Капельки

      — Вы слишком быстро живёте, — заявил Келебримбор.       Вроде, и не с чего было. Хорошо ведь сидели! Тепло от очага, стук дождевых капель по деревянной крыше, почти полный бочонок линдонского красного. Чего ещё желать после целой недели тяжёлой работы?!       — Ты это чего? — прищурился Нарви. — Загрустил? Да брось! Хорошо ведь!       Он махнул рукой, широким жестом обозначив не горную хижину, не стол с остатками сытного ужина и даже не вино, а совсем всё — хребты и распадки Мглистых гор, тонущие в туманах на рассвете; новую мифрильную жилу, пробившуюся почти на поверхность; треск непросохших веток в костре по вечерам и греющую ладонь солнца в невысокий осенний полдень. Встречу с другом и общее дело, певшее под киркой и молотом. Редко теперь удавалось Келебримбору, сыну Куруфина и королю Эрегиона, и Нарви, сыну Дурина и советнику своего отца-владыки Кхазад-Дума, вырваться из цепких плетей обязанностей и долга и уйти на север — разведывать руды. Ненадолго, на месяц-два. Больше Нарви не мог — с тех пор, как седина побелила не только виски, но и бороду, поселилась в костях могучего тела усталость. Он прятал ее, сколько получалось, но его друг обладал слишком зорким взглядом.       — Хорошо, — согласился Келебримбор, протягивая к кувшину по-юношески изящную ладонь. Будто и не кузнец. — Но быстро и мало!       — Будет тебе, друг, — вздохнул Нарви. — Не нами срок отмерян. Вон, погляди, люди и короче живут, прям бабочки-однодневки! Мы ещё — ого-го!       Он привычно провел рукой по заплетённой в косы бороде. Старики обычно бороды не заплетали, но нет, не дождетесь! Не скоро ещё Нарви, сын Дурина, признает себя старым и уйдет на покой, не скоро!       — И все же вы быстро живёте, будто опаздываете. А потом…       — А потом будут жить наши дети! И дети наших детей! — Нарви с размаху хлопнул по столу, аж доски затрещали. — И детей детей наших детей! И мы в них будем! Что с тобой случилось, Тьелпэ, что ты меня хоронить собрался? Уж не заболел ли ты, эльф?!       Келебримбор улыбнулся, на мгновенье став еще моложе, хотя куда там — эльф же! И тут же нахмурился — будто тучей набрякли тяжестью века, что стояли за его спиной.       — Я ведь похороню тебя, Нарви. Придет однажды в Ост-ин-Эдиль письмо, я разломлю красную печать и поеду в Кхазад-Дум, тебя хоронить. Я многое могу. Могу вплести в серебро удачу, могу разжечь в камне радость, могу… Да многое, сам знаешь! А от старости и смерти спасти друга не умею.       — Ну и балрог с ним, — внезапно спокойно заключил Нарви. — Ох, и наглые же вы, эльфы! Старость и смерть хочет он победить… Это оттого наглые, что бессмертные. Нет у вас границ, невластно над вами время, а если и властно, то тянется оно длинной лентой, так, что конца не видно. Вот оттого и желаете невозможного, вдруг да получится, время же есть!       — Мало, Нарви. Мало времени, уж очень вы быстро…       — Да, да, да, я помню! «Быстро живёте!» Это не мы быстро, а вы — медленно! Ты, между прочим, обещал моему старшему внуку колечко подарить — и где?!       — Да ты сам меня отругал! — развел руками Келебримбор. — Сказал, кто же сопливцу, у которого зубки режутся, мелкие предметы даёт.       — Мой сопливец, между прочим, уже буквы кхуздула учит! И на стенах пишет! Скоро и кирку в руки возьмёт!       Эльф и гном уставились друг на друга одинаково яростными взглядами, замолчали — и слышно стало, как сквозь дождевую капель доносится барабанная дробь красноголового дятла.       — И все же я попробую, Нарви, — сам себе кивнул Келебримбор, твердо и уверено, как обычно принимал решения. — Я попробую. Не знаю, успею ли.       — Попробуй, — согласился гном. — Время есть. У меня внуки и ученики, я тоже — бессмертен.       Нарви налил вина в обе чаши, до самых краев, поровну, дождался, когда упадет последняя капля и припечатал:       — А моему Дурину ты все ж таки колечко должен!