Выстрел

***

Рудольф никогда не чувствовал себя более безумным — и никогда не знал он большего отчаяния. О, жарко, ему так жарко!.. Кровь будто вот-вот вскипит в венах, но револьвер в руке всë такой же ледяной. И всегда ли он был таким тяжелым? Рудольф медленно поднимает руку; мир видится нечетким, а земля норовит ускользнуть из-под ног. — Давай, мой маленький принц. Не бойся. Тод улыбается. Так нежно, так привычно, так… Рудольф приставляет дуло револьвера к его груди. Тод смеëтся и протягивает к нему руки, будто хочет обнять, хочет успокоить, утешить — как утешал сотни раз. Рудольф стреляет. Звук выстрела оглушает, Рудольфа опаляет жаром и запахом прожженной ткани, а Тод — улыбается. Рудольф жмет на курок снова. И снова. Отверстия от пуль выглядят так правильно на груди Тода… Почему он не сделал этого раньше? По щекам текут слëзы. Он стреляет еще раз. Пожалуйста. — Пожалуйста, умри! — Нет, — Тод весело фыркает и показывает язык. Почему он… Почему?! Рука Рудольфа дрожит, как у пьяного, когда он приставляет дуло к идеально белому лбу. Он жмет на курок и — ничего. Все шесть патронов он всадил Тоду в грудь. Рудольф никогда не чувствовал себя настолько потерянным; он стоит, с каждой секундой сходя с ума всë больше, и не может оторвать взгляда от глаз напротив. В расширившихся зрачках Тода он видит свое отражение — и ненавидит его. — Пожалуйста… — он больше не в силах сдерживать рыданий; рука с револьвером бессильно падает. — Мой милый, маленький принц, — голос Тода так нежен, и так ласковы его руки, когда он притягивает Рудольфа в объятья, гладя по спине. — Ну, ну, прости меня. Он говорит с ним так, словно утешает ребенка, но всë что Рудольф может сделать это с отчаянной силой сжать пальцами его плечи. — Я не могу больше, — его голос срывается. — Умри, умри… Дай мне умереть. — Еще рано, — в голосе Тода звучит искреннее сожаление, когда он отстраняется. Ледяные пальцы скользят по лицу Рудольфа, задерживаются на губах. — Но я могу дать тебе кое-что другое. Целуя Тода в холодные губы, Рудольф теряет себя окончательно. Тод больно тянет его за волосы и кусает за губы, и скользит руками под ворот рубашки; Рудольф стонет в поцелуй и неверным, дрожащими руками пытается стянуть с плеч Тода сюртук. — Позволь мне, мой принц, — голос Тода сбивается, он дышит с трудом — кажется из-за простреленных легких. — Позволь мне… Рудольф ненавидит его. Ненавидит — и любит, и вожделеет так, как не вожделел ни одну женщину и ни одного мужчину. Тодом хочется овладеть, уничтожить его, убить — подчинить? Умереть. Рудольфу так хочется умереть. Он удивленно выдыхает, когда Тод опускается перед ним на колени и проводит ледяными пальцами по ногам, прислоняется щекой к бедру: — Думаю, я придумал способ искупить свою вину, мой принц. Рудольф забывает, как дышать, когда Тод, не разрывая зрительного контакта, спускает ему до колен штаны вместе с бельем и, не медля и не оставляя времени на осознание, берëт в рот член. Рудольф вскрикивает: во рту Смерти _холодно_. Блядски холодно. До боли. Он чувствует, как на глазах выступают слëзы. Сложно улыбнуться с членом во рту, но Тоду хватает взгляда: сморгнув пелену слез, Рудольф угадывает в его глазах неприкрытую насмешку. — Что, это было слишком? — Тод на мгновение отстраняется. — Ох, мне видимо стоило бы дать тебе.. привыкнуть? — он снова склоняется, но в этот раз не берет член в рот сразу; только широко лижет, надавливая языком на выступающие венки и оставляя на головке мокрые поцелуи. И вот это уже — хорошо. Рудольф стонет сквозь зубы и запускает пальцы в светлые волосы, направляя. Одну руку Тод оставляет у него на бедре, а второй находит запястье — Рудольф осознает, что так и не выпустил револьвер. Он хочет разжать пальцы, но Тод не позволяет, удерживает. Рудольф не понимает, чего от него хотят, и только когда Тод подносит его руку к своей голове, осознает. Когда Тод снова насаживается ртом на его член, к его виску прижато дуло револьвера. — Он не… не заряжен, — выдыхает Рудольф, прикрывая глаза. Он оказывается не в силах смотреть на эту картину — смотреть, не имея возможности выстрелить. Тод, кинув на него еще один смеющийся взгляд, сглатывает — и Рудольф срывается на полный наслаждения стон. Он представляет, что мог бы нажать на курок — и стонет снова. Тод отстраняется слишком быстро, оставляя его отчаянно неудовлетворенным — и выглядит удивительно спокойным и гордым, будто не стоял только что на коленях. — У меня на тебя еще есть планы, — Тод целует его лениво и мокро. — Раздевайся. Рудольф рвано выдыхает; колени подкашиваются, а пальцы на рукояти револьвера будто сведены судорогой. Тод улыбается: — А, чуть не забыл. Перезаряди револьвер. О, боги. Рудольф не верит, не может поверить в то, что предлагает Тод — но одновременно он никогда и ничего так не желал. Он неловко, чуть не упав, стягивает сапоги и выпутывается из штанов, срывает рубашку; Тод же раздеваться и не думает, только опускается на край кровати и смотрит. Выжидающе. Обещая. Патроны в ящике стола — на случай, если однажды он решится. Руки перестают дрожать, когда он вставляет их в барабан; проскальзывает мысль: застрелиться можно прямо сейчас. Упасть мертвым телом к ногам Тода — понравилось бы ему это? Нет, наверное, нет, иначе Тод бы уже просто поцеловал бы его, и… Осознание вспыхивает болезненно ярко: — Мы целовались. Дважды. Тод со смешком склоняет голову на бок и лениво проводит ладонью по груди. Рудольф снова не может оторвать взгляд от пулевых отверстий. — А ты, по твоему, жив, маленький принц? — Я не знаю. — Тогда не думай об этом, — его голос снова так ласков. — Иди ко мне. И можно ли не подчиниться? Рудольф не находит в себе сил поцеловать Тода в третий раз, когда прижимает его к кровати, и вместо этого почти срывает с него водолазку — Тод недовольно фыркает, приглаживая растрепавшиеся волосы. Рудольфу плевать. Рудольф заворожен чернеющими на идеальной бледной коже следами от выстрелов; они смотрятся так неестественно, что он почти не может поверить. — А пули?.. — осмелев, он касается ран рукой, оглаживает пальцами обугленные края. — Внутри, конечно. — Ты можешь от них избавиться? — Что за вопросы! — смеется, будто не слышал в своей не-жизни ничего забавнее. — Могу. Но тебе не кажется, что в этом есть что-то интимное? И Рудольф его понимает. Сейчас, когда безумие окутывает его плотным покровом, забирая возможность дышать не отравленным бредом воздухом, он понимает. Он целует раны, собирая на язык привкус гари, и Тод с довольным мычанием зарывается пальцами ему в волосы. Такой бред. Рудольф не помнит, что когда-то мог мыслить ясно, когда, отстранившись и смотря своей смерти прямо в глаза, целует и облизывает ствол револьвера. Металл приятно холоден; Тод рвано, судорожно выдыхает. — Мой принц… — выражение в его глазах нечитаемо, и Рудольф улыбается. Он принимает правила игры. Тод прикрывает глаза, и в его голосе сквозит звучащее искренним вожделение: — Ты… я всë же могу предложить тебе большее. Большее? Рудольф никогда не чувствовал себя более безумным — и никогда не знал он большего вожделения. Тод плавно опускается на его член; глаза его блаженно прикрыты, волосы растрепались — Рудольф не видел картины прекраснее. Он впивается пальцами одной руки в крепкое бедро, а во второй сжимает револьвер. Заряженный, готовый выстрелить револьвер. Тод довольно стонет, запрокидывая голову. — Пожалуй, не самая удобная поза, но я не мог отказать себе в удовольствии, — он лениво скользит руками по груди Рудольфа вверх, задерживает ладонь на горле. — Задушишь меня? — говорить сложно, мозг плавится, особенно когда Тод начинает двигаться — всë так же медленно, будто смакуя каждое мгновение удовольствия. — Я мог бы, — о, эта улыбка!.. — Но я хочу от тебя почти обратного. Рудольф не знает, откуда находит в себе силы улыбнуться, когда поднимает руку к шее Тода — но ледяные пальцы крепко обхватывают запястье, не давая ничего сделать. — Не так, — почти шепчет на выдохе Тод. Рудольф не знает, что делает — но его руки будто живут своей жизнью, приставляя револьвер к груди Тода. Снова. Прямо напротив небьющегося — да и есть ли оно вообще у него? — сердца. — Да, — Тод срывается на протяжный стон. — Да, теперь правильно. Рудольфу кажется, что он в сердце собственного больного кошмарного сна. Он не хочет просыпаться. Он не знает, день сейчас или ночь, и светло ли за окном — и если ли окно в комнате? Ничего не важно, ничего — кроме Тода, кроме красивого изгиба его шеи, и приоткрытых алеющих губ, и револьвера, так невозможно правильно прижатого к холодной коже. Рудольф не знает, бьется ли его собственное сердце и идут ли часы — и есть ли в комнате часы? Ничего не важно, пока ход времени сливается с размеренным ритмом, который задает Тод, и пока его собственное тяжелое дыхание отмеряет секунды. Рудольф резко садится, выпрямляется в спине, прижимая Тода ближе. Смерть стонет, и стон этот похож на полный наслаждением крик. Рудольф сжимает в кулаке его волосы, заставляя еще сильнее опрокинуть голову, и впивается в горло болезненными поцелуями-укусами. Следов не остается — и он прижимает дуло револьвера Тоду под подбородок. След от выстрела останется точно, он знает… он знает! Тод хочет что-то сказать, верно, опять в насмешливой своей манере, но Рудольф теперь сам задает ритм, почти животно вбиваясь в него, и вместо слов с его губ срываются только хриплые стоны. Рудольф не знает, что Тод чувствует. Рудольф не знает, что чувствует сам, обрывая очередной его стон грубо протолкнутым в рот стволом револьвера. Тод мычит, сжимая его зубами, но не пытается вытолкнуть. Рудольф сжимает его шею свободной рукой — теперь с силой. Зло. Отчаянно. Тод задыхается, так достоверно задыхается, что Рудольф верит в его смертность; но то, как он прижимает Рудольфа к себе, то, как он выгибается и закатывает глаза не дает усомниться: ему нравится. Ему это нравится. Рудольф теряет себя. Рудольф сходит с ума окончательно — и в оргазме, накрывшем его волной, безумие только множится. Тод следует за ним, и лицо его, искаженное сладостной мукой, прекрасно — особенно когда Рудольф убирает револьвер. Особенно когда Рудольф не убирает с его шеи руки́. Его снова захлестывает экстазом, когда он прикладывает остаток сил, когда Тод не сопротивляется — и когда раздается хруст. Тело в его руках обмякает. Рудольф подносит к виску револьвер. Он стреляет.