this is the life that Jug wrote

В домах с бумажными стенами и громкими вечерами дети быстро учатся — тонуть в книгах, не снимать наушников, телепортироваться в свой угол мимо кухни или родительской спальни. Иногда всё это не помогает, и чужие секреты достают в коридорах замка Горменгаст, и на борту Энтерпрайза, и на плоту в водах Миссисипи. — Забирай детей и сматывайся, Лэдс! Твои старики где осели, в Толедо? Друзья родителей почти никогда не навещали их дома. Но что-то сместилось в эти дни, и у маленького холодильника с подтекающей морозилкой сидят две женщины, — даже не сменившие форменные блузки отельных уборщиц, или продавщиц гипермаркета, или официанток забегаловки, которая популярнее "У Поупа" и потому изнутри больше похожа на кромешный ад, — и пьют тепловатое пиво. — У моих стариков у самих ни черта нет, а тут я заявлюсь с приплодом. И потом... Я всё ещё его люблю. Джагхед вслушивается в изумлённую тишину после этих слов. Его глаза широко открыты. — Ну что ты так на меня смотришь, лучше дай ещё сигарету. Сама знаю, что я дура. *** До рождения Джеллибин мама выкраивала минутку каждый вечер, чтобы посидеть с ним перед сном. «Мой черничный друг… Закрой уже глаза и не вертись!» Ему казалось, что поёт она лучше, чем Хепберн и Стрейзанд вместе взятые. Ему казалось, что его отец круче Тони Старка, и что вдвоём его родители уделали бы лупоглазую пару с плаката "Здоровые семьи Ривердейла". *** Джагхед уже умел читать и как раз добрался до середины первой книги о братьях Бекстер. На полке поблёскивали тиснением ещё четыре неразрезанных тома. На какое-то время их потеснили стопки брошюр с заголовками "Детская ревность" и "Воспитание сиблингов". В соседнем трейлере ютилась семья с пятью детьми. Мальчишка, бывший до того младшим, попытался спустить новорождённого соперника в ливневый сток. Этот случай даже попал в местные газеты. (В Реджистер он послужил поводом пнуть Саутсайд за выломанные решётки стоков и общее падение нравов). Глэдис, лишь на предпоследнем месяце беременности поменявшая байк на автобус, слегка встревожилась. Джагхед знал, что скоро у него появится сестра, что у неё уже есть Взрослое Серьёзное Имя, и оно почти такое же как и у него. Но мама пошла дальше и предложила ему выбрать для сестры домашнее прозвище. Отец вклинился и сказал, что оно тоже может быть смешным. Но Джагхеду хотелось, чтобы оно было красивым. Он думал целых два дня, а потом прибежал домой и, торжествуя, выложил на стол пакетик от разноцветного драже. Мама посчитала, что, отдав имя своей самой любимой на свете сладости, Джагхед вряд ли когда-нибудь выбросит сестру в канализацию, — и успокоилась. Журналы о детской психологии сменились мотокаталогами, которые родители по утрам отбирали друг у друга. *** Джагхеду не приходило в голову связывать появление сестры с тем, что мама перестала петь. Сначала по утрам над шкворчащим беконом, или заглушаемая душем, или перебирая буксовавший мотор. А потом, когда в письменном ящике начали появляться конверты с пугающе резкими штемпелями, — и ему перед сном. Он лишь жалел, что Джеллибин была слишком маленькой, чтобы помнить, как мама, держа её на руках, сидела на ступеньках трейлера, и Джагхед сидел рядом, уткнувшись носом в мамино плечо, и сонно слушал её хрипловатый голос. «Двое бродяг... Идём за одним и тем же концом радуги». Отца тогда, в этих золотистых сумерках, с ними не было. *** На пустыре за Саннисайдом можно было хоть совершать человеческие жертвоприношения, если это не включало разведение костров. Любому трейлерному ребёнку крепко бы всыпали, поймав с чем-то крупнее зажжённой сигареты. Саннисайд не раз пытались поджечь. ЭфПи оставалось малярничать на исправительных работах в Гриндейле ещё месяц, когда Джагхеду приписали поджог начальной школы. Чего ещё ждать от отщепенца, правда? Джагхед просто играл, далёкий от пиромании и бунтарских мечтаний. В школьной подсобке, где хранились омертвевшие архивы и поломанные стулья, на притащенной с собой старой покрышке он жёг кипу прошлогодних тетрадей, представляя себя Гекельберри Финном у костра. И всё бы ничего, затушил бы аккуратно и забыл, увлечённый новой книгой. Вот только той весной случилось небывалое нашествие. И если единичные лисы так и оставались в Лисьем лесу, то еноты выбирались целыми бандами и оттуда, и из Эвергрина, и, казалось, лезли из-под земли, как зомби-крысы. В трейлерном парке Фред Эндрюс, посовещавшись с местными, установил ультразвуковые отпугиватели. Зная, что кто-то не побрезгует и капканами, попросил присматривать за детьми и собаками. («Нам только бешенства здесь не хватало», — качала головой Глэдис.) А начальная школа стояла уже на территории Нордсайда, и, видимо, один лишь этот факт должен был вызывать трепет у нарушителей. Но звери плохо разбираются в классовых дрязгах. Из глубин подсобки выкатился, фырча, желтовато-чёрный клубок. Джагхеда однажды уже тяпнул такой, и он помнил бесконечные уколы и приглушённые обсуждения медицинских счетов. Помнил лучше самого укуса. Он терпеть не мог помоечных медведей. Отпрянул, чуть не заревев в голос, отфутболил покрышку с горящими тетрадями, — и, как удачно, прямо на сухие пропылённые кипы, которые занялись, пока он пятился от енота. Енот юркнул куда-то, а Джагхед побежал звать на помощь. (Позже трейлерные отщепенцы спросят, а почему он просто не сбежал, ведь никто бы не догадался, что пожар его рук дело. Он ответил честно, что в тот момент просто не подумал. А так бы сбежал, правда, — и оставил разгораться школу, и учителей, и проклятого енота.) Дело закончилось неделей в исправительном учреждении для несовершеннолетних, в том же Гриндейле, где завис и отец. Джагхед вернулся домой раньше него. «Всё благодаря этой девочке, храни её бог» — рассказывала мама отцу, когда вернулся и он. — «Молоденькая, вчерашняя студентка. Её там ни во что не ставят, а она среди них единственная с головой, не засунутой в задницу!» Мисс Прентисс, — «Зови меня Мелисса, Джагхед. Какое у тебя интересное прозвище!» — спокойно, не перебивая, выслушала историю про енота. А когда Джагхед ответил зачем развёл огонь, они ещё час говорили о его любимых книгах и о том, какие предметы ему нравятся в школе. Следующую неделю он рассказывал про Джеллибин, про своего лучшего друга Арчи Эндрюса, и про то, как Арчи недавно познакомил его со своей лучшей подругой, Бетти Купер. «У Арчи аж двое лучших друзей! И у меня теперь тоже будут двое». Джагхед открыл Мелиссе, что хочет стать писателем, но не знает с чего начать. — У тебя довольно бурная жизнь. Как насчёт того, чтобы описывать произошедшее за день? — предложила Мелисса, улыбаясь. — Будто школьное сочинение? — спросил Джагхед с сомнением. — Скорее как дневник. Знаешь, для этого даже есть крутое название — документальная проза. Джагхед, впечатлённый тем как это звучит, сказал, что попробует. Доктор Прентисс вынесла заключение об отсутствии у Ф. П. 'Джагхеда' Джонса психических отклонений и антисоциальных наклонностей, подчеркнула весьма развитый для его возраста эмоциональный интеллект и настояла на том, чтобы «поджигателя из неблагополучного района и семьи» выдали на руки этой самой семье. Также она порекомендовала признать пожар случайностью и не заносить в личное дело, но продавить это Мелиссе уже не хватило авторитета. Дома Джеллибин спросила, шмыгая носом (она старалась не плакать): — Ты был в тюрьме? Джагхед кивнул, решив не объяснять разницу. — А там страшно? Джагхед немного подумал, вспоминая Мелиссу: — Мне не было. И кормили неплохо. *** На берегу Свитвотер собирались у баков с горящим мусором Змеи. Отец иногда брал Джагхеда и Джеллибин с собой. Как-то с ними ходила даже мама, и это был странно нормальный день — с жареными сосисками, одной-единственной бутылкой пива, и то на двоих. Мама была в куртке, которую обычно не носила, и на спине которой топорщились цветные нитки от отпоротой эмблемы. Когда они возвращались домой, Джагхед нёс на закорках уснувшую сестру. Отец целовал маму в висок. Утром, проходя мимо их спальни, через приоткрывшуюся от сквозняка дверь Джагхед увидел, что они спят в обнимку. Он улыбался всю дорогу до школы. Без отца на берег Джагхед не ходил. *** Через пару лет он вернулся к реке не один. «Хай-йо, Сильвер», — насмешливо говорил Джагхед, слезая с багажника. — «Я себе все яйца отбил». Бетти, присоединявшаяся к ним на своём ещё детском ярко-бирюзовом велосипеде с кисточками, смеялась, опознав начало фразы. Арчи смущённо улыбался от окончания. Иногда Бетти сидела позади Арчи, уступив свой велосипед Джагхеду. Вести — всё равно что летать — хочется самому. Иногда Джагхед вёз на багажнике её. А однажды она захотела сама кого-то прокатить, – и Джагхед был полегче и пониже Арчи, и Бетти удерживала неповоротливую махину почти всю дорогу, угодив в кювет лишь у самой кромки каменистого пляжа. Арчи жаловался, что её велик для него слишком мал и у него ноги путаются в педалях. Потёртый свинцово-серый Швин, переживший восьмидесятые, и Марин новенько-небесный, два велосипеда для них троих, и Джагхеду никогда не хотелось заполучить свой собственный. (Когда и как начало всё разлаживаться? Когда они с воплями выбежали из воды, сбивая с себя — с Бетти, в первую очередь с Бетти, в четыре руки с Арчи — пиявок? И миссис Купер, увидев следы, похожие на круги от бутыльного горлышка, прознала про запрещённое купание и посадила Бетти под домашний арест на неделю. Фреду тоже по-соседски влетело, и с Арчи было запрещено видеться. (Про Джагхеда речи и не шло.) Запретить «видеться» им, конечно, было невозможно. Арчи махал ей из окна напротив, не переставая засыпать сообщениями, а Джагхед держал лист, оставшегося от школьной стенгазеты, ватмана с надписью «Свободу Бетти Купер!» в сердечках и кривых звёздочках (звёздочки рисовал Арчи) и строил грустные гримасы. Казалось, что смех Бетти они слышат даже через улицу.) *** Или всё посыпалось, когда родители перестали протаскивать в багажнике детей, полфильма потом препиравшихся кто кому отдавил ногу и испортил воздух? Когда мама перестала за завтраком мимолётно оглаживать по затылку сначала отца, потом Джагхеда. Когда Джагхед осознал, что Джеллибин больше не болтает за столом как заведённая. Когда на работу и в школу — и чёрт знает куда ещё и по каким делам — уходили молча. И вернувшись не собирались вместе у телевизора. И Джеллибин перед сном не рассказывала Джагхеду как прошёл день. И он не рассказывал про дни, проведённые с Арчи и иногда Бетти, потому что засыпал мгновенно коснувшись головой подушки. Или просто однажды Джагхед понял, что и было-то всего несколько поездок на берег Свитвотер, несколько вечеров в Твайлайте, несколько летних беззаботных дней. Почти нечему было укорениться, и нечего было потом терять, когда в старшей школе Арчи взяли в футбольную команду, Бетти вся ушла в учёбу, а семейство Джонс треснуло, как распавшаяся на две половинки ореховая скорлупа, пустая внутри.) *** «Белый мусор», — пересмеивались старшеклассники в футбольных куртках, гнавшие его от библиотеки до самых дверей кафе. «Надо же, бродяжка умеет читать!» «Да не, он книжки ворует, а из страниц крутит косяки!» Вороны снова заклевали Бульдогов, и Джагхед спинным мозгом чувствовал, что злость и разочарование заставляют их вцепиться клыками в первого встречного. Сезон уже почти закончился и надо просто пересидеть в безопасном месте. Джагхед благодарил всех несуществующих богов за то, что Поуп оставлял двери своей обители, как церковные, открытыми всю ночь. Поуп пригрозил Бульдогам полицией и спросил Джагхеда: — Знаешь, что говаривали про белый мусор в дни моей юности? Джагхед помотал головой. — Что это белый, который живёт как чёрный. Потом Поуп принёс ему картофельного пирога и пинту молочного коктейля. — Обновлю счёт ЭфПи, как тот деньгами разживётся. Официантки — работающие посменно тётушки-близняшки — незаметно подливали Джагхеду в чашку какао (кофе, когда он стал постарше) и подкладывали на край блюдечка то горку сырных крекеров, то яблоко, исчезающие неотмеченными на фантомных счетах, адресованных ЭфПи. *** Отщепенцы трейлерного парка Саннисайд. Долговязый Рэй Камински, когда напрашивался к чёрным парням на баскетбольной площадке, закатывал штанины, обнажая ожоги от сигарет. Толстый одышливый Горди сидел на скамейке зрителей, прижимая к свежему фингалу серебряный доллар, который он поставил на то, что Рэй продует. Пуэрториканец Паоло (зачем-то всем врущий, что он на четверть навахо) с нервным смехом рассказывал, как папаша гонялся за ним с двустволкой. Мойра, ходившая без лифчика на большой и уже отвисшей груди, баюкала руку в перчатке, и единственным словом кроме брани в её рассказе было «мать» и «кипяток». Шрамы, свежие синяки и царапины — от уличных драк, от падений с деревьев, от собачьих зубов, от колючей проволоки на огороженных свалках — это были боевые раны, ими гордились и хвастались. Другие отметины показывали со стыдом, пересиливая себя. Но в этих тихих обменах следами неблагополучия и рождалось ощущение единства. И здесь Джагхеду нечего было рассказывать. *** Отец смеялся и говорил матери вещи, которых Джагхед не понимал, но от которых она бледнела и сжимала кулаки. Он видел, как однажды она дала отцу пощёчину аж до лопнувшей губы. Тогда отец замер на секунду, оттёр кровь и попытался пройти к входной двери. Она встала у него на пути, и он оттолкнул её так сильно, что она ударилась о стену. После чего быстро вышел. Мать сползла по стене и заплакала навзрыд. (Ни до этого, ни после Джагхед не видел её плачущей.) Джеллибин, счастливо проспавшая почти всё действо, услышала плач и рванулась к маме. Джагхеду показалось, что идти к ней сейчас нельзя, и он держал хныкающую сестру, пока та не успокоилась. Потом уложил её рядом, а сам бессонно лежал, прислушиваясь к происходящему за стеной. Всхлипы давно прекратились, и Джагхеду хотелось есть, но Джеллибин лежала на его руке, и пробираться к холодильнику мимо матери было почему-то страшно. Позже, на грани сна и яви, ему показалось, что мать заходила в комнату и склонялась над ними, но он не был уверен. Прикосновение, будто она погладила его по волосам, — нет, это уж точно было сном. Отец не возвращался неделю. Не первый раз, когда он пропадал. Когда он вернулся, мать сухо проинформировала его, что Фред дал ему «отгул», но если ЭфПи не появится на работе завтра же, то этот отгул станет вечным. Отец побрился с вечера, чтобы не подрываться и выспаться, утром съел тарелку хлопьев и ушёл на работу трезвым. Когда мать позвонила в контору, Фред сказал, что ЭфПи на месте. И дальше они вели себя так, будто ничего не случилось. И это тоже было не впервые. *** Но не считая этого случая, не считая пререканий, в которых отец и мать не использовали даже десятой части тех грязных словечек, которыми оперировали дети из трейлерного парка, Джагхеду нечего было рассказывать. Да, поджигать кубинские сигары банкнотами ЭфПи не мог. И Джагхед старался осторожнее обращаться с верхней одеждой, потому что, когда он из неё вырастет, донашивать её будет Джеллибин. (Однажды родители её дворовой подруги подарили платье — не оставшееся после своей дочери, а совершенно новое. Джеллибин надевала его только два раза: в полицейский участок, куда они ходили за отцом, попавшимся на хранении травки («Офицер, всё для личного пользования, я запасливый малый!»). И когда приходила социальная работница. Мать перед этим заставила отца побриться и следила, чтобы он не выпил ни глоточка для снятия напряжения. На стол она демонстративно по центру поставила вазу с фруктами. Джагхед знал, что купила она их на занятые до конца квартала деньги, и что эти ярко-жёлтые без гнильцы бананы и целыми веточками лежащие виноградины комом встанут в горле. Соцработница поговорила с матерью и что-то смущённо бормотавшим отцом и ушла, покачивая головой. Извещение от неё пришло, что «нарушений не найдено» и могут они жить, как жили. Джеллибин это платье больше не носила.) Отец, выпив, становился тихим, сентиментальным и быстро засыпал. Злющим он бывал с похмелья, но дело ограничивалось словами. Подзатыльники перепадали от матери, но Джагхед понимал, что всё это не те вещи, что встретят с сочувствием на сеансах групповой терапии отщепенцев. *** После средней школы южанина по умолчанию ждали пара классов для видимости, а дальше широчайший выбор: от колонии для несовершеннолетних до рабских галер Макдака или Арби. Когда он попал в Ривердейл-хай, отец сиял, а мать заметила: «Иначе и быть не могло. Мой сын не останется в Саутсайде». (Джагхед уже тогда понимал, что стоит за тем, как она сказала «мой сын», вместо «наш». И не почувствовал радости, ни от её сухого одобрения, ни от восхвалений отца.) Он увязался за матерью, забиравшей документы, и, повинуясь импульсу, зашёл к миссис Барток, учительнице английского. Сухопарая иезуитка, казалось, ненавидела детей всей душой, но преподавала не то чтобы совсем бездарно, и этим выделялась на благопристойном фоне учителей, заунывно читавших с листа. «Что ж, Джаг-хед», — имя его она произносила, нарочито разбивая на два слога. (Позже, услышав поразительно похожие интонации в обращении Элис Купер, он принял как данность, что есть люди, которых он раздражает чуть ли не на генетическом уровне.) «Твоя последняя работа по Голдингу была неплоха. Хоть ты и использовал её, чтобы на трёх листах обвинить систему поощрения учеников-спортсменов в создании закрытых агрессивных групп. Надеюсь, в старших классах найдётся преподаватель, способный сдержать твою тягу к бульварному активизму». Джагхед выпалил «спасибодосвидания» и вывалился из класса, спрашивая себя за коим его вообще потянуло прощаться. Он был уверен, что не будет скучать по презрительно поджатым губам и высокомерной оценке детских разборов "Хоббита" или "Гарри Поттера". И всё же её бесплодная, в рамках программы, ярость что-то разбудила в нём. *** Лишь годы и годы спустя Джагхед узнает, что о его переводе в Ривердейл-хай хлопотала именно миссис Барток. Спустя годы и годы он будет думать о своих неудачливых и остывших учителях, Шугармэне, мистере Хани. «Мы не наши родители». Мы не обязаны всегда оглядываться в поисках авторитетов и повторять чей-то путь. И вот он преподаёт — ненавидя, зевая, храня в письменном столе фляжку с парой глотков виски на дне. Которой по заветам АА у него быть не должно бы, но он оставил её в качестве символа. Иногда, после урока, на котором никто не знает отсылку в названии "Шум и ярость", или после тошнотворной пробежки по "Алой букве", Джагхед просто смотрит на фляжку, думая о том, что не сможет остановиться на паре глотков и отправится добирать в бар. Он закрывает ящик стола и наваливается на него всем телом, будто оттуда вот-вот полезут щупальца лавкрафтовских монстров. *** Когда он в последний раз пришёл на пустырь с заклеенной и опухшей переносицей, то сказал, что повздорил с отцом. На самом деле в школьной столовке ему подставили подножку и он рассадил лицо об угол подноса. Он так и не узнал, кто это был, потому что тут же раздался смех со всех сторон. А когда он поднялся, то был весь в крови и на полу тоже натекла лужица, и смех сменился испуганным галдежом. (Арчи видел, что подножку подставил кто-то из футбольной команды и хотел пойти к директору. Но Джагхед попросил не делать этого. У Арчи родители разводились, и это, конечно, было паршиво. Но его родители обсуждали развод за столиком приличной, пусть и не дорогой, кофейни, и они никогда не бросали бутылок в стену рядом с чьей-то головой. Вероятно, Арчи даже не знал, что есть люди, творящие вещи и похуже, и при этом кто-то продолжает звать их папой и мамой.) ЭфПи и Глэдис, конечно же, не купились на стандартное «случайно споткнулся». Отец требовал назвать имена и безадресно сыпал угрозами, но замолчал под взглядом матери. «Ты хотя бы дал сдачи?» Джагхед мог бы, и мать это знала. И они оба знали, что избегание — не худшая тактика выживания в Нордсайде. Итак, отщепенцам Джагхед сказал, что это его отец. И тогда Горди грубовато потрепал его по плечу, скорее подтолкнул, и тогда Паоло выплюнул «они все будут в аду гореть», тогда Рэй протянул ему начатую сигарету, и Джагхед сделал свою первую в жизни (и последнюю) затяжку. И, конечно, закашлялся, классика. И пока он чуть не выблёвывал лёгкие, Мойра гладила его по спине, а потом, кажется, весь вечер строила глазки. Джагхед впервые почувствовал себя среди них по-настоящему своим. И испугался. Когда он вернулся с пустыря, мать уже ушла в ночную смену, а Джеллибин осталась ночевать у подружки с сердобольными родителями. Отец хорошо принял и был в общительном настроении. Джагхед сидел, придавленный его тяжёлой горячей ладонью на плече, — рукой, которую никогда не поднимали ни на него, ни на его сестру. И мучился стыдом сразу за всё — перед отцом и за отца. Перед Джеллибин, просто потому, что он куда больший слабак и нытик, чем это бобовое семечко. Перед отщепенцами, которые каждый день проходили через гораздо худшее, — за то, что он на самом деле не хотел быть одним из них. И перед мамой — за то, что её он иногда действительно боялся. *** Джагхед читал книжки из списков БиБиСи и слушал альбомы из списков Роллинг Стоун. Писал сочинения и доклады на отлично, но никогда не тянул руку на уроках. Они с Арчи откопали старую барабанную установку и пытались джемовать. В тринадцать Джагхед устроился в Твайлайт — крутить проектор, но вообще прислугой за всё. Соврал, что ему шестнадцать и продемонстрировал поддельные права, подкинутые мутным отцовским дружком. Получал жалкие центы, но вместе с подаренной Арчи суммой смог купить подержанный смарт. Хотел просто плеер, но, как шутил про себя, приходилось быть практичным. К его четырнадцатилетию отец притащил эппловский ноутбук. Тоже весьма употреблённый жизнью, и употреблённый, вероятно, в незаконной форме. Джагхед вяло пробормотал слова благодарности, отец трепал его по шее и разливался: «Парень, ну ты и вымахал! Скоро перегонишь своего старика!» — и указывая на ноутбук, — «А это будущему лу... луареату, да? Какие там премии дают за писательство? Неважно, они будут все твои!» Мама, осмотрев подарок, сказала: « Вряд ли кто-то станет искать эту рухлядь. Пользуйся.» У Джагхеда была стопка исписанных блокнотов и забитая заметками память смарта. Он боялся, что стук клавиш и свет экрана помешают Джеллибин спать по ночам. Но она сказала, что привыкнет. «Привыкла же, как ты пыхтишь, пока ручкой карябаешь и телефоном подсвечиваешь. А теперь будешь стучать и пыхтеть». Печатать бегло Джагхед так и не научился. Это почти как игра на фортепиано. Он не был ребёнком, обученным классике. (А панку и научить нельзя. Но Джагхед рано понял, в чём он позёр, а что может по-настоящему, и не парился.) По-настоящему он мог сочинять. К пятнадцати он умел драться — грязно, жульнически, но так, чтобы все десять раз подумали, связываться ли с ним. Умел отмалчиваться или изредка ядовито отшучиваться. Мог отличать фейки от подлинных фактов и пропаганду от искреннего энтузиазма. Состоялся как чудик в дурацкой шапке и хорошо затаившийся в школьной иерархии вундеркинд. *** Когда Джагхед видел бабушку и дедушку в последний раз, они походили на окаменелости. Ажурно-хрупкие и припорошенные золотистой пылью. Жили они тоже в трейлере, но снятом с колёс и расширенном пристройками. У деда был отдельный кабинет с книгами — Киплинг, Хемингуэй, Лоуренс (как Аравийский, так и писавший про китовые фаллосы и цветочные букеты в паху). В молодости дед путешествовал и пропадал на археологических раскопках. Он ненавидел хиппи и отправился во Вьетнам по своей воле. Вернулся, потеряв ногу. Теперь он мог часами сидеть почти неподвижно, обдумывая шахматный ход. Глэдис была поздним, рождённым в бесстрастии и незнакомым ему ребёнком, а внуки — и вовсе инопланетянами. Дед показал Джагхеду основы, но вскоре переключился на Джеллибин. Та деда побаивалась и недолюбливала, но играла она лучше Джагхеда. «Ты можешь думать, парень, но слишком быстро сдаёшься. Весь в отца!» *** Она играет чёрными, он играет белыми. Она не верит в преимущество первого хода, но верит во вдохновляющий фактор. Она — его вдохновляющий фактор. — Меня учил играть отец. — Я так и подумал. — А кто учил тебя? Джагхед поднял взгляд от доски и улыбнулся. — Если учесть, насколько я в этом сосу, то сейчас по-настоящему меня учишь ты, Бэттс. Бетти просияла. И съела его ферзя. *** Вся седая, выбеленная как морской плавник, бабушка была тревожно приветливой. Так себя ведут с чужими. У неё был старший сын от первого брака, практически не знакомый с сестрой, — военный, живший в Азии, там же женившийся, там же в две тысячи третьем погибший. Глэдис для неё была по-прежнему легкомысленной девочкой, ничего не понимавшей в жизни. Тоже поздним — запоздавшим — ребёнком. — Глэди, ты знаешь, мы никогда не одобряли твой брак. Но ты писала, что он устроился на нормальную работу. И после стольких лет... Вы ведь так все друг друга любите! Ох, не на скатерть, в пепельницу, дорогая. Джагхед услышал свистящий выдох — обе женщины синхронно выдохнули дым. — И это часть проблемы, мамочка. Я не знаю, как решить её иначе. *** За неделю до его дня рождения мама каждый день бегала к телефонной будке — каким-то хитрым способом обманывала автомат, чтобы бесплатно звонить в Толедо и после ещё получить пару вывалившихся монеток. Джеллибин, всегда чутко улавливавшая настроения матери, смотрела затравленно. Отец, как его уволили, пропадал по барам и — тем, другим своим — коллегам. Поздравил Джагхеда только Арчи, они вместе сходили в Бижу на ретро-вечер — на "Касабланку". (И Арчи даже не уснул, лишь ёрзал, шуршал масленой обёрткой попкорна и пролил содовую Джагхеду на колено. Тренч Боггарта растворялся в тумане под «Луи, думаю, это начало прекрасной дружбы», и Арчи громко сказал: «Ну вот, теперь я знаю, откуда это!» — и на них зашикали со всех рядов. Арчи так и не понял почему, если фильм уже закончился.) Дома встретила заплаканная Джеллибин, сидящая на чемодане. Мать даже не объяснила толком, почему не берёт его с собой. Но была нехарактерно ласковой: «Милый, мы не можем заявиться к бабушке и дедушке всей толпой. Ты у меня уже большой мальчик. Как мы устроимся...» И так далее. Джагхед проглотил рвущееся «А знаешь, мам, у меня сегодня день рождения». Сказал, что всё понимает и что подождёт. Неловко обнял мать. Потом вытер сестре нос и поцеловал в него. Джеллибин наконец-то засмеялась и ударила его в плечо. Обвив его руками, сердито зашептала: «Я тебя добавлю в Фейсбуке, понял? Раньше не добавляла, а теперь добавлю. Чтобы писал мне каждый день, понял?» Джагхед опять сказал, что он вообще понятливый. До автобусной станции их отвёз виновато прячущий глаза Фред. Джагхед остался сидеть на ступеньках трейлера, провожая буро-зелёный пикап и слушая Депешей в новеньких подаренных Арчи наушниках на полную громкость. Джеллибин махала ему до поворота. И сладкие шестнадцать впереди, подростковая мечта, мать её. *** Когда отец вернулся домой — в куртке Змеев, заляпанной грязью и чем-то бурым (ну не кровью же), — Джагхед лишь порадовался, что отъезд (побег) половины семьи не стал новостью. Он не мог понять трезв или пьян отец — стоял тот вроде прямо, и попахивало от него, но не алкоголем. Вот только глаза бегали. Джагхед обречённо подумал, а не наркота ли на этот раз. Но тут отец посмотрел на него и крепко взял за плечи: — Такие дела, Джаг. Мы вдвоём остались, временно. Но пока надо нам как-то уживаться. Мы ведь справимся, верно, сын? — Конечно, пап, — ответил Джагхед. На автопилоте, ожидаемым эхом. И из чувства противоречия и от накопившейся усталости не удержался: — Ведь мы все так друг друга любим. Отец не заметил (или предпочёл не заметить) издёвку. Ласково похлопал пыльной ладонью по щеке (Джагхед потом увидел в зеркале грязный отпечаток) и ушёл в душ. Позже, когда отец заснул на софе, Джагхед накрыл его пледом, убавил звук у телевизора и принялся чистить куртку. Просто чтобы оттянуть время и не идти в полупустую комнату, которую он почти десять лет делил с Джеллибин. *** Итого, Джагхед опасался прикасаться к алкоголю, от любого во рту оставался горько-желчный и солёно-слёзный привкус. А дымом, казалось, он и так пропитался на всю оставшуюся жизнь; и где-то в его лёгких вместе с копотью пассивного курения осели все сорвавшиеся признания и лживые обещания. Сколько-то оставалось до пропажи Джейсона Блоссома, до тихого безумия Шерил Блоссом, до ополчения власть имущих города на городских детей. И всё, что он мог сделать, и всё, что он по-настоящему умел — это «стучать по клавишам и пыхтеть», спасибо, Джелли. Выпускать на волю чёрный рой слов. Слов, более действенных, чем летящие камни. А ещё — сочинять истории, просто для себя. Про Арчи, — с которым они виделись теперь всё реже, — про сильного и храброго настолько, что он способен в одиночку завалить гризли, не ржи, Арчи, это метафора. И с которым они обязательно пойдут в шестнадцатый день рождения на "Бунтаря без причины". Про Бетти Купер, с которой они начинают со школьной газеты, — но когда-нибудь обязательно она получит Пулитцера, — и которая слишком старается и задыхается в кружевных воротничках и облаке розовой туалетной воды. (Про Бетти Купер, которая в детстве тоже любила играть со спичками. И не любила, но играла — с камнями. Про Бетти, которая прячет полумесяцы на ладонях, и ещё не знает, что некоторые из её друзей видят больше Арчи.) Про сражения Севера и Юга, про шекспировские страсти в соцсетях и попытки самоутвердиться в реале. Про вросших в здешнюю землю лучших граждан с плещущейся в жилах Свитвотер и про подозрительных приезжих, пытающихся провезти контрабандой новую эпоху. Про участников родительского и городского совета, отстреливающих новые эпохи на подлёте. Джагхед немного пишет про маму и немного мстит ей, и пытается понять, и в финале отпускает в мир за пределами Ривердейла. Он почти ничего не пишет про Джеллибин. Он пишет ей: скучаю — хорошо, что тебя здесь нет — здесь дурдом — слушай там правильную музыку — и читай — даже если больше никто не читает — скучаю страшно, паршивка. И, конечно, Джагхед пишет про ЭфПи. Продолжает писать, поселившись в проекционной будке, продолжает под школьной лестницей. Продолжает, дожидаясь приёмного часа в тюремном холле. Джагхед пишет про молодого змеиного короля, который так и не научился сбрасывать кожу. Про ещё более юного морпеха, которого армия не научила сбегать и не оглядываться. Про игрока в настолки, про когда-то отличного спортсмена и потом сносного рабочего, эффектного мотоциклиста, вдохновенного трепача и из рук вон плохого вымогателя. Про то, что ЭфПи неидеальный отец, но не убийца. И про то, что Джагхед всё ещё его любит. Эти глупые и забавные фанфики он никому не показывает. Хотя не сомневается, что и тут ЭфПи бы выдал превосходную оценку. Но Джагхед явственно представляет растерянность в отцовском голосе, пока тот пытался бы разобраться в нагромождении событий, утешающих автора своей абсурдностью. Пока Джагхед пьёт лишь кофе (колу, милкшейки, чай тоже можно, сок любой, и заедает, заедает таким количеством бургеров, чипсов и конфет, каким получается разжиться на халяву. Эй, глюкоза для мозга!). И выдыхает лишь дымное облачко текста, когда, редактируя, начинает зачитывать его вполголоса самому себе в пустующем полуночном кафе. Джагхед пишет — в стол и не только — и, может, когда-нибудь этим он изменит Ривердейл.