This is me trying

At least I'm trying.

      Она пытается.       Софи зажимает ладонью дрожащий рот, и на коже не остаётся и призрачного мазка розовой помады — успела сгрызть её за вечер.       Она уходит, как облачённая в белое — невинность и смерть — юная актриса уходит с блистательного представления. скрывается танцующей легконогой феей — и сбрасывает сотканную из туманов и пушинок шаль, символ радости и веселья.       Софи не весело. Совсем.       — Я хотя бы пытаюсь, — бормочет она. — Этого ведь достаточно?       Дверь комнаты — нерушимая стена. Никто стучаться не будет. Софи складывает её из беспечных улыбок — «Всё в порядке, я просто устала», — из нежных ракушек и волшебных взмахов крыльев.       Всё в порядке.       Ангелы уходят со сцены, и к ногам их осыпается пух, что вспыхнет и обратится в ничто от единого щелчка зажигалки. Софи давится сигаретным дымом, и в этом — ничего от эстетики. И от волшебства, осыпающегося некрасивым пеплом.       Что остаётся от всех дивных фей, когда они запечатлевают прощальный поцелуй на лбе радостного ребёнка?       Софи сама любит играть для детей — она обожает танцевать и видеть восторг в их глазах; знать, что она настоящую сказку воплощает, изображая то юных волшебниц, то храбрых принцесс; у неё хорошо получается. Все от Софи без ума, и родители с гордостью смотрят — доченька у нас настоящая умница. Наверное, это то, благодаря чему она жива.       Почему ей плохо?       Софи снимает с головы венец, но тяжесть не пропадает. Может быть, следует больше спать. Может, пятая чашка кофе оказалась лишней       Софи на небесах сейчас стоит быть, а не выжигать лёгкие дряной человечьей привычкой, но после вечера нефилимка выжата и опустошена. И видеть никого не желает. Она пещерным чудищем себя ощущает.       — По крайней мере, я пытаюсь, — шепчет Софи, закрывая глаза.       Пытается. Да, пытается.       Дети нежность у неё вызывают, да только…       — Ты тратишь время на всякие глупости, — звенит у неё в голове чужими голосами наперебой.       Софи лишь актриса.       К чему тебе для детей танцевать, будто сказки твои нужны им?       Будто вспомнит о тебе кто спустя годы?       Глупые сказки — и что-то взаправду важное. Нужное. Значимое.       На что способна её любовь?       — Я пытаюсь, — шепчет Софи, горбясь у пыльного зеркала, сжимаясь хворой птичкой, и не хочет в него смотреть.       Какие дети. Какие дети, глупая —       (Ты видишь, за плечом у двух малышек жнец притаился — семье домой возвращаться на машине по оживлённой трассе вечером, и избежать ничего нельзя, ты изменить ничего не можешь, молчи, молчи…       Софи сглатывает, встречаясь трепещущим взглядом с провалами пустых глаз.       И отворачивается, изломленно улыбаясь.)       Софи смеётся, ходя невесомо по осенним паркам, уютной сцене, по улицам, жизнью заполненной, блещущей фонарями и праздничными витринами.       Она научилась одногруппницам отвечать на их вопросы про конспекты и расписание, пить кофе расслабленно, не давясь. Не вздрагивать, внимание не обращать. Не думать о том, что прячется в уголке глаза, если чуть скоситься.       Знать. Молчать.       — Это не моё дело, — шепчет Софи, кутаясь в цветастый шарф Четвёртого Доктора. Ухмыляется. — Фиксированные во времени точки не изменить.       Это она с пяти лет умеет — молчать, тёмные фигуры за чужими спинами замечая. Ловить их — молчаливых, стремительных, неизбежных — в толпе, на мигающем светофоре. Проходить мимо поджидающих у холодных стен.       Они тоже молчат. У них большой-большой секрет. Негласное соглашение.       Их молчание —       скрипом захлопывающихся дверей;       оборванным криком;       скрежетом и визгом машинных колёс;       упавшей в пустой соседней комнате книгой.       У них — бесконечность движения и застывшая вечность в каждом шаге.       Софи, разрумянившаяся, весёлая, держит болтающую о чём-то сестру под локоть, и Диана тащит её вперёд, в пекарню. Она мимо перекрёстка проходит, и Софи напрягается.       Жнец в глухом чёрном плаще — почти млеющее и разнеженное ожидание. На мостовой, залитой солнцем и раскалённым летом, он, посланник Смерти, — распоротый край реальности, сквозь который сочится тьма.       Диана смеётся.       Никто из прохожих не замечает странную фигуру. Видит краешком глаза. Чувствует лопатками и шеей. Но не замечает. Не хочет.       Софи вздрагивает и вцепляется в локоть сестры сильнее.       Жнец поворачивает голову — немое приветствие, — и Софи холодеет, утаскивая Диану вперёд, на зелёный светофорный свет. Обнимая беспечную сестрёнку незримым крылом. Защищая. Укрывая живым щитом.       Жнец провожает их пустым равнодушным взглядом.       Софи ничего не боится сильней, чем встретить их — спокойных и неумолимых, — пришедших за её сестрою. Или отцом. Сидящих в саду или гостиной с видом, будто ожидают чашечку чая. И вашего согласия — а оно будет, любезные, неизменно — умереть.       И Софи хочет лишь — пытается, внутри от ужаса обмирая — семью свою уберечь.       Эгоистка. И умная — в судьбу чужую вмешиваться не стоит.       Но зачем она, зачем, зачем, если вся её благодать — блеск, что легко стереть беглыми пальцами, снег, тающий на щеке, тусклое эхо шагов по озёрной воде?..       Бесполезный призрак, обрывок несыгранной мелодии в пустых комнатах?       — Я пытаюсь, — твердит себе Софи и отворачивается от смерти, что подцепляет подбородок кашляющего ребёнка. — Не мне решать, кому умирать.       Что с того, что она не справляется?       Что с того, как ей плохо по вечерам — на утро ни ногами, ни крыльями не шевельнуть, и проклятый университет вытягивает все силы.       Она не понимает, зачем это делает.       Если всё тщетно.       Пусто.       Смешно почти.       Чем пригодится её учёба?       Перед нею вся вечность — нараспашку тысячами страниц.       — Я горжусь тобой, — улыбчиво напоминает Сэм, пока Софи собирается, безбожно опаздывая, ругаясь под нос и натягивая измазанные белые кеды. — И ты кое-что забыла.       Софи поднимает тревожный взгляд и больно налетает боком на острый край тумбочки.       В её голове — бесконечные списки со всем, что сделать она должна, бескрайняя белизна бумаги, нежные и строгие росчерки всего самого важного.       Только всё меньше алого, которым она сделанное вычёркивает.       Листы кружатся в голове, шелестят настойчивым бесперебивным шорохом, расползаются пятнами перед глазами. Софи нервно облизывает губы. Плечо, которая она вчера потянула во время танца, дёргает тупой болью, когда Софи поудобнее накидывает рюкзак.       Наверное, нефилимка должна забеспокоиться, почему оно не прошло. А, плевать.       — Забыла? — заторможенно произнесит она вслух.       Её прежде громкий и звонкий голос хрипит механически. Будто на помехи сбиваясь.       Несделанные доклады, которые Софи пишет в три часа ночи. Стыд, когда она конспекты у одногруппниц выпрашивает.       Всё ли сделала?..       Нет, в расписании она не путается. Подумаешь, подскочила пару раз в воскресенье панически и опомнилась уже собранной и одетой за порогом.       Забыла.       Забыла…       Что-то важное…       Договоры небес с адом — нет, Софи всё сделала на прошлой неделе…       Чей-то день рождения? Обещание? О чём дядюшка Кас вчера её просил, когда она убегала на занятия? Или папа что-то ждёт от неё?..       Сэм смотрит так выжидающе. Софи потряхивает от нервов.       Молитвы.       Боже, она не отвечала на молитвы, хотя должна была.       Какой сегодня день?..       Сэм выгибает бровь.       Вторник.       Вторник.       Сегодня вторник.       Да?..       Пятна на календаре расплываются. Ворох несделанного, нерешённого — кипятком на кожу.       Это что-то простое, да, что-то простое и понятное, а она забыла, как она могла забыть — небеса, рай, дети, жнецы, непрочитанная книжка, молитвы, танцы, учёба, семья, 'позвони мне', 'напиши', 'сделай', 'нужно…', нужно, нужно, нужно комок, тугой комок, неужели Софи снова всех подве…       — Твой завтрак, милая, — говорит Сэм, протягивая дочери свёрток.       Софи моргает.       Свёрток приятно греет руки. Тиканье часов. Почти оглушающе. Как же смешно и глупо.       Отец смотрит обеспокоенно:       — Милая, всё хорошо?       Софи поднимает взгляд.       У её отца тоже нет времени. Она знает, что Сэм с какой-то магической книжкой возится, лекции читает, молодых охотников консультирует. Он и сам выглядит уставшим — и мог бы спать дольше в заслуженный выходной, но встал пораньше, чтобы Софи приготовить завтрак.       Она сглатывает.       Сэму итак тяжело, и ко двору подкрадывается без конца мучающий его ноябрь. Призрачный, тянущий душащие лапы. Папа не должен за неё беспокоиться, он и без того многое пережил — хоть бы его порадовать…       — На самом деле, — произносит Софи дрогнувшим голосом, — я забыла сказать, что люблю тебя.       Она встаёт на носочки, тянется, целуя Сэма в щёку, и тот расцветает на глазах. В уголках его глаз разглаживаются морщинки.       — Доброго тебе дня, принцесса.       (И не сказать о том, как слово это оседало горечью на языке и в ушах звенело. Как оно стало для Софи приговором.)       Она выбегает из дома, будто спасаясь бегством.       Завтрак тёплый-тёплый. Но Софи жуёт клубничный тост и не чувствует вкус.       Совсем.       Думает чуточку больше.       Пепел и молекулы.       Словно всё человеческое истончилось и стёрлось.       Она тонет в старенькой серой толстовке, клюёт носом, шипит, когда пытается расчесать спутанные волосы и хоть как-то в порядок себя привести.       Неидеальность.       Сплошная кричащая неидеальность.       Она не справляется.       Никаких её знаний не хватает, чтобы блестящие проекты представить; лучшей в своём деле стать; отвечать на молитвы, рай улучшать, быть солнечной, доброй, понимающей, светлой…       Ничего не хватает.       Ничего не достаточно.       Софи танцует на носочках, балансирует на грани клинков и света, руки миру навстречу распахивает — и падает. Смешно и просто.       Диана гладит её по волосам, шутит, что всегда готова одолжить сестрёнке трость, а она смотрит в стену и прокручивает в голове шуршащий тревожно план.       Меньше сил на танцы. Отлично. На небесах плясать не нужно. Это будет ей уроком.       — Ага, сменить вид деятельности не помешает, — рассеянно кивает Сэм, когда Софи шутит об этом, ничем грусть свою не выдавая.       Но папа с головою в книге — и потому Софи слабо улыбается и оставляет его в покое.       — Ты гордишься мной? — хочет спросить она.       Знает, что он ответит «конечно, солнышко», искренне и правдиво. Как знает и: ничерта ей слова не помогут.       — Что пишешь? — спрашивает вместо этого.       — Сказал бы, свои мемуары, но это звучит… чересчур, — смеётся Сэм несколько смущённо. — Просто… что-то околоавтобиографическое. Может, мой опыт кому-то пригодится. Не знаю…       Ох, как же он скромничает.       Софи щурится весело:       — Жду не дождусь, пап, ты меня заинтриговал. Даже не надейся, что я забуду.       — Хорошо, юная леди, я посвящу эти мемуары вам, — фырчит Сэм, улыбаясь, и глаза у него теплятся ярче.       Софи прочитать действительно хочется — и одновременно ей отчего-то грустно. И родители, и дяди, и Джек — все они делали что-то важное, в том числе в её возрасте. А она?       Что она может — дитя нового мира с безграничными силами, которое само не знает, на что способно? И чего желает?       А что она может — чтобы достойной быть?       (А что она сможет, когда жнецы придут за её семьёй?)       Клубника во рту не оставляет сладости. Обидно. Да и сил хватает лишь на то, чтобы устало бренчать на гитаре простенькую мелодию.       — Я же делаю достаточно, верно? — спрашивает у зеркала.       Зеркало молчит.       Время течёт незаметно — и ничего страшного не случается. Жнецы обходят их дом стороной, и небеса расцветают, и всё идёт своим чередом, и ангелы, как и до́лжно, слушают и помогают смертным, и отворачиваются, когда костлявые руки хватают людей за плечи, и — Софи опускает взгляд на дрожащие руки — обманывают себя тем, что делают достаточно.       Софи смотрит в зеркало.       В нём ничего — от ангелицы, от примерной дочери и сестры и от прекрасной принцессы из детских сказок.       — Я делаю достаточно, — шепчет, храбрясь, юная принцесса небес, которая ничем корону не заслужила.       — Я делаю достаточно, — улыбается мисс Винчестер, плечи расправляя и подбородок горделиво задирая вверх, надеясь, что не сломается.       — Я делаю достаточно, — всхлипывает слишком любимый и желанный ребёнок, нерасколотое дитя нового мира.       — Я делаю достаточно, — дрожаще заявляет она, вечная и обречённая всех терять.       — Я делаю достаточно.       Достаточно.       Достаточно?       — Я делаю достаточно?! — лицо Софи искажается в некрасивых рыданиях.       Усталая девушка из отражения смотрит на неё блёкло, измученно и пусто.       Да кто ей ответит? Кому ей молиться, кроме себя самой?