучше бы родиться вообще без него.       — Позже ты объяснишь, что это было сейчас здесь, — холодно чеканит наблюдавший за этим цирком Чунмен.       Крис честно хочет выдавить из себя «не перед кем отчитываться не обязан, пошел ты», но его ментальная боль на этот раз настолько сильная, что буквы просто не складываются в слова.       Такое, наверное, чувствуют люди, которые чрезмерно сильно любят, а вместо ответной нежности каждый раз получают только слово «нет». Вместо этого Криса слепо ненавидят и хотят освежевать, как минимум просто убить. Если попытаться приумножить это чувство ненужности, растоптанности и боли на десять тысяч, только тогда — возможно! — получится то, что Крис испытывает своей отдачей. За три года она стала намного сильнее. Никакая сила не дается в использование безвозвратно.       После всего Крис прячет Минсока, чтобы Чанель ненароком не подпалил своим любимейшим финальным огненным шоу. Совсем потом — садится напротив Чунмена на их второй базе, которую пока не рассекретили. С вправленной рукой, но с вывернутым сердцем.       — Чанель говорит, его тело стало разрушаться сильнее. У Кая сломано семь ребер, когда раньше четыре было максимумом, — Чунмен вертит стакан с виски, цепляясь подушечками пальцев за кромку. Он не пьет, скорее просто мочит горло и губы. — Меня держало практически час. Надо все это заканчивать. Серьезно. Война надоела. Скотобойня наскучила. Мы все это устроили, нам заканчивать. Иначе потом самим будет хуже всех.       Крис хмыкает, тоже запивает все невысказанные слова. Виски обжигает горло, но это приятнее, чем говорить.       — Ты это начал, Чунмен. Без нас Сопротивление сдулось бы, не прошло и двух лет. А теперь что, приспичило зажить нормальной жизнью? Совесть заиграла?       — Знаешь, я много думал над тем, что ждет нас за чертой победы. Вряд ли пони, единороги и желтая дорожка из кирпича. Разве что время в ожидании ножа под дых и скука, неимоверная, блядь, скука, — Чунмен посмотрел на Криса с вежливой добротой и даже любовью, какая только могла быть у них. Крис ужаснулся тому, насколько сильны вериги, связывающие их друг с другом. — Тогда я пошел от обратного. Был ли у нас выбор?       — Всегда, — вяло подытоживает Крис, чтобы не казаться безучастным и потрясенным.       — Всегда, — повторил Чунмен. Он глубоко выдохнул, несколько минут просто молчал, подергивая указательным пальцем стоящий на столике стакан с виски. — Что мы могли? Умереть за Президента после Коль По, чтобы потом сгнить в доменной печи? На нас бы охотились и никогда бы не отпустили, не дали жить, не депортировали — куда нас депортировать-то вообще. Если не выиграть войну, то жить в постоянном оглядывании. Когда-то я предложил вариант, самый оптимальный. Вы согласились. Прошу заметить, никто никогда тебя здесь не держал. Так что, знаешь, я просто интересуюсь, какого хуя произошло вчера.       — Ты же не дурак.       — Я — нет. И прекрасно обо всем догадываюсь. Но цивильно спрашиваю у тебя. Надо было все рассказать еще тогда, когда Минсок только вернулся. Сказать, что Крис его не убил и выложить остальные карты. Просто потому, что сейчас на языке горчит и не виски.       — Он был влюблен в Ким Минсока. Сильно. Конец истории.       — А ты? — Чунмен правда задает очень глупый вопрос.       Крис не хочет на него отвечать. Он мерно доливает себе виски из какой-то бутылки, случайно найденной у Кая. В глазах до сих пор стоит картина улыбающегося Минсока, говорящего вежливое: «Надеюсь поработать с вами!». И ожившие кошмары больше не требуют того, чтобы закрывать глаза.       — Я как он. Это слишком сильная связь, я честно не знаю, за что Ифань настолько был в него. Как-то не удосужился уточнить. Наверное, и умер бы тоже за Минсока.       Чунмен тяжело вздыхает, наконец отпивает еще. Его мысли белым по черному отражаются на лице, их не надо произносить вслух, чтобы Крис все понял.       — Мне его убить? Просто так, чтобы ты не видел и не смог помешать. Скажу Чондэ, он очень тихо сделает то, что требуется. Быстро и безболезненно.       — Я бы его сам убил, — усмехается Крис, — убил бы за то, что заставляет меня чувствовать. Если бы мог. Только один хрен разница, что я вижу его или нет, все равно не существует гарантий, что не слягу прямо за ним. Это, знаешь, очень больно.       — Хуже, чем с Сехуном?       По негласным условностям про Сехуна они не вспоминают. Крис еще тогда так самоуверенно думал, что он родился с серебряной ложкой во рту и у него нет отдачи, а к тому времени — первый год в Сопротивлении — все уже обнаружили в себе эту обратную сторону монеты. Он бахвалился этим. И Сехун его очень любил, уважал больше остальных, даже Чунмена. Тоже непонятно — прошито у него это или сам. За что только, совершенно не ясно. Крис как Крис. Беспринципная и бесчувственная сволочь. Тварь. Их любят называть тварями по телевизору на национальных каналах, в новостях почти постоянно.       Наверное, сколько бы Крис не уверял всех, а себя в первую очередь, что ему ровно параллельно на них шестерых, то это стало неубедительно. После смерти Сехуна точно. Мелкого очень неудачно подстрелили на одной из первых масштабных вылазок. В нескольких местах были дыры, разрывные пули сделали свое дело. Крис его смерти даже не видел, что, конечно, лучше, намного лучше.       Чанель к Сехуну не успел.       Когда Крису об этом сказали, точнее, сказал Чунмен, обнаружилась ранее неизвестная отдача. Ментальная. Его чувства, скрытые доселе, усиливаются в стократ. Крис плакал, бил кулаком по стене до тех пор, пока там не осталось одно мясо. Все чувства: отчаяние, боль от потери друга, тревога, злость, все разом ударило по нему. Это длилось очень долго, где-то неделю легкого сумасшествия. Потом, конечно, попустило. Теперь Крису кажется, что тогда случилась всего лишь краткосрочная разминка для его сердца, потому что, просто ударив Минсока, даже не убивая, он испытал боль гораздо сильнее.       — Намного, — легко отвечает Крис.       — Если что, все равно стоит попробовать.       Наверное, да, стоит. Но Крис этого не говорит. Просто вспоминает взгляд Ифаня тогда, очень многопонимающий и обещающий — расправу, в основном своем, если Крис бы посмел к Минсоку подойти.       Это все еще жалит под самыми ребрами.       Чунмен сказал — сделал. Войну прекращает одним заявлением. По итогу им выдают Президента, а Чунмена делают новым. Парламент без возражений подписывает новые указы, штампуя их по десять на дню. Все о новых правах мутантов, которые, в общем своем, даже никогда не хотели что-либо уничтожать. Чунмен смотрит на всех в Голубом доме так, что сразу становится понятно, почему не стоит ему возражать. Открывают города, делят некоторую территорию, как раз начинается послевоенная смута.       Только Чунмен из себя паиньку строит разве что для иностранцев, а по национальному телевидению вам и казни показательные, и осуждения, если какая «тварь» — так приказал Чунмен называть тех, кто не следует его правилам и его законам, оскверняет мутантов или высказывает свое неважное «фи» в их сторону. Чунмен в этой тоталитарной власти прижился прекрасно. Чондэ тоже. Остальным все пути открыты, только никто не рыпается с резиденции. Крис в частности.       — Я по-прежнему тот, кто помог вам. Я по-прежнему тот, кто воскресил из мертвых, кто поставил страну на ноги. Я тот же Бог, та же сила!..       Чунмен вещает в реальном времени и выглядит прекрасно, на своем месте. Теперь их костюмы, даже красный Чондэ, и вправду вписывались в атмосферу происходящего.       — Знаете, а я его люблю, — заявляет Кай.       Наверное, в этот момент с ним все из них солидарны. Да даже только за то, что они просто сейчас стоят здесь.       Крис не дослушивает эту вдохновляющую речь, придуманную с закосом на то, чтобы построить вокруг Чунмена культ личности. Хотя держать власть одной силой тоже хорошо, бесспорно, особенно когда твоя сила реально делает тебя Богом.       Крис тащится в тюрьму. Цивилизованно, на машине с водителем. Не объясняет этот поступок даже самому себе, потому что не находит оправданий своему малодушию. Едет и едет, чего еще думать.       Выживших героев из Нулевого подразделения им тогда выдали в букете с Президентом. Чунмен не мог оставить в живых только одного Минсока — смотрелось бы слишком подозрительно, поэтому сослал всех оставшихся гнить в тюрьме как особо опасных преступников.       Криса пускают прямо в этот противный карцер.       — Надо было уходить, когда я тебе это предлагал.       Его слова громкие, слишком. Они отбиваются от стен и тут же делятся на ноль. Минсок дергается. Он выглядит плохо, примерно как человек, который сидит в четырех стенах и питается пшенкой на воде. И у Криса от этого зрелища опять сжимает и тянет, хочется Минсока осторожно стиснуть в руках, чтобы не переломать все кости, а потом утащить куда-нибудь подальше от этого.       Благо, Крис еще в нормальном сознании, чтобы такого не сделать.       — Наверное, да, надо было, — Минсок встает, встряхивает головой, будто таким способом можно избавиться от клейма усталости и обреченности. — Ну, я не послушал. Теперь об этом говорить и думать бесполезно.       — Я бы мог тебя вытащить, — дурак. Полнейший.       Но это самый приятный разговор с Минсоком за всю его жизнь. Крис бы никогда его не заканчивал.       — Ну так вытащи. Ты же не думаешь, что я буду настолько принципиальным идиотом, правда ведь, чтобы отказываться. Меня либо показательно линчуют на публику, либо я просижу всю жизнь здесь. Мне ни одна из открывающихся прерогатив не нравится, — Минсок безжизненно взмахивает плечами. Поджимает губы. — Только меня правда ужасно беспокоит один вопрос, прямиком с последней нашей встречи. Честно, не понимаю, а я очень пытался. Тебе-то это зачем? Ты меня даже не знаешь. Пусть с ментального слепка Ву Ифаня, но какая фигура на этой шахматной доске отвечает за меня?       Крис бы его вытащил. Все-таки да, определенно. И вытащит прямо сейчас. Он даже разрешения спрашивать не будет, просто выведет его и отпустит. На все четыре. Такой Минсок опасен для его сердца — слишком потухшими выглядят его глаза. Крис бы хотел, чтобы Минсок улыбался, прямо как тогда, в Коль По, когда говорил это свое: «Надеюсь поработать с вами!». И свет, который он излучал, был гораздо опаснее ядерного. Мысленно Крис бьет себя по щекам. Не помогает.       — Король, — Крис усмехается, складывает на груди руки. Ужасно хочется себя защитить. — Тебя знал Ву Ифань, это правда. Мне понятно, что он ничего тебе не говорил и, будем откровенными, все равно уже не скажет, так что это сделаю я: он тебя любил. Настолько, что даже бы умер за тебя. А мне это просто передалось, потому что мое сознание сделано из его ментального слепка, как ты уже подметил. И вот, финита ля комедия.       Минсок сник. Опустил плечи, обхватил себя руками. Крис вдруг подумал, а не любил ли сам Минсок Ифаня, просто тоже тайно? Эта мысль жутко ему не понравилась.       — То есть ты не убил меня столько раз только из-за этих фальшивых, чужих тебе чувств? Звучит ужасно, — а Минсок звучит фальшиво, но Крис этого не замечает.       Не хочет.       — Да. Я тебя не люблю, я даже тебя ненавижу — насколько мне это позволяет мое сердце. Потому что не могу тебя убить и не могу допустить, чтобы кто-то другой это сделал. Для меня, думаю, ты должен это понимать, не очень хорошо, когда существует такой человек, — Крис не говорит всего, не хватало еще Нулевому подразделению, пусть и поверженному, узнать об их отдаче, но Минсок все равно кивает. — Я тебя не знаю. Кто ты, что ты, только помню, что пьешь кофе и чай с тремя кусочками сахара. И все равно мое сердце каждый раз бьется около тебя так сильно, словно оно на самом деле живое и человеческое.       Когда-то Крис сомневался, что большинство ошибок совершаются во имя любви, а не ненависти. Теперь он кристально чисто видит эту данность перед своими глазами. Минсок кивнул несколько раз. Они молчали, как-то по-глупому, стоя напротив друг друга в этом неприятном карцере, напоминающем Крису его пребывание в Коль По. И Крис в этой тишине отчетливо понимал, что если отпустит Минсока из тюрьмы, то не сможет отпустить от себя. Будет думать об этом постоянно. Потом сойдет с ума. Ведь каково это, когда Минсок лезет с утра обниматься, горячий и податливый, целует в скулу, незатейливо предлагает полететь на Лазурный берег. В шутку.       Крис бы согласился. На своем частном самолете. Крис бы вообще на все, что угодно согласился.       Крис вспоминает Чунмена с Чондэ и как Чондэ тогда Чунмена обнимал. Он понимает, что Минсока нельзя не только отпускать, его просто надо убить. И пережить это.       — Знаешь, — разрезает затянувшуюся тишину, — вот, а зачем тебе это? Зачем ты все это делал? Массовые убийства, разрушенная система, да вся эта война. Зачем оно вообще тебе надо? Всем вам, мутантам, которые и не мутанты вовсе. Неудачные эксперименты, которых не смогли должно очеловечить.       — Ответ до жути простой, — Крис подходит близко, но Минсок не двигается, — я просто мог быть свободным.       Его губы сухие и потрескавшиеся, но теплые, прямо как Крис и думал. Он прижимается своими, даже не раскрывает рта, просто пробует — обещает себе, что это в первый и в последний раз — каково это все-таки. Когда Минсок твой. Всего лишь на эти долбаные полсекунды.       И Минсок не отталкивает его. Стоит, напрягшись каждой клеточкой тела, жмурит глаза, но не отталкивает. Крис сам отстраняется, потому что это переходит все границы абсурдного. То, как колотится его сердце — в особенности.       Страшно.       Крис опять невпопад думает, что ненавидит себя.       — Я тебе хен, — Минсок улыбается. Не так, как в Коль По, его губы просто чуть трогает эта блеклая улыбка. Очень ядовито.       — Что?       — Я тебя старше, поэтому Минсок-хен.       Крису надо срочно решить эту проблему. Благо, теперь он знает, что готов согласиться.       Минсок опасен для него, особенно когда молчаливо соглашается: не отталкивает, улыбается, даже поддерживает диалог. Наверное, чтобы Крис его все-таки вытащил. Умаслить пытался. Его за это, на самом деле, нельзя винить. Изобрел бы какой-нибудь не слишком хитросплетенный план мести: сначала подмазаться, чтобы думал, что если Минсок и не любит, то попытается — не будет ненавидеть. Потом бы убил тихонько или просто сбежал. А там пошли бы организации, набеги и очередная борьба. Его и вправду просто нельзя винить за это желание. Это же, мать его, самые верные солдаты Президента.       Только так дело не пойдет.       — Я знаю, как все сделать, — говорит Крис Чунмену. Его голос не дрожит, твердый и безразличный. Внутри — пламя. — Попроси Чондэ. Но не сегодня. Сделайте это так, чтобы я не пронюхал, в какой день и в какое время, чтобы я вообще ничего не знал и тем более не видел. Можете хоть выпустить его, а потом убить.       — Вот сейчас это действительно дерьмовый план. Хочешь сказать, что все это время будешь жить с мыслью, убили ли мы твоего Минсока или нет? Дышит он еще или сыграл в ящик? Ты рехнешься.       Чунмен поднимается со своего кресла, чтобы расположить ладонь на плече Криса. И жжет своей немой поддержкой прямо до мяса.       — Может быть. Просто нельзя допустить, чтобы он реально остался в живых, — сердце Криса сжимается в чертову пыль, — потому что это самый действенный рычаг на меня. И в первую очередь он опасность из-за моих собственных мыслей и побуждений. Любовь, особенно навязанная, обременяет и делает мягким. Ты должен понимать.       — Я не люблю Чондэ, — серьезно говорит Чунмен.       Крис фыркает. Достаточно убедительно, чтобы было понятно — он ни в жизни теперь в это не поверит.       — Да? А я почему-то чувствую вес лапши на собственных ушах.       Первое время Крис старается не думать о возможности того, что Минсок мертв. Занимает себя всем остальным, обычной рутинной жизнью, ведь это на Чунмена повесили все обязанности Президента, а они так, просто советники или министры, или как там их вообще окрестили. Смотрит сериалы, играет в игры, днем сидит на заседаниях как мера запугивания и делает вид, что ему правда интересно, как восстановить внешнюю экономику. Кушает много хорошей еды и пьет качественный алкоголь. Недельку. Его хватает всего на неделю, потом начинается слежка. Сначала за Чондэ, потом за тюрьмой. Крис не признается, что Чунмен был прав и план дерьмо — с его отдачей только на таких тревожных иголках и сидеть.       Крис живет механически.       Все его существо виснет на одном поганом «уже?» и замирает камертоном от удара в ожидании рокового ответа.       До двадцать пятого дня. Тогда Крис к обеду замечает, что Чондэ нигде в резиденции не болтается. До этого момента он был просто заряженной бомбой с тикающим таймером, теперь на нем 00:00 и Крис готовится убивать.       Голос разума тихим блеянием. Ты сам просил. Не смей ничего трогать. Сиди смирно. Но чувств этих в нем гораздо больше, чем Крис сам подозревал. Он находит Кая обедающим с Чанелем в зале, поэтому Чанель быстро летит в стену и, пока не успел подняться, Крис зажимает Кая за глотку прямо в стол. Блокирует его способности.       — Быстро переместил меня в тюрьму, куда только что отправил Чондэ. Иначе я тебя нахрен убью.       Угрожать своей семье — Чанель все же был тогда прав — тоже больно, тоже стискивает всю грудную клетку и рвет там на куски каждый гребаный атом, но в сравнении с прописанной любовью к человеку Ким Минсоку и боязнью его смерти, все остальное скатывается в ничто.       У Криса глаза горят красным, кровавым кармином, он зол и полон непоколебимой решимости.       Кай переносит его прямо в камеру, в эту жуткую белую тюрьму, Крис отбрасывает Чондэ подальше от перепуганного Минсока. Тот дрожит, впечатавшись лопатками в стену, и Крис тогда зачем-то себе обещает, что сделает все, лишь бы больше никогда не видеть такого Минсока.       Все это время Крис был говном в проруби, болтавшемся без целей и мечт, просто плывущем по течению. Но когда в его руках оказался Минсок, когда Крис вытаскивает его из этой камеры, как обещал — Крис обрел все. В этих трех буквах заключалась целая жизнь.       Его никогда никто не держал, не заставлял идти на войну и оставаться потом в резиденции. Их и не ищет никто — зачем?       Оказывается, Минсок очень любит сладкое, особенно эклеры с заварным кремом, а еще зеленый чай и правда очень много сахара. И котов любит, говорит, они поддерживают в доме душевное равновесие. Крис притаскивает ему одного с улицы, такого серого, но с красивыми янтарными глазами. Они называют его Бони.       Кот любит Минсока. Но Крис Минсока — гораздо сильнее.       Вечерами смотрят американские фильмы нулевых, где все крутые олдскульные и все хорошо. И Минсок первым лезет в такой уютный вечер целоваться, только уже по-настоящему. Очень вкусно. Крис быстро привыкает к такой жизни, что Минсок для него и с ним. Совсем не хочется вдаваться в подробности, что почему он это вообще делает, кто я для него, когда он меня предаст. Хочеться жить и верить, и бесконечно любить.       Крис выбирает жизнь с Минсоком и этим ставит заветную точку.       Заниматься любовью с Минсоком тоже очень приятно. Намного приятнее, чем Крис мог себе когда-либо представить. Но больше всего ему нравится просыпаться первым, ждать, когда Минсок откроет глаза, пошуршит ладонями под одеялом и улыбнется — очень ярко, по-настоящему — потянется за ленивым чмоком. Такой разморенный, нежный, ластящийся к любовным прикосновениям. Эту картину хочется отпечатать на обратной стороне век, чтобы никогда не забыть.       А потом Минсок говорит, что хочет на море, и Крис покупает билеты во Францию. На Лазурный берег. Потому что мечтал о нем еще с Коль По. Это настолько правильно, что Крис обнимает Минсока со спины и шепчет непрерывное «я тебя люблю», лишь бы никогда не заканчивалась эта полоса счастья.       Их общий Лазурный берег, теплое море по щиколоткам и Минсок, улыбающийся, клянущийся о взаимных чувствах.       …но Чунмен вырубает его быстрее, чем Кай вообще успевает сообразить, что происходит. В обеденном зале на какое-то время повисает жуткая тишина. Бессознательный Крис валится мешком на пол, Чунмен недовольно бурчит, что Чанеля, конечно, хорошо приложил, вмятина в его новенькой резиденции — спасибо большое, вот и отблагодарил за все хорошее. Кай, оттираясь от тунца на щеке, совершенно не может понять, что вообще только что здесь произошло. Потом, конечно, интересуется, какого все-таки хуя, но Чунмен отмахивается от него и велит Чанелю оставаться эту неделю с Крисом, на всякий случай.       Чунмен Криса терять не планировал. Хотя бы как своего лучшего друга и почти что брата. А Крис не собирался умирать, все-таки он и смерть, фе, все еще нет, спасибо. Умирать в планы Криса вообще никогда не входило.       Поэтому просыпается Крис от своей недолговечной трехмесячной комы на удобной кинг сайз кровати в резиденции, в окружении своей семьи. С абсолютно чистым от всякого ненужного дерьма сердцем. И даже позволяет себе порадоваться, ведь все еще только один вопрос.       А почему нет-то?