Запах бугенвиллеи

      В кабинете темно, а единственный источник света сейчас уютно потрескивает в камине, пока завораживающие своим танцем рыжие языки пламени наполняют помещение теплом и запахом хвои, - подкинуть пару еловых ветвей к дубовым дровам было хорошей идеей. Мужчина лениво, словно нехотя, стягивает с ног туфли и закидывает ногу на ногу. Жесткий ворс ковра вонзается в ступню и пальцы, ощущается сквозь ткань носков. Он развалился в любимом, обтянутом кожей кресле еще вечером, да только время стремительно движется к полуночи, а он так и не нашел в себе силы подняться. Для него ход стрелок на часах будто бы замер. Они остановились так же, как его сердце в день, когда вести о смерти младшего брата сотрясли кабинет. Оно встало и рухнуло куда-то вниз, задевая желудок, разрывая кишечник, унося за собой единственное ценное, что оставалось у него в жизни, и разбило это все о пол, который тут же ушел из-под ног, заставив вытянутое струной тело, накрениться, подобно кораблю в шторм. А на месте сердца, некогда еще сердца, пускай израненного и больного, теперь покоилась лишь сквозная дыра.       Жар огня опаляет лицо, и он думает о том, что письмо можно просто сжечь, даже не пытаясь прочитать его. Можно утешить рев пламени, скормив ему лист, исписанный набранным на печатной машинке текстом, чтобы не искушать ни себя, ни дикого огненного зверя, который норовит вот-вот вонзить свои острые когти в однотонный багровый ковер и пробраться прямо к ногам хозяина. Однако конверт все так и покоится на краю старого стола, будто неприкосновенный артефакт в сокрытой веками древней гробнице: вот он, прямо здесь, на расстоянии трех шагов, но в то же время недосягаемо далеко. Боковым зрением он следит за ним, как если бы письмо было способно спрыгнуть и самостоятельно броситься в объятия камина, но вместо этого оно уже несколько часов неподвижно ждет, когда Дитфрид наконец-то решится его открыть. А он не решается, упрямится, оттягивает момент, насколько может.       И что же, зря, получается, в его дом сегодня приходила кукла? Да нет, почему зря: мама осталась довольна, а остальное уже и не важно. И он снова отправит заказ на свое имя в «С.Н.», снова пригласит ее в дом, и та снова напишет письмо, если матери будет так угодно. Если это заставит обрамляющие ее губы морщинки приподняться, а погасшие глаза - снова засиять, он опять закажет услуги куклы. И пускай звучание его имени на почте не вызывает позитивных ассоциаций - он уже давно привык к тому, что ему не рады везде, куда бы он ни пошел, - Дитфрид точно знает, что куклы Ходжинса примут любой заказ. В крайнем случае он приедет туда лично и лично привезет куклу в дом.       В свете пламени камина сверкает золотистая нить, вшитая по периметру кровавого ковра. Цвет столь насыщенный, что хочется взять и отмыть его в ванной грубой щеткой, окрасив мыльную воду в красный. Так же как он много раз пытался отмыть от чужой крови свои руки, стирая их мылом до покраснения и раздражения, до истончения кожи ладоней и разорванных мозолей, до сухости между пальцев, но толку ноль: он не смог забыть металлический запах, забившийся в нос, и борозды запекшейся крови, тянущиеся до локтей. Его все еще преследуют кошмары, черным пятном врывающиеся в сновидения, в которых он раз за разом убивает на поле боя, выстраивая перед собой гору бездыханных тел. И каждый раз он просыпается в холодном поту, резко садясь на кровати, а тело охватывает мелкая дрожь как от колючего ледяного дождя.       Мужчина срывается - сейчас или никогда. Ворс впивается зубами и во вторую ногу, как только Дитфрид, тяжело вздохнув, поднимается. Не потому ли он подался во флот - потому что смог возразить семейной традиции и хоть раз сделать то, чего захотел сам? Не потому ли самостоятельно поднялся с низов до звания капитана - потому что его упорства и непоколебимости хватит, чтобы в одиночку пересечь мировой океан? Всю жизнь его вела способность не идти на поводу у чужого мнения и принимать решения четко, быстро, даже если существовала вероятность того, что позже он пожалеет о содеянном. Как и сейчас: скорее всего он пожалеет о том, что вскроет конверт и прочтет письмо; он пожалеет сразу же, как зацепится взглядом за первое слово на листе; пожалеет о том, что не приказал уничтожить его, как только кукла передала ему конверт по их общей договоренности. «Каждое письмо должно быть доставлено», так? Но как доставить его тому, кого больше нет на этом свете, - никак.       Медитация напротив камина пошла бы на пользу его душе, но когда он вообще последний раз заботился о себе? Ему привычнее корить себя за каждый проступок, каждую потерю, ненавидеть и терзать, чем расслабиться за чтением книги или забыться за написанием картины. Вместо этого он привычным для себя образом жестоко расправится с последними отголосками прошлого, вскроет шрамы незаживших старых ран, откуда кровью хлынет детская обида, а потом затолкает это все обратно, наложив несколько новых швов, и сверху зальет алкоголем.       Обогнув доставшийся еще от деда стол, он игнорирует письмо и останавливается у окна. На протяжении многих лет его взгляд притягивает к себе одна и та же сломанная ветвь одинокого дерева, намертво вцепившегося мощными корнями в землю на заднем дворе семейного поместья. Пройдут декады, его самого не станет, а дерево все так и будет стоять, храня в обрубке ветви обиду на отчаявшегося юношу, который решил так глупо оборвать свою жизнь. Оно уже сбросило листву, как и полагается с наступлением осенних холодов, оголив эту ненавистную ветвь всем напоказ. Ранее она была целой и казалась достаточно прочной, чтобы выдержать вес молодого Бугенвиллеи, а сейчас лишь напоминает о неудавшейся попытке самоубийства - первой и последней. Выступающая дальше всех остальных, такая странная и неправильная, немного кривая посередине, несуразная, не вписывающаяся в крону дерева, вечно торчащая из листвы - совсем как он сам. Всегда выделяющийся, никчемный. Позор для семьи.       - Черт…       Приторно-сладкий грушевый привкус ложится на поверхность языка, перекатывается во рту, пока мужчина оценивающе дегустирует новую бутылку алкоголя, и скатывается вдоль глотки, обдавая слизистую горечью спирта. Крепкий, терпкий, обжигающий, как он любит. Неизменный напарник его одиноких вечеров - стакан с бьющейся о толстые стеклянные стенки жидкой медью - еще в молодости полюбившийся виски. Это уже стало привычкой: год за годом, день за днем, стакан за стаканом, пока веки не отяжелеют, а застеленный хмельной завесой рассудок не начнет стирать воспоминания о прошлом, наконец-то убаюкивая неспокойную душу капитана военно-морского флота.       - И почему я просто не помер тогда?..       Ведь стало бы легче, если бы веревка затянулась потуже, а ветвь выдержала; если бы тот стакан в дорогой гостинице оказался последним в его жизни; если бы вместе с выкуренной сигарой затухли бы и легкие; если бы голубоглазая девочка с золотистыми волосами - точно пшеница на фоне безоблачного неба - одним легким движением покончила и с ним.       Стакан со стуком опускается рядом со злополучным конвертом - он ему еще пригодится. На ощупь бумага самая обыкновенная, явно не из дорогих экземпляров, как те, что лежат в ящике его стола. Шероховатая, цвета слоновой кости, немного жесткая, штамп с эмблемой «С.Н.» в виде двух скрещенных перчаток на застывшем алом сургуче каплей крови на коже выделяется, приковывая к себе взгляд. Хмыкнув, Дитфрид поддевает печать ногтем большого пальца, словно проверяет ее на прочность, а затем, не церемонясь, разрывает конверт - все равно после прочтения и он, и письмо будут сожжены.       Внутри лишь свернутый пополам лист - как будто он мог ожидать еще чего-то. Лист с обращением матери к его брату. Что-то переклинило в ее сознании, после того, как ему со скрипом на душе пришлось сообщить о величайшей потере в их семье. В голове, как прожектор, вспыхивают воспоминания, в ушах стоит ее животный рев, полный отчаяния, безнадеги, безысходности. Он чувствует, как на груди опять становиться влажно от ее слез, как его руки обнимают родное, измученное, исхудавшее тело. То был последний день, когда она еще могла здраво оценивать происходящее и осознавала положение вещей: она дома, в Ляйдене, Дитфрид вернулся со службы, Гилберт ведет войска в Интенс. Теперь же в силу возрастных изменений и заболеваний пожилая хозяйка поместья не в силах отличить реальность от вымысла, каждый раз своими расспросами о Гилберте по новой раня старшего сына. Изо дня в день, вопрос, на который он не может ответить правдой, - ножом по сердцу. И только крепкий алкоголь ненадолго притупляет режущую боль в груди.       Немного помешкав, Дитфрид разворачивает лист и, кажется, даже задерживает дыхание, замечая первые слова письма, адресованные не ему. Конечно, не ему.       «Дорогой сынок,       Здравствуй! Как твои дела? Все ли хорошо? У меня все порядке, но я не перестаю волноваться, каждый день вспоминаю и думаю о тебе, о том, как же ты далеко. Уже давно о тебе ничего не слышно, и мое сердце разрывается от осознания того, что ты не дома. Не помню, когда в последний раз видела тебя, но помню, каким взрослым и красивым ты был в нашу последнюю встречу. Я не могла нарадоваться, смотря на то, как сильно ты вырос. Не могла не испытывать гордость за то, какой путь ты прошел от мальчика до мужчины.       Тебя всегда ждало великое будущее, но был ли ты по-настоящему счастлив? Возможно, именно это и заставило тебя уехать, не вернувшись. Быть может, что-то тебя гложет? Если так, то я хочу извиниться перед тобой за то, что не замечала твои проблемы. Надеюсь, что ты обрел то, чего искал все эти годы, и не важно, где ты сейчас находишься. Если бы я только могла сейчас тебя обнять, то обняла бы крепко-крепко и не отпустила бы.       Буду верить, что это письмо дойдет до тебя и ты его прочтешь. Возвращайся домой скорее.       С любовью,       Мама.»       Пальцы сжимают лист до хруста, и заранее налитый виски опрокидывается залпом; стакан, скорее брошенный, нежели поставленный обратно на угол стола, не удерживается на месте и с грохотом падает вниз: толстый ковер умудряется смягчить падение. Он признает: письмо написано хорошо, слишком хорошо. Кукле удалось выразить слова матери таким образом, что каждое пырнуло точно посередине, оставив после себя множество глубоких кровоточащих ран. Дитфрид прерывисто вздыхает сквозь плотно сжатые зубы. В носу начинает неприятно щипать - к глазам подкатывают слезы, в горле встает тошнотворный ком. Он не понимает, от чего ему больнее сейчас: от письма, написанного матерью погибшему сыну с верой в то, что тот жив; или от осознания того, что он сам никогда не получил бы подобного письма от нее. Ни от нее, ни от кого-либо еще. С детства, с момента рождения Гилберта повелось так, что его жизнь перестала интересовать окружающих, а сам он будто растворился в воздухе, став невидимым, и напоминал о себе лишь в моменты несогласия с отцом, за что регулярно получал очередную оплеуху. Больно и обидно. До ощущения пустоты в груди, до впившихся в ладони ногтей и побелевших костяшек. До вздутых вен на шее и учащенного дыхания. До дрожи в теле и желания разорвать письмо на миллионы мелких кусочков - так, чтобы обрывки уже было невозможно собрать воедино. Больно, но он знал, на что шел. И даже со всей детской ревностью больше всего на свете он желает, чтобы это письмо нашло своего адресата.       Дитфрид слишком сильно любит брата, чтобы держать на него обиду. Напротив, он бы признал себя неправым, если бы только это вернуло Гилберта к жизни. Извинялся и извинялся бы, до тех пор пока дверь в комнату не откроется и знакомый стук форменных туфель не нарушит тленную тишину. Но он знает, что Гилберт не придет, а скомканное в руках письмо никогда не будет доставлено. И держать его у себя, рискуя тем, что однажды мать поймет, что вся процедура с приглашенной домой куклой была не более чем хорошо разыгранным спектаклем, он не станет. Мать - единственный родной человек, что остался у него, и он сохранит иллюзию того, что Гилберт жив, лишь бы она продолжала в это верить.       «Письмо, написанное мертвецу, - как вам такое?»       Он выполняет данное себе обещание - письмо исчезает в огне за считанные секунды, но Бугенвиллея не наблюдает за его гибелью. Хотя на часах уже за полночь, пламя не тухнет, а Дитфрид не торопится спать. Его силуэт восседает за столом, согнутые в локтях руки держат тяжелую хмельную голову. Стакан так и покоится на полу, но он ему больше не нужен. В бутылке перед ним еще остался виски - ему не до сна. Сегодня он напьется.