Важнее касания

Пространство наполняет сладкая дымка — не то от благовоний, не то от нежности прошедшего вечера. В её невесомом молоке купается тёплый свет старой гирлянды. Лишь он озаряет комнатку, половину которой занимает кровать, а половину кровати — два неподвижных силуэта. За окном слышался далёкий гул ночного города, над кроватью дребезжали маленькие лампы накаливания. Но самым громким, самым оглушающим звуком из всех было дыхание. Сегодня ему не спалось. Знакомая песня не хотела выходить из головы: она резонировала от фотографий, прикреплённых над столом; от её толстовки, забытой на спинке кресла; от серёжки, что была символом их связи. Песня отражалась от этих вещей и возвращалась обратно, поселяя в его разуме необыкновенно спонтанную и странную идею. Они снова делят кровать, как и каждый выходной на протяжении последних двух лет. Но сегодня всё иначе. Он скрестил ноги в позе лотоса. Она присела напротив, на колени. Спонтанная идея превратилась в эксперимент. Хотя он никогда не позволял себе подобные выходки, возражений не последовало. Даже наоборот — она загорелась интересом, как и в любом другом своём начинании. Ему было известно, как она любит подобные этюды, скрашивающие серость будней, и всё же до конца не верилось, что она согласится. Никаких слов. Никаких касаний. Только взгляд и слух. Его взор устремился на её каштановые волосы. Обычно они были растрёпаны и кучерявы, но забавным образом распрямлялись и разглаживались, когда он был рядом. Причем он ни разу не видел, чтобы она выпрямляла волосы, даже когда неделями проводил с ней время в одной квартире. Быть может, она делала это тайком? Неужели хотела быть такой же опрятной и аккуратной, каким считали его? Или, может, волосы разглаживались вместе с её характером — обычно полным суеты и энергии, но текущим мирно и спокойно, как сонная река, когда они оставались вдвоём. Будто услышав его мысли, она убрала прядь за ухо. И заметила его взгляд. Её лицо тут же стало теплее, а щёки покраснели. Она думала не столько о волосах, что распрямлялись сами собой, сколько о том, как сильно она сама меняется рядом с ним. Гадала, чувствует ли он эту разницу, и боялась выглядеть подделкой, примеряющей разные маски. Она опустила глаза, и взглядом, полным сокрытых сомнений, зацепилась за его руки. Как же приятно было водить пальцами по этим ветвящимся рекам вен, прижиматься к тёплым ладоням, слушать, как нежные пальцы аккуратно трогают струны... Она так часто держалась за эти руки, хваталась за них, когда ей было страшно наедине с собой, но при этом никогда их не рассматривала. И сейчас они снова стали её опорой. Слегка наклонив голову набок, она завороженно изучала любимые руки, ведя взглядом по линиям на ладони к запястьям, забираясь под широкие рукава свитера, такого же тёплого, как взгляд его владельца. Почти чувствовала, как шерсть колет кожу, а волосы пушатся, как и всякий раз, когда она стягивала его с себя… Она надевала этот свитер очень часто. Неприлично часто. Каждый раз, когда главный источник теплоты и уюта в её жизни пропадал за закрытой дверью, спасительный свитер оказывался на ней, в ту же секунду. Даже если разлука была недолгой, она и пяти минут не могла выдержать без его тепла. И запах… Непередаваемо родной, ворошащий детские воспоминания о летнем солнце, щекочущем нос. Так пахли спокойствие и беззаботность. Возможно, это было нагло с её стороны. Эта вещь успокаивала и его тоже, а она присваивала свитер себе при малейшем признаке одиночества. Имеет ли она право так вторгаться в уют его мира? Не злится ли он тайком? Ведь люди, наверное, очень дорожат своими вещами. Она отвела взгляд, погрузившись в беспокойство. Перед взором оказался ковролин. Чёрт, всё в квартире было выстлано чем-то мягким и согревающим. Эта квартира — его личный форт, в котором тот отдыхает от холода жестокой наружности, а она… Он махнул рукой, снова привлекая к себе внимание. Она отцепилась от ковролина и перевела взгляд на лицо, которое теперь состроилось в серьёзную моську. Он указал двумя пальцами сначала на её глаза, а потом на свои. «Смотри сюда». Виновато улыбнувшись, она мысленно кольнула себя за наплывшее беспокойство. А он улыбнулся в ответ — той самой улыбкой, которая была с ней в самых страшных бурях и неизменно их усмиряла. Каким же он был красивым, когда улыбался вот так — непростительно нежно и спокойно, словно оборачивая её в плед, сотканный из её же искрящихся чувств. Она любила эту улыбку так сильно, что силы этой хватало, чтобы заткнуть даже самые надоедливые мысли. И всегда летела к её теплу, словно сквозь мороз — к дымящейся в снегопаде избе. Она даже чуть двинулась навстречу, но сразу осеклась, припомнив уговор. Потрясла головой, встрепенулась и, выразив на лице всю свою решимость, стала искать новые мелочи для изучения. Со стороны это выглядело так забавно, что он едва-едва удержался, чтобы не хихикнуть — ведь не хотелось смущать её ещё сильнее. Он решил более не отвлекаться. Хоть она и становилась спокойнее рядом с ним, усидеть на месте обычно всё равно не могла — скакала от кровати к столу и кухне, будто прыгучий пушистый шарик, и, как по волшебству, всегда находила себе какое-то новое занятие. Неподвижной её делали лишь обнимашки, но хорошенько рассмотреть её в таком положении было непросто. А сейчас перед ним — единственная в своём роде возможность отпечатать всё до мелочей на обратной стороне век, чтобы даже во сне видеть любимые волосы и ключицы. В его голове не укладывалось, как в этой девушке столь неуёмная прыть сочетается с лебединой нежностью. Футболка баскетбольной команды обычно лишь выражала её подвижный нрав и преданность любимому виду спорта, но сейчас… Сейчас та же самая футболка делала её грациозной, лёгкой, но не отдалённой, как все эти модели с обложек журналов. Это была кошачья, пушистая грация. Она грелась в лучах ламп и его улыбки, будто на весеннем солнце, жмурила глаза от тепла. И к этому времени уже свернулась бы клубочком, если бы не была занята игрой в гляделки с его шеей. Думая об этом забавном кошачьем сходстве, он рассматривал тонкие ключицы и нежную кожу, их обрамляющую, вёл взгляд к затылку, который ему так нравилось целовать, вынуждая её всякий раз мило пискнуть, а после сразу расслабиться, показывая ему безграничное доверие прирученной хищницы. Эти ключицы были тихой гаванью, в которой часто отдыхала его голова, пока милые пальцы копошились в волосах, вычёсывая из них все тревоги. Он смотрел на сильные плечи и вовсе не чувствовал себя неловко — ведь любил их так же сильно, как всю её, и эти плечи всегда отвечали нежностью на его касания. Её руки дарили самые крепкие объятия из всех — особенно в те частые разы, когда от радости встречи она забывала умерять свою энергичность и прижимала его к себе изо всех сил. И всегда она быстро ослабляла хватку, извинялась и дарила вторую обнимашку — осторожную и самую мягкую. В такие моменты он чувствовал, что в два раза больше объятий в каждую встречу — это слишком много для его бедной души, но втайне радовался своему огромному счастью. Она смотрела, как синие реки вен текут по его шее, огибая точки родинок, которые ей так нравилось целовать. В тот раз, ещё в самом начале знакомства, когда она загляделась на эти пятнышки и начала пересчитывать вслух, он чертовски смутился и задрал горло свитера повыше. И ей всё никак не удавалось понять, чего тут можно стесняться. Говорят, если содрать родинку, можно заработать рак. Она не могла сказать точно, правда ли это, но… Может, ему просто не хотелось, чтобы родинки видели? Будто это что-то уязвимое и очень личное… Она не понимала, но теперь, каждый раз, когда касалась их и считала, как бы проводя инвентаризацию своего сокровища, он уже не возражал. Путь её пальцев проходил по всем родинкам: от шеи к плечам, от плеч — к груди, от груди — к низу живота, а оттуда… Вновь покраснела. И губа закусилась сама собой. Заметив это, она вспыхнула румянцем ещё сильнее. И тут же испугалась, вдруг он прочтёт её мысли? Ведь по столь смущённому лицу это было сделать не сложно. Как можно скорее она попыталась пересечься с ним взглядом, так боялась увидеть там подтверждение своих догадок — но нет. Он всё ещё сосредоточенно изучал её ключицы и шею. Свою тихую гавань. Тем же взглядом, каким она смотрит на его шею каждый раз, когда так жаждет уткнуться в него и обязательно почувствовать его подбородок на своей макушке. Такая мелочь, но почему-то всегда успокаивала ее, почему — она не находила объяснений. Да и не было нужды в ответах. Как сильна была их любовь к шее, ключице, рукам, к теплу и объятиям друг друга — так похожи были их взгляды. Видно, почувствовав, он поднял глаза и посмотрел на неё в ответ. Она глядела прямо в зеркало его души и даже не думала отвернуться. А он точно также утопал в её глазах. Она видела северное море, бушующее под стальным сводом облаков. Он — кружку крепкого чёрного чая с двумя ложками сахара. Она видела среди моря остров, покрытый хвойным лесом зелёного цвета, приглушённого, но насыщенного. Этот цвет освежал и завораживал её душу. Он — крапинки изюма и листков календулы, отдавших свой аромат кипятку. Чувствовал, как весь его мир наполнялся этим ароматом. Она видела, как северное море сливается с чайными листьями в унисон и меняет свой цвет. Он — как горячий чай разбавляется солёной водой и начинает пахнуть хвоей. Она видела, как на неё смотрят теми же глазами, какими смотрит она. Он видел, как на него смотрят теми же глазами, какими смотрит он. Все их чувства были заняты осознанием этого простого, но невообразимого факта. Им так хотелось добраться до глаз друг друга, нырнуть в них и раствориться без остатка. Они смотрели столь пристально, что заметили, как их миры здесь и сейчас разделяет тончайшая стена из хрусталя, сквозь которую могли пройти лишь их взгляды. Однако стена эта не волновала, не вселяла одиночества. В это трудно было поверить, но достаточно лишь потянуться вперёд, навстречу хрустальной преграде — и их счастье окажется прямо здесь, будет пахнуть морем и чаем и продолжит всё так же проникать прямо в их душу тем же чувственным теплым взглядом, каким смотрят они сами. Он дёрнул рукой. Рукав свитера подвернулся, обнажив паутины звёздных рек, на которые она, несомненно, смотрела бы сейчас, если бы не была занята и прикована его глазами. Его ладонь легла на невесомый хрусталь, обозначавший границу их миров. Не отрывая взгляда, она протянула руку вперёд и коснулась стены в том же месте. Миг — и их чувства заполнил звон бьющегося стекла. А затем пришло тепло. За окном слышался далёкий гул просыпающегося города, над кроватью дребезжали маленькие лампы накаливания. Но самым громким, самым оглушающим звуком из всех было касание.