Мост из ясеня

Казалось бы, все вокруг забыли не то, что про присутствие Ивана Павловича Шатова в комнате, про его существование. Он был таким же свидетелем сцены в Скворешниках, но обособленным, заботливо усаженным самим собой в кресло вдали от всех и каждого. Тем не менее Шатов наблюдал, прикидывал в уме, делал выводы. Пропуская очевидные и не очень пассажи Верховенского, Иван Павлович вперился взглядом в лощеного Николая Ставрогина. С последней встречи прошло довольно много времени, изменившего их обоих. И с каждым оборотом речи Ставрогина, Шатов пытался подавить в себе злобу пополам с презрением. Все больше вжимался в кресло, цепляясь в подлокотники. Опускался к земле, но по сути – готовился вскочить и сделать что-либо, прекратить поток слов из этого рта. Губы, певшие русский народ, теперь излагают совершенно противоположное. Все мысли и высказывания, сделавшие Шатова тем, кто он есть, более ничего не значат для Ставрогина? До какой степени греха он опустился за несколько жалких лет… Зная и не боясь желаемого, Шатов быстро подошел к Ставрогину. Иван Павлович был как минимум на голову ниже, но излучал угрозу. В комнате все замолчали. Николай Всеволодович посмотрел с пониманием. И тут Шатов зарядил пощечину, в ее силу вложив все смыслы. Схваченный за грудки, приподнятый в воздухе, Иван Павлович в адреналине затрясся, ожидая ответа. «Все тоже затаили дыхание, думая, наверняка, что какой-то крепостной и Ставрогин… Смешно.» И когда его не последовало, вышел на воздух, помня жуткий блеск в глазах Ставрогина. Убьет, не иначе! Даром что руки отнял, общественного позора не потерпит. От осознания мерзости изнанки произошедшего, содеянного собственными руками, Иван Павлович заболел и поспешил домой. В комнатушку три на три шага, чувствуя тошноту, подкатившую к горлу. «Людские пути пересекаются, обрываются, велика ли потеря?» – думал Шатов. Чувства копошились, как черви, не оставляя разуму ни единого шанса. Ведя зацикленный диалог с самим собой, Иван Павлович потерялся во времени. Спустя какое-то время он выудил из тайника последние деньги, купил на них револьвер и стал тренироваться возводить курок. Взведет – прицелится в деревянную стену, в окошко с занавесками. Пот заливает глаза – Шатов смахивает его рукой и снова взводит курок. Затем он переложил револьвер на кровать, на комод. Противное и страшное чувство никак не оставляло. Руки были липкими и тряслись, в голове шумело. Почувствовав, что состояние ухудшается, Шатов повязал на шею шарф и зашел к Кириллову – спросить чаю. Кириллов не спал, и нисколько не удивился. – Я к вам позже загляну, Иван Павлович, пару штрихов доделаю, терпит? – работал над проектом Алексей Нилыч. Шатов затравленно кивнул и вышел. Он ожидал разговора по душам, в котором можно раствориться, слушать и отвечать неважное. Избавиться от копошения в мыслях, выйти из болезненного плена своей памяти, услужливо припоминающей сцены с Николаем Ставрогиным. Обиженный отсутствием внимания, Иван Павлович вернулся к прежнему занятию и стал тренироваться доставать револьвер его из-под подушки. Необходимо оставить горящую свечу у зеркала для видимости – опускается ночь. Вот он спит, а вот входит Ставрогин. Шатов выхватит револьвер из-под подушки... Пожалуй, ради чистоты эксперимента стоит прилечь. Мысли били по вискам, ужасные мысли. Шатов почувствовал подступающее презрение к Николаю Ставрогину, к тому, кем он был. Вырвать такое из своего сердца, не пролив слез и крови – невозможно. Разочарование в человеке, построившем фундамент идеи, изламывало Ивана Павловича изнутри. Шатов обнял себя за плечи и отвернулся к стене. Предварительно он вложил револьвер в карман пиджака, совершенно позабыл про чай и Кириллова. Шатова лихорадило. В какой-то момент он распахнул глаза, услышав шорох в темноте, сел. Рука тут же дернулась к оружию. Благо, выстрелить не успел. На пороге комнаты застыл Кириллов с двумя дымящимися кружками чая. – Прошу прощения, если разбудил… – Как, это вы? –А вы думали, Николай Всеволодович? Шатов, вас трясет... – Кириллов поставил кружки прямо на пол. – Про чай, верно, забыли? Он присел на кровать и опустил ладонь на потный лоб Ивана Павловича, потом немного погладил по волосам. Алексей Нилыч проигнорировал направленный на него револьвер. А Шатов все никак не мог разжать руку и убрать оружие под подушку. Наконец, ему удалось это сделать. – И вы знаете. Кириллов, мне ничье мнение не нужно. – Шатов не стал противиться поглаживаниям. Выговаривал он сбивчиво, с жаром, проглатывая окончания. – Я сам знаю, кто я такой есть, и мой поступок правый. Пусть я для них теперь не более бешенного пса – не моя забота. Я не ищу их страха или сочувствия. Кириллов все слушал. Неодобрительно моргнул про «бешенного пса», но ничего не произнес. Он понял, что Шатову стоит позволить ему высказаться, но еще более не нервировать. – Вы весь дрожите, выпейте вот, – Кириллов подхватил кружку с пола. – Они видят то, что хотят видеть... – Шатов даже не посмотрел на кружку. Алексей Нилыч поставил ее на место и придвинулся ближе с молчаливого дозволения Ивана Павловича. – Я ударил за ложь, за грязь. За то, кем он перестал быть для меня. А злодеем я стал для всех не потому, что ударил, нет. А потому что он руки отнял, не ответил мне! Никто ничего так и не понял. Он – это дьявол, что бы в нем не видели, что я видел в нем. Он изводит меня, заставляя барахтаться в своих мыслях. Объявится через пару дней по мою душу, чтобы сам приход его стал облегчением!.. – Сейчас никто не придет, Иван Павлович, вы сами только что это сказали: «через пару дней». Если волноваться загодя – ничего хорошего из этого не выйдет. – Кириллов поправил одеяло и несколько переменил тему. – У меня было оружие, что вы не зашли? – А это касательства к вам не имеет, не хотел вас вмешивать, – упрямо заявил на это Шатов.– Знаю я, что у вас за револьвер лежит, сами говорили. – потом смягчился, стал говорить медленнее и глубже дышать. – Но не смотря на все наши идейные различия – вы со своим останетесь, а я – со своим – вы, Кириллов, единственный, кто меня может сейчас понять. Про Ставрогина. И ночами вы тоже не спите… Я совсем из сил выбился. – Хотите, я как в Америке постерегу ваш сон? – Тихо, с опаской спросил Алексей Нилыч: боялся спугнуть только что успокоившегося Шатова. – И вас я правда понимаю. Вот только сил у вас больше, чем у кого-либо. Вы нашли в себе вот это, что позволило высказаться против Ставрогина. Никогда не встречал более такого упорства. Все время думал о вас, Иван Павлович, как о дереве. Как будто вы вырезаны из него, из цельного куска. Все лишнее отсекли, сердцевину оставили. Гибкий, но сильный, душой чистый, как ясень. – Поделился Кириллов с мечтательной дымкой в глазах. – Знаете, я в детстве часто срывал с него крылатки и запускал в воздух, по осени они так кружатся... – Вы говорите, ясень, а я себя чувствую ивой, вырванной ураганом из земли, прямо с корнями. Доводилось видеть. Из ив даже мосты не строятся. Что толку от того, что гибкие – ни на что не годный в строительстве сорт. – Шатов пальцем обвел контур цветочного рисунка на стене и посмотрел другу в глаза, ожидая продолжения. Не извиняясь, что прервал речь. Зная, что его поймут. – К тому речь веду, – спокойно продолжил свое Алексей Нилыч, – что сила и глубина вашей мысли, естественного ее состояния, перемолят все это. Мнение чужое вас мало волнует. В городе поговорят, пускай. Ставрогин вам сразу не назначил. Если же явится, то вы готовы, – предупреждая возражения, сказал Кириллов. – Не вижу причин, чтобы часок не вздремнуть вам для улучшения самочувствия. – С утра вы инженером были, а теперь моим личным лекарем сделались? – в голосе Шатова послышался смешок. – Иван Павлович, мне своего здоровья не жаль, о вашем беспокоюсь. Попробуйте все же вздремнуть, – дружеский совет, – и Кириллов поднялся, сделав после шаг по направлению к двери. – Не уходите. Вы не дорассказали про крылаток! И чай, опять же, – обеспокоенно воскликнул Шатов, используя любой повод, чтобы удержать Алексея Ниловича еще немного. Мало кому он может открыться, позволить забраться под кожу. Кириллову – может, понимали оба. Алексей Нилыч тепло улыбнулся, и ямочки на щеках сделали его очень красивым в этот момент. Он прилег на заскрипевшую кровать и постарался удобно в ней уместиться. Шатов тоже улыбнулся тому, что Кириллов правильно угадал его мысли. Мужчины сталкивались коленями, лежа лицом к лицу. – Я осень уважаю, – убаюкивающе рассказывал Кириллов. – Пора, к которой все готовятся, но никогда не бывают по-настоящему готовы. И когда мне хочется удостовериться, что она по-настоящему пришла – отрываю пару крылаток и бросаю по ветру. Зеленые нет толку трогать, а высохшие желтые много раз оборачиваются вокруг себя, прежде чем опустятся на землю. Простая вещь, радует. – Тоже вдруг захотелось запустить крылаток... Убедительный вы человек, Кириллов. Хотя я больше весну люблю, когда природа оживает, проталины и капель, солнце пригревает. Алексей Нилыч положил ладонь так, чтобы Шатов мог на ней устроиться. Начался дождь. Через приоткрытую форточку доносился успокаивающий запах мокрой земли. Свеча погасла, погрузив комнату во мрак. – Спите и ни о чем не переживайте, я побуду рядом, – Кириллов придвинулся и прижался своим лбом ко лбу Шатова как будто в молитве. Иван Павлович не поверил бы никаким словам, кроме этих. И если раньше думал, что ни за что не уснет, то теперь прижался под одеялом к Кириллову и позволил себе прикрыть глаза. Назавтра он будет спокоен и готов встретиться со Ставрогиным.