Красная поэзия

Огромные грубые ладони обхватывают поэтически белое, кажущееся хрупким тело почти полностью. Скользят по изгибам талии, по рёбрам, задевают мягкие соски грубыми подушечками больших пальцев. Властвуют. Переворачивают, охватывая крепкую влажную спину. С лёгким нажимом вдавливают в постель, и шумный судорожный выдох теряется, заглушённый тканью красной простыни. — Не стесняйте себя, — тихая бархатистость голоса над безнадёжно пылающим ухом. Есенин не знает, куда деть руки, и они сжимают шёлк где-то над курчавой головой. Сжимают до побелевших костяшек пальцев. Сжимают, словно это нить последнего спасения от полного погружения в захлёстывающее, невозможное удовольствие. Владимир налегает сверху, слыша, как Сергей, едва держась в рамках рассудка, выпускает из себя негромкий звук — возбуждение плотно вжималось в ткань исподних штанов и простыней. Он дёргается, пытаясь перевернуться, и Маяковский отчасти позволяет ему это сделать — тот приподнимается на локтях, вздёрнув подбородок. —Маяковский! — срывающимся голосом восклицает раскрасневшийся, разлохматившийся Есенин, — Наш спор далеко зашёл, не считаете? —Я поэт, а не математик, Сергей. Мне не подобает считать. —Вы… Правда хотите? — растерянно роняют полные губы, а взор на мгновение потупляется под дрогнувшими светлыми ресницами. Он не верит. Но он желает. Ох, чёрт, он желает Владимира Маяковского до колотящегося в оковах груди сердца, которое разошлось не на шутку. Оно прямо под рукой Владимира, под его огромной, сильной, жилистой, одним прикосновением способной вызвать вспышку возбуждения рукой. Он наверняка чувствует под ладонью этот бешеный комок трепета. Маяковский смотрит исподлобья, сверкая глубокой темнотой глаз из-под кустистых бровей и спадающих на лоб смоляных заострённых прядок. Утопающему в этой темноте Сергею думается, что его напросто пришпилят к этой постели, к этим красным, алеющим в сумраке комнаты простыням, пришпилят накрепко и безжалостно, с яростной, горящей страстью, которая готова вырваться из двух этих омутов, из двух этих глаз. Невыносимо. Есенин резко откидывает голову, прикрывает глаза, рвано, сбито выдыхает из-за давящего, щекочущего ощущения в груди и ниже. —Сдаётесь, дорогой балалаечник? — недобро усмехается Владимир, одной рукой распуская галстук и расстёгивая последнюю пуговицу белоснежной рубашки. —Ни за что, — небесно-васильковые глаза сопернически щурятся, выдавая нежелание Есенина признавать Маяковского, нежелание давать ему лишний повод для победы над ним. Даже если тот уже практически побеждает — прямо сейчас, нависая над ним всей грозной двухметровостью своего роста. Сергей чувствует себя крошечным. Уязвимым. Он ненавидит это ощущение, но оно сводит с ума. —Что же вы так медлите, Маяковский? — алые губы расплываются в коварной улыбке, а васильки глаз зажигаются нетерпеливым огоньком, — Или будете нежен, как облако в штанах? Он не собирается уступать. Стройная нога сгибается, упираясь коленом в ширинку Владимира, и улыбка Есенина на мгновение становится неуверенной, стоило ему вспомнить, что в штанах у Маяковского явно не облако. Его соблазнительная ухмылка бросает Сергея в дрожь, но он этого не покажет. —Не с вами, Есенин. На пару мгновений — на пару громких, отдающих в ушах стуков сердца Есенина — в комнате слышен лишь шорох быстро скидываемой рубашки и секундное позвякивание ремня. Где-то рядом, в складки простыни, приземляется небольшой флакон, хорошо Есенину знакомый. В предвкушении и — не может этого быть… — страхе Сергей, кажется, перестаёт дышать, непроизвольно сжимая ноги. —Мы отвлеклись попусту, не считаете? — Маяковский позволяет сложенности своего тела окунуться в пылкое внимание васильковых глаз, а затем с напором раздвигает в стороны подрагивающие ноги, избавляет их от штанов и мимоходом упивается смущением, которое расцветает — нет, цветёт вовсю — на лице белокурого поэта, которое тот больше не способен контролировать совершенно. — Как же так, — снова низкий полушёпот над ухом, — Страсть всех женщин и серцеед, познавший, наверно, все удовольствия этого мира, лежит сейчас в полнейшем смущении и не знает, куда деть глаза. Есенин, где же ваша холёная гордость и наглость? Гордый и наглый не находит слов. — А, Есенин? — горячо шепчет Маяковский, накрывая его собой. —Есенин, — раздаётся грубоватый голос, обволакивающий, отзывающийся в груди и остающийся там приятной вибрацией. —Есенин, — на выдохе. —Есенин, как вы? — скользит вверх по бёдрам, обхватывает, сминая, гладкость ягодиц. Тот, не в силах больше держаться, заваливается на бок и обхватывает свою уже долгое время твёрдую плоть, на что Владимир, усмехнувшись, кладёт свою руку поверх его. Сергей двигает бёдра навстречу огромной ладони, стараясь унять невообразимо ноющее внизу; но Владимир, вызывая у него досаду, убирает и белую изящную руку, и свою, резким движением раскладывая раскраснесневшегося поэта на спине и, сверкая глазами на его попытки взволнованно пролепетать что-то вроде: «Ох, постойте… Нет, нет… Ах, Маяковский!», расставляет стройные ноги пошире, надавливает на место между ними щедро смоченными в жидкости флакона пальцами. Грубыми, но чувственными, красивыми пальцами. Есенин горящими глазами смотрит на эти руки с чёткими суставами, проступающими венами, впитывает в себя эту грубость, буквально чувствуя её в себе — Маяковский медленно, уверенно двигает фалангами. Сергей плотно зажимает рот ладонью, затыкая в себе тихие постанывания. —Я же сказал, — лёгкое прикосновение горячих губ к костяшкам пальцев, — Не стесняйте себя. Он позволяет Есенину схватить себя за тёмные пряди, вдруг притянуть к умелым губам, вдруг впечатать в него глубокий поцелуй. Есенин, приподнявшись, вызывающе смотрит на Маяковского из-под светлых вихров, и тот, обхватив его бёдра и прошептав: «Готовы, Есенин?», подался вперёд всем своим горячим телом. —Полегче, — поморщился Сергей, закидывая голову и обнажая красивую белую шею. —Ещё даже не половина, — Владимир прикусывает кожу внутренней стороны его бедра, — Теряете хватку, дорогой. —Да что вы! В следующий момент Сергей ощущает в себе Маяковского целиком, и, кажется, совершенно забывается, отдаваясь его напористой страсти, тая под его огромным телом, чувствуя столь любимые пальцы повсюду, и в низу живота тоже; Есенина посещает затуманенная мысль о том, что он, наверно, кончил уже раза два, да и вообще он может это сделать от одного только голоса Маяковского или от одного только взгляда его страшно тёмных глаз, и Маяковский наверняка об этом знает. Знает и пользуется. Он тонет в этой какофонии чувств и ощущений; гибкая спина изгибается, рука в волосах Владимира сжимает их крепко, до отрезвляющей боли; на белой шее и ключицах красуются следы мимолётных покусываний, такие же алые, как разорванные в клочья простыни — Маяковский снова это делает, видимо, не беспокоясь, будут ли они покупать новый комплект постельного или вцепляться друг в друга прямо на полу, против чего ни он, ни Сергей явно не будет возражать; Есенину кажется, что он, постанывая, бормочет что-то поэтически несвязное, рифмованное, потом будто шепчет: «Маяковский, не в меня только… Ах, право, мы простынь запачкали… А впрочем — всё равно…»; прерывистое дыхание, вздувшиеся на руках и лбу Владимира вены, и — обессиленно приникшая к его груди белокурая голова. Они лежат, слушая скорость пульса друг друга, раз за разом готовые решать таким образом свои споры. —Ну что, будем снова критиковать стихи друг друга? —Бросьте, Есенин, вас же это возбуждает.