Дурман

      В этом красном вине явно есть что-то лишнее.       На эти запоздалые мысли наводит непривычный привкус и то, что после первого же бокала сознание буквально окутывает сладковато-горький дурман. Странно, Гакт ведь привык к тому, что может пить это вино, как воду, оставаясь при этом почти трезвым очень долго. А тут по голове как топором дали… В тусклом желтоватом свете стены небольшого зала таверны слегка покачиваются, лица других посетителей расплываются в затягивающем глаза тумане, а звонкий девичий смех фоном доносится как сквозь вату, глухо.       Гакт слегка морщится, едва не улёгшись грудью на столешницу и стараясь удержать почти опустевший бокал в трясущихся пальцах. Ему жарко. Весь в белом, как ангел, уже растрёпанный, мягкая чёлка липнет к вспотевшему лбу, и очень хочется ослабить завязанный на шее мягкий платок, пахнущий тонкими духами. Вдыхая густую дымку, становясь от этого всё более пьяным, он смутно видит рядом с собой очертания хорошо знакомой изящной фигуры в роскошном синем платье и белого лица с пламенеющими, как лепестки алой розы на снегу, губами. И чувствует, как запястье подрагивает под чужими прикосновениями.       Тонкие пальцы гладят его медленно, но так уверенно, нагло. Забираются под манжету рубашки из дорогого невесомого шёлка, касаются напрямую покрывшейся испариной кожи. И синий бархат, в который они затянуты, сейчас кажется таким горячим и обволакивающим.       Глупо сидеть здесь и напиваться в надежде отдохнуть от «семейного уюта» в виде одержимой туманным проклятьем и медленно сходящей с ума любимой женщины. В покое Гакта не оставят. Ведь он знает, что у хозяина этого места на него особые планы. Не зря же Мана не подпускает к нему своих девиц и предпочитает сам увиваться поблизости и лишь недовольно помахивать веером.       Он поднимает затуманенные голубые глаза и вглядывается в лицо сидящего рядом. Оно, как и обычно, непроницаемо, по нему ни за что не скажешь, что у его обладателя в голове. Вот только в тёмных радужках глаз, окружённых длинными пушистыми ресницами — явное самодовольство, которое Гакт видит, потому что смотрит в них регулярно.       — Ты… — Гакт хрипит, кусая пересохшие губы. — Ты что-то подлил туда, верно?..       Мана прикрывает лицо пышным веером, стреляя глазами, но Гакт успевает заметить предательскую улыбку, тронувшую уголок его губ.       Пальцы пробегаются от запястья по руке вверх, к плечу, к шее. Гладят за ухом, обводя контур аккуратной раковины, слегка надавливая. И касаются рыжевато-каштановых волос, гладких и блестящих, как шёлковая лента, которой они завязаны в хвост.       — Зачем… — продолжает бормотать Гакт заплетающимся языком.       Его сознание сопротивляется происходящему, внутренний голос шепчет, что надо уходить, пока дело не приняло совсем уж дурной оборот. Но тело действует само, подставляясь мягкой ладони. Ему так не хватает ласки… Он слишком напряжен последние дни, слишком нервничает. Настолько, что сейчас, по ощущениям, готов принять эту ласку от кого угодно.       — Я не люблю, когда ты вот такой.       Шум в голове становится приглушённым, тихим, зато голос Маны звучит более чем отчётливо. Низкий и мелодичный, словно отзвук альта, по струнам которого провели смычком.       До чего же ядовитый дурман. Как кружится голова. И сладковатый запах духов, пропитавших перчатку, окончательно разгоняет все мысли по разным углам без надежды собрать их воедино.       — Не нравится… И ты решил меня отравить? — обречённо тянет Гакт.       — Ну что ты, дорогой, — насмешливо отзывается Мана, помахивая веером. — Всего лишь афродизиак… Невинное сладенькое зелье для твоей чувственности. К утру всё пройдёт.        Невинных зелий не бывает, Гакт это знает. А афродизиаки особенно опасны, потому что при всей своей сладости они здорово бьют по голове, делают тело развратным и заставляют творить безумные вещи.       — Всё равно я с тобой не пойду… — еле выговаривает Гакт, ему уже тяжело поддерживать голову прямо, хочется просто упасть на столешницу и закрыть глаза, чтобы не видеть, как бешено вращаются в дыму стены. — Больше не пойду. Для меня есть только моя жена… Точка. Точка, слышишь?        Смешок, пальцы вновь невесомо поглаживают волосы, отодвигают в сторону чёлку.       — Почему же тогда ты сейчас здесь, а не с ней, не держишь её за руку?       — Не знаю… — бормочет Гакт и с силой встряхивает головой, пытаясь сосредоточиться. Бесполезно, туман в ней становится всё гуще с каждой секундой.       — Хватит, дорогой. Ты просто понимаешь, что она не хочет тебя видеть.        Густая липкая горечь волной поднимается к горлу вместе со слезами, подступившими к глазам.       — …И ты ничем не можешь ей помочь, — томно продолжает Мана, поглаживая его, уже внаглую касаясь лица. — А она не может дать тебе то, что ты хочешь. Вы с ней просто мучаете друг друга.       Гакт, скривившись, сдавливает пальцами висок.       Он уверен, что теперь будет целую вечность проклинать себя за то, что поверил в приснившийся ему кошмар и решил узнать, сбудется ли он. Гакт просто надеялся, что колдун скажет, что это неправда, что его возлюбленной ничего не угрожает. Но карты подтвердили страшную догадку. И с тех пор его жена сама не своя — лишилась покоя и чахнет с каждой минутой, почти не покидая комнату, целыми днями бездумно глядя в окно. Когда Гакт пытается развлечь её, как в прежние счастливые времена, она лишь качает грустно головой, всем видом показывая — не старайся. А иногда её апатия сменяется бурными истериками, она начинает плакать, приговаривая, что Гакт совершенно её не понимает. Ему больно видеть её в таком состоянии. Больно от того, что он ничего не может с этим поделать. И больно от осознания, что это Гакт, пусть и невольно, сделал её такой. Ведь не поведи он её тогда к колдуну…       И эта горечь и осознание собственной вины заставляет его ночами искать утешения и ласки в объятиях хозяина борделя, маскирующегося под даму. Как же мерзко. Гакт снова и снова, одеваясь на рассвете, говорит ему, что этот раз был последний. И каждый раз Мана снова подлавливает его, ухитряясь выбирать самый удачный момент.        Глаза опять начинает колоть, как стеклянной крошкой, и Гакт зажмуривает их.       — Забудь обо всём, — слышит он голос Маны из тьмы. — Как ты всегда это делаешь. Пойдём со мной.       Его губы прикасаются к щеке, оставляя чёткий, пылающий багровый отпечаток. И ладонь в надушенной перчатке наконец развязывает платок, поглаживает взмокшую, горячую кожу. А другой рукой Мана мягко выхватывает у него пустой бокал, отставляя его в сторону, подальше. Достаточно, Гакт и так пьянее некуда.       Невольно повернув голову, Гакт утыкается губами в его губы. И терпкий, липкий аромат окутывает его густым облаком.       Гакт ловит себя на мыслях, что Мана и сам словно крепкое вино. Его поцелуи столь же коварны: кажущиеся нежными и сладкими, они сбивают напрочь всё его сопротивление одним-единственным прикосновением. Хотя целует Мана всегда без всякого напора, просто долго, сжимая едва уловимо то верхнюю, то нижнюю губу своими, слушает сбивающееся дыхание, трётся легонько носом о щёку. Ему достаточно лишь подтолкнуть, и Гакт сам тянется к нему, проводя по липким от помады губам языком, щекоча его кончиком нёбо. Ему не хочется открывать глаза. Гакт слишком боится увидеть во взгляде Маны привычную злую насмешку.       Забыть обо всём. Разве это не нужно время от времени даже самому счастливому человеку?       …Гакт громко выдыхает, запрокинув голову и отдавая шею на растерзание жадным губам со смазанной помадой. Избавленному от платка и тонкой рубашки телу легче не становится, в маленькой надушенной комнатке ещё жарче, чем в зале. Пальцы сами собой расстёгивают синее платье Маны, кончиками задевают гладкую кожу на спине. Мана такой худой без этих шикарных, расшитых драгоценными камнями нарядов. И распущенные длинные чёрные волосы шёлковой тканью падают на выпирающие лопатки.       До первого раза Гакт был уверен, что притоном управляет женщина. И немало удивился, когда его, пьяного, без особых усилий подмяли под себя. И с тех пор он невольно поглядывает на других посетителей и думает, что большинство из них наверняка не догадывается, что Мана мужчина. Он ведь никому не даётся. Только Гакту. И дело не в том, что Гакт — аристократ, владелец самого шикарного поместья во всей округе; Мане ведь нет никакой необходимости продавать себя и искать богатого покровителя, он может просто выбрать того, кто ему нравится. И взять его в сладкий плен на собственной кровати, опутать по рукам и ногам липкой паутиной.       Отвечая ему, Гакт рывком спускает расшитый корсет и, как слепой, беспорядочно тычется губами в обнажившиеся белые плечи, в острые ключицы. Всё тот же горьковато-сладкий аромат, его духи сами как дурман. Мана с силой кусает его шею и ставит ему подножку, без всяких усилий и довольно грубо роняя на похрустывающие простыни. Ладони в бархатных перчатках гладят вздрагивающее тело, обводят пунцовые точки сосков, каждую крохотную выемку между рёбрами, каждую ямочку на животе. Запутанный в своих же длинных волосах, окончательно опьяневший от этих наглых прикосновений, Гакт только смотрит на него заплывшими глазами. Мана часто шепчет, что ему нравится светящееся в голубых радужках безумие. И он делает всё, чтобы увидеть это самое безумие.       Забудь.       Мана нашёптывает ему в ухо голосом змея-искусителя, снова и снова, как заклинание, прерываясь лишь на мгновения, чтобы оставить очередной красный след под его ухом. А его руки уже стягивают плохо поддающиеся узкие белые брюки.       «Забудь», — эхом шепчет Гакту каждый его жгучий поцелуй на изнывающем теле.       Их так много, что Гакт даже не успевает следить за ними. Горячими припухшими губами и языком жадно по шее, по груди, по соскам и вздрагивающему животу. Пальцами по бокам и бёдрам, нежно, щекоткой, перебирая выступающие косточки. Мана играет на его нервах, дразнит, нарочно доводит до исступления. А в качестве финального аккорда медленно проводит кончиком языка по стволу члена и поддевает уздечку, вырывая у Гакта столь долгожданный мучительный стон желания.       — Повернись, дорогой.       И снова этот яд в голосе. Так раздражает. Скрипнув зубами, Гакт неуклюже переваливается на живот. Обнимает обеими руками подушку, пряча в ней лицо, ему не хочется, чтобы Мана видел его горящие одновременно от стыда и желания щёки.       Он знает, что эти пальцы могут как ласкать, уводя в сладкую нирвану, так и столь же изощрённо причинять боль. В ушах тихий шорох одежды из темноты, перед закрытыми глазами картинка: Мана выворачивается из платья и зубами стягивает с ладони надушенную бархатную перчатку. Вместо смазки он всегда использует какое-то ароматическое масло, каждый раз с разным запахом; сейчас Гакт чувствует густой аромат лаванды, щекочущий ноздри. Тёплое и тягучее, оно течёт между ягодиц, и Мана, навалившись ему на спину, медленно толкает в тело пальцы.       Подлитый в вино афродизиак расслабил Гакта, тело податливое, какое-то вязкое, как расплавленный воск, и не сопротивляется внезапному насилию, но ему всё равно больно. Гакт морщится и сильнее вцепляется в подушку. На спине от поцелуев тоже не будет живого места, он знает. Мана зарывается носом в его длинные волосы, целуя куда-то в затылок, легонько двигает пальцами внутри.       — Мягкий… — ласково в ухо, куснув за мочку. — Таешь, как свечка. И горишь так же ярко.       И дрожит, как тлеющий огонёк перед тем, как потухнуть.       Гакт прикрывает глаза, слегка подаваясь бёдрами навстречу его пальцам. Выгибает шею, подставляет её поцелуям. И невольно вспоминает о том, каким противоестественным ему всё это казалось буквально пару месяцев назад. Если подумать, времени прошло так мало, а измениться всего успело так много… Та, что он полюбил так безумно, стала одержима проклятьем, а Мана, от которого Гакт тогда сердито отмахивался, превратился в болезненное, неестественное влечение.       И это не из-за афродизиака. Гакта привело к нему отчаяние. Привёл страх перед замаячившим на горизонте одиночеством.       Он громко вскрикивает, когда Мана, в секунду выдернув пальцы, проникает в него; Гакт выгибает спину и со всей силы упирается взмокшим лбом в подушку. Мана всегда начинает жёстко и без предупреждения; это так контрастирует с той почти что лаской, с которой он подготавливает пальцами. Таков Мана — одновременно чёрт и ангел, нежный и бессердечный.       — Просил же, аккуратнее… — шипит Гакт тихонько, зубами прихватывая край наволочки.       — Ты мог бы уже привыкнуть. И не говори мне, что сам веришь в свои сказочки про «последний раз».       Мана усмехается, а в голосе, прерывающемся из-за тяжёлого дыхания, отчётливо звенит лёд. И Гакт невольно кусает губу. Он верил в эти «сказочки». Первые несколько раз так уж точно. А теперь знает, что всё равно снова окажется в этой комнате.       — Не верю… — стонет Гакт, закатывая глаза. — Не верю, не верю, не верю…        Мана ухмыляется и за бёдра тянет его к себе поближе, оглаживает ладонями живот. На руках уже нет бархатных перчаток, но кожа нежнее, чем у любой аристократки, которой Гакт когда-либо целовал пальцы на балах. Ладони такие мягкие и горячие. Гладят, ласкают изголодавшееся тело. И приглушают этими ласками вспышки боли, разлетающиеся по внутренностям, как эхо от выстрела.       — Тогда открой глаза.       Гакт послушно распахивает веки. И видит именно то, чего так боялся — насмешку в ледяном взгляде, ухмылку на губах с размазанной помадой. Хочется тут же зажмуриться обратно. Но Мана целует его так, что у Гакта невольно кружится голова, и мысли об этом мгновенно выветриваются из неё.        Гакт качает головой, растрёпывая длинные волосы и подставляясь его рукам, стонет и старается ни думать ни о чём, кроме того, что сейчас он здесь, с Маной. Даже если всё это лишь афродизиак, фальшивое чувство, порождённое игрой на нервах, он не собирается лишаться этой сладкой сказки. Мана прижимается к его спине, целует его в щёку, в уголок рта, касается губами вздрагивающих длинных ресниц. И двигается в странном ритме, стараясь врываться в мягкое податливое тело резким, болезненным ударом, а потом медленно-медленно подаваться бёдрами назад. Это похоже на пытку. Изощрённую и сладкую.       Подушка намокла от пота и слёз, невольно стекающих по щекам и срывающихся на накрахмаленную белую ткань. Уже почти не больно, но глаза слезятся, и Гакт не согласен себя сдерживать. Да и не смог бы. Афродизиак словно разбил все стены, которые он сам себе наставил в попытках спрятаться. А теперь, когда Мана содрогается в оргазме и со всем рвением ласкает его, помогая достичь разрядки, и тело, по ощущениям, разбивается точно так же.       Эти осколки так и останутся в маленькой надушенной спальне, вместе с их поцелуями и стонами, впитавшимися в стены. Гакт слабо улыбается, глядя на любовника опустевшими голубыми глазами, и Мана тянется поцеловать его в щёку.       Розоватый рассвет приносит с собой знакомое Гакту ощущение обречённости и безумное чувство стыда за содеянное. Но, обцелованный и обласканный, он так разнежился, что тяжело даже держать глаза открытыми. Лёжа на боку, чувствуя, как Мана поглаживает его и целует плечо, Гакт наблюдает за светлеющим небом за окном и не удерживает тяжёлого вздоха.       — Останешься? — лениво тянет Мана, игриво боднув его носом в щёку.       — Нет. Мне надо домой. Посмотреть, как там дела… — безучастно отзывается Гакт и, повернув голову, на секунду ловит его губы своими. — Может, я и вечером сегодня не приду… Сам понимаешь.       — Конечно. Тебе следует побыть с ней.       Мана бросает эту фразу до боли равнодушно, вот только Гакт чувствует в этом самом равнодушии каплю обиды и язвительности.       — Я не могу бросить её. Без меня она точно умрёт.       Гакт выворачивается из его цепких объятий и садится, раздражённо отбрасывая за спину волосы. И тянется за небрежно валяющейся на полу тонкой рубашкой. Мана, откинувшись на подушку, бездумно наблюдает за ним — за тем, как Гакт одевается, прикрывая воротником и платком цветущую засосами шею, как завязывает красивые волосы в хвост шёлковой лентой и, пошатываясь, идёт к двери.       Когда Гакт берётся за ручку, насмешливый голос ударяет его в спину, как хлёсткой плетью:       — Она и так умрёт, дорогой. Ты ничем не можешь ей помочь. — Дёрнувшись, он оборачивается. Мана, накинув на бёдра одеяло, потягивается и ухмыляется. — Не переживай. Ты же знаешь, я готов тебя ждать хоть целую вечность.       Гакта словно ледяной водой окатывает, и он пулей вылетает из комнаты. Запрыгивая в седло и натягивая поводья, пуская серого жеребца в галоп, в уме Гакт проклинает тот вечер, когда впервые позволил Мане прикоснуться к себе. Мане уже мало иметь его в любовниках. Мана хочет, чтобы Гакт подчинился ему полностью, хочет занять её место. И как он только не замечал этого желания раньше…       Он возвращается в поместье, когда яркое солнце уже стоит в зените. Шумят от ветерка зелёной листвой деревья, упоенно чирикают птицы, и белые стены замка отражают собой свет, делая его по-настоящему сказочным. И первое, что Гакт видит, резким движением дёрнув поводья и остановив лошадь у ворот — Юки, с недовольным видом прохаживающийся возле высоких дверей. Насупленный и всклокоченный, как сердитый ворон, он одним видом даёт понять, что всю ночь не сомкнул глаз.       — Явился, — грозно цедит Юки, наблюдая, как Гакт спрыгивает с жеребца. — И где ваше сиятельство всю ночь носило?       Гакт хмурится. Юки вообще-то хорошо к нему относится, но он переживает за сестру и из-за этого в последнее время стал жутко вспыльчивым и нетерпеливым. Как и сам Гакт, эта ситуация на них обоих влияет не лучшим образом. И Гакт уверен, что Юки подсознательно тоже винит в произошедшем с ней именно его.       — Засиделся в таверне, — Гакт вскидывает голову и скрещивает руки на груди с грацией настоящего аристократа, — и решил переночевать там. Опасно, знаешь ли, по лесу разъезжать ночью, вокруг полно разбойников.       Юки недоверчиво хмыкает и бросает на него многозначительный взгляд. Платок и воротник почти скрыли свежие засосы, но всё-таки эти пятнышки проглядываются на белой коже.       — Ну-ну, — и он отворачивается. — Лучше не ходи пока в спальню. Она только недавно заснула. Почти всю ночь плакала и спрашивала, где ты. Рвалась даже поехать следом за тобой. И я её, естественно, не отпустил.       Гакт отчётливо чувствует, как в сердце втыкается острое шило.       — Я пойду к ней. — Юки тут же сдвигает брови. — Не стану будить, просто посижу рядом. Хочу убедиться, что она в порядке.       Лицо Юки словно каменеет в секунду.       — Она не в порядке. И уже не будет в порядке. Ты же слышал, что вчера сказал доктор.       Гакт слегка сжимает губы и, сделав вид, что не услышал его, проходит в холл.       Поднявшись на самый верх по длинной винтовой лестнице, он тихонько приоткрывает дверь и, стараясь не цокать каблуками, проскальзывает тенью в комнату. Она спит на постели, старательно укутанная в одеяло. Присев рядом, Гакт вздыхает и гладит её по щеке самыми кончиками пальцев. Подумать только, что могло случиться с красивой молодой женщиной за столь короткое время. Мертвенно бледное лицо, серые круги под глазами, запавшие щёки, спутанные светлые кудри, рассыпанные по подушке. А приоткрытые губы, от которых Гакт в своё время не мог оторваться ни на секунду, приобрели какой-то нездорово серый оттенок и кажутся тонкими, как змеиный рот.       Ты ничем не можешь ей помочь.       Язвительный голос Маны в голове заставляет вздрогнуть. И Гакт кусает губу.       Да, Гакт слышал, что вчера сказал доктор. Он сказал, что всё безнадёжно.