intimate letter to judas of justice

Солнце утопает за лесом сталагмитов из арматуры, стекла и бетона, разбивая последними вялыми лучами клубни смога над чёрным пятном, именуемым Готэмом. Когда занавес тьмы опускается над городом, новая экосистема начинает жить и развиваться в нем. Разбойные падальщики совершают налеты на финансовые гнезда слабых наземных жителей. Всеядные же планируют над ямой отчаянных и забытых с недосягаемых вершин. Готэм — социальный зиккурат с грудой разрушенных лестничных ступеней, которые не нащупать обутой стопой в тени дна и бесконечных углов. 

В одном из углов зубы стучат громче, аритмично, как неисправный обезумевший метроном. Кривые уличные фонари гудят, будто стая механических шмелей, цедят, кажется, чистый ультразвук в открытую форточку в раме с потрескавшейся, как лопнувшие сосуды, грязной белой краской. Эдвард Нэштон не слышит своего собственного тяжелого дыхания, не чувствует как очки в прозрачно-мутной оправе, скатившиеся с носа, в непонятном положении передавливают ему край переносицы даже сквозь вторую кожу зимней боевой маски. Но мир вне тела ощущается слишком отчетливо, блокируя все физические радары, будь то боль или дискомфорт. Такое часто бывает по вечерам. 

Глаза бегают по комнате и въедаются в каждый сантиметр пространства или люмен света; не уши, а мозг скручивает от каждого децибела звука. Он, кажется, слышит треск сдавленных друг другом книг учета, треск сухой шершавой как индустриальная листва бумаги в оборванных переплетах и выцветших обложках. Когда-то смоченная чернилами она впечатала в себя все: от пота, крови и спермы до боли мучительного поиска, мании и слез бессилия. Об этом не хотелось думать. Он вписывал любую личную уязвимость в план, в учет, в процесс, и пока жизнь шла, согласно плану, все было хорошо. Пока никто не заставляет его корчиться от собственной жалости, кроме него самого, все хорошо. Все хорошо.

 Это тоже было вписано в план? Он дышит через рот, отчего с лёгким свистом и шипением цедит воздух сквозь зубы, как ветер продувает щели скрипучего забора. С тупым звуком он бьется затылком о гипсокартонную стену, пытаясь вскинуть взгляд, и щупает шершавый, пыльный и холодный как старый окаменелый свитер, ковролин. Пухлые пальцы подхватывают таблетку. Спрессованное вещество улетает в пищевод насухую, царапая его стенки углами своей формы. Мышцы шеи слабеют, голова тяжёлой грушей свисает вниз. Нэштон пытается подняться, упираясь в холодный пол. Становится легче. Плечо ударяется о сталь. ……………………. Дверь, ржаво подвывая, двигается с места. Нэштон уже слышит своё громкое батискафное дыхание. Он входит в сумеречную часть комнаты с централизованным белым светом. Под главным гудящим «софитом» время от времени вздымается тяжелый сгусток черноты, живая и мощная тень. Она жила и разрасталась за плечами Нэштона каждый раз, когда тот думал опустить руки. Каждый раз, когда его нарекали психом. Когда чёрная стая птиц высшего полёта мешалась со смогом и вершила разбой и коррупцию, сжившись с ядовитом дымом, тень в свою очередь укрывала его, делала его больше и сильнее. Он не один готов к борьбе и поиску. Он новаторский корень того, что не хватало здесь, в тени. Но никто не знал, насколько чиста была эта тень. Никто, кроме Нэштона. Он сам посвятил себя в это ненавистное таинство, сам впал в эту противоречивую зависимость, свалился в мировоззренческий разлом. Если бы не это, кто знает, насколько благополучен был бы исход событий для всех его начинаний, всех его идей и амбиций. Брюс Уэйн — дыхание и человеческое лицо тени справедливости, в которую верил Риддлер, он же и ее Иуда. Эдвард Нэштон смертельно болен этим фактом. Глаза-прицелы зафиксированы в одной желаемой точке, в реальности которой хочется усомниться с каждой секундой все больше. Он приближается к ней, как к идейному миражу. Вглядываясь в человеческую широкую спину, облаченную будто бы в хитиновый покров, что, кажется, на самом деле, толстая-толстая кожа с некоторыми вставками чёрного металла, тело достигает почти порочной атараксии. Укрытый тремя слоями одежды Нэштон чувствует мурашки. Флис изнутри толстовки утешительно трется о мягкую чувствительную кожу рыхлых рук, приминая вставшие волоски. Дотронуться хочется неумолимо. Хочется выбить это ощущение — положить руки на раскидистые кожаные платформы плеч и сдавить их до звонкого хруста, который заставить забурлить кожу изнутри ещё сильнее. В голове Нэштона мало места: слишком много ингредиентов намешаны здесь, как в ментальном коктейле Молотого, который вопит и требует, чтобы он, наконец ударился о что-то твёрдое и разлетелся как снаряд. Пространство действительно ощущается пустыней из чёрной материи, где каждый атом — квантовая иллюзия и мираж, которые исчезнут как только до них дотронешься. Но Нэштон уже подошёл вплотную и пахом уперся в пару деревянных перекладин. Теперь он чувствовал, как живет его сладострастная тень. Нога в массивном чёрном ботинке, пара которых как две гири, кажется, в последние минуты существовали лишь для того, чтобы Эдвард не вылетел из них и не испарился в тихой страсти из всей своей тканевой многослойности, медленно была отведена в сторону. Мыс слишком быстро нащупал дешёвый включатель, пластик которого хрустнул, когда тяжёлая тракторная подошва ударила по кнопке в середине с небольшой амплитудой. Проекция пространства перенеслась в зазеркалье. Тень обрела отчётливый взгляд. И этот тёмный зрительный лазер исподлобья испепелял отражение в зеркале, что осветил посторонний источник дешевого, как и его включатель, уходящего в синеву, словно на операционном столе, света. Нэштон увидел картину, которую легче было действительно представить лишь вымышленном зазеркалье. Удивительно, как молоток дежавю прилетел ему в висок с ошеломительной силой, но в ушах зазвенело легко, будто кто-то свыше знал, что все идёт по плану. И Нэштон принял этот план. Настолько, что лично записал бы его в несколько распространённых предложений на плохо пропечатанных строках в дешевой книге бухгалтерского учета. Теперь он стоял за спиной Брюса Уэйна, отбрасывая тени, борясь с уверенным желанием позволить ногам подкоситься и ударить коленными чашечками сырой подвальный бетон перед разведёнными бёдрами облаченного в кожу. Вместе с прямодушием и откровением он делил желание побыть в роли стоящего сзади все это время, позиции ненависти и сердечного осознания жили в нем бок о бок слишком долго. Слишком долго, чтобы сразу обнажить сухожилия перед Бэтменом. Он наложил образы. Осознал его в полной мере. Насколько геометрично и реально было его лицо — живая плоть под плотной маской. Его дыхание такое же громкое, как и у Эдварда. Ему нравится замечать эти слабости и сходства, постепенно чувствовать все более материальную и осязаемую злобу, которую он так давно консервировал в кипящем сером веществе. Массивные руки скрещены в запястьях за спиной, связаны толстыми стяжками, грудь раскрыта — бери хирургическую пилу и кромсай кость-рукоятку. Что он чувствует? Эдвард поддается вперед, изучая долгожданное отражение. Вряд ли боль тревожит Уэйна: его костюм - настоящий боевой панцирь, и он разве что ограничен в движениях механически, о чем, по мнению Риддлера, его драгоценные наемники хорошо позаботились. Бросая нетерпеливый взгляд вниз Нэштон видел и задней частью сознания почти ощущал, как передней частью бедер дотрагивается до каменных угловатых кулаков, обтянутых толстой кожей, почти обескровленных, требующих движения и тепла. Кожа маски чуть сдвинулась в складках: Эдвард улыбнулся. Уэйн неоспоримо хорош в трансляции собственной пуленепробиваемости, в сдерживании эмоций, и слишком сообразителен для оказания сопротивления. И от этого надежда Нэштона пульсирует где-то внутри все сильнее и отзывается фанфарами: он далеко не придурок. Но нужда узреть его в горячих эмоциях делала из крови Риддлера бурлящий чан с кислотой. О, как он хотел заставить его поскуливать в апогее, как бездомного пса. Услышать и узнать, насколько он слаб. Нэштон уверен: слабость объединяла их в разы больше общих целей и пониманий работы механизма этого ниспосланного из преисподней города. Внутренняя дрожь сжала горло, он отпустил ее. Она вырвалась наружу вместо со вздохом. Риддлер подал голос: 
— Посмотри, как прекрасно мы смотримся рядом друг с другом, разве не так? 
Брюс оживает на его глазах. Легкие вбирают воздух, грудь вздымается вместе с остро очерченным подбородком, обросшим неаккуратной такой неидеальной щетиной. Он - тяжелый ментальный якорь, замедленный хаос и забитое в сердце пробкой, сдержанное ультранасилие. Синие глаза - замерзшая океанская гладь, под ней - бездна. Они направлены в зеркало. Направлены на Нэштона. — Именно так, покажи мне свое лицо. Красиво. Тесно. Риддлер медленно, но с уверенной силой прижимает ладони к плечам темной фигуры под ним. Материалы сливаются, и Нэштон может отчетливо чувствовать, как жар его собственного тела, его рук плавит кожу на его перчатках. Он силой спаивает себя с Бэтменом. Этого мало. 

Эдвард наклоняется и равняет свое упрятанное лицо с лицом Бэтмена. Железистый запах крови и металла, плотный запах кожи. Вдох. Эдвард прижимается носом и частью щеки к лицу и потирается о него с нескрываемым желанием, пока удавы его рук скользят вверх к рельефному вороту плаща и укрытой более тонкой кожей широкой и твердой шеи. Пальцы потрясывает, нервы фаланг пульсируют, перебарывая желание со смертельным удовольствием и обессивно-компульсивной симпатией пережать артерии, совсем легко. Он открывает глаза, пятью секундами ранее прикрытые веками и стройным рядом редких, но темных ресниц. Рука приземляется на другую сторону лица Уэйна, прижимая их лица друг к другу. Эдвард не может сдержать улыбки и распахивает глаза, почти шипя с легкими перепадами тона в голосе:
 — Сегодня вы еще более немногословны, мастер Брюс. Так несправедливо у вас вдруг отобрали голос. Не то, чтобы вы им часто пользовались, правда? Рукой, пораженной тяжелой дрожью, Риддлер ощупывает его подбородок, проводит круглой подушечкой пальца в районе рта, скользя по гладкой поверхности серой строительной изоленты, нащупывая смятые, сжатые в напряжении губы. — Когда-то я тоже был неразговорчив. Загадка: несправедливо ли у меня отобрали голос? Нэштон выдерживает паузу. Левая рука съезжает с плеча, и уже исследует левый карман изношенной мятой куртки. Он чувствует импульсы еще большего напряжения, которое стало подавать тело Уэйна. И они, будто связанные психофизически с мозгом Риддлера, заставляют и его нервы пульсировать. Мысль о чуткости его тела к любому воздействию и событию и ее сосуществование с грубой тяжестью и силой его мышц сводила Эдварда с ума. Невыносимо. Ужасно невыносимо.
Время ускоряется в пространстве. — Молчишь? Нэштон не сдержал смешка, сотканного из удовольствия и умиления. Он слышит глухое тревожное рычание, застрявшее где-то в грудине Брюса и не нашедшее выход. Трагикомедия. Эдвард улыбается. Взмах руки, поток воздуха разглаживает мелкие складки на куртке. Хлопок и скрип от мгновенно рассеченной кожи. Брюс отвердевает от тревоги и с инстинктивным отчаянием поддается вперед, а затем уводит шею вбок. Лезвие огромных ножниц со скрипом встало где-то сзади и сбоку. Предмет воткнут в толстый ворот плаща меньше, чем наполовину. Нэштон с полустоном, переходящим в очередную усмешку двигается за Брюсом и легко налегает на него сверху, заставляя нити мышц в подмышках болеть от натяжение. Эдвард хватает его за лицо одной рукой, сжимая челюсти так, что рот Брюса почти приоткрылся под слоем изоленты. — Смотри, смотри на себя! Чье лицо ты видишь? Ты второе лицо правосудия, Брюс Уэйн? Так почему? Почему ты молчишь? Руки покалывает щетина, кое-как приводя в чувства. Эдвард задыхается, захлебывается в децебелах громкости своего голоса. Он никогда не любил повышать его. С детства его наказывали за шум, тем более за бессмысленный крик. Но сейчас каждое его действие, каждое его слово приобрело высшие смыслы. Теперь он имеет голос, который должен показать. 

Он уделяет дыханию время. Нэштон не должен терять контроль сейчас. Забываться в хаотичных воплях. Он дает спине Брюса покой, разрешая вновь примкнуть к спинке стула, не отпуская, делая маленький шаг назад. Теперь они дышат в унисон. Эдвард всегда хотел дышать в унисон с теми, с кем по праву достоин. Дышать в унисон с Брюсом Уэйном, красивое детское личико которого мелькало в зараженных помехами выпуклых экранах телевизоров в холле приюта на вахте. Но получалось войти лишь в кокофонию последних вздохов умирающих от голода, холода и хищных крыс детей. Лицо. Все такое же красивое. Отраженное в зеркале, покрытое маской, оно все так же красиво. Эдвард не понимал болеет он или излечивается слишком активно, чтобы успеть это принять. Внезапно захотелось плакать. Нэштон дает толике слабости овладеть его разгоряченным телом. Он вновь прижимается к Брюсу, чувствуя слабость в ногах. Дает коленям легко согнуться. Брюс измотано пытается вскинуть голову, но Эдвард возвращает контроль к ослабшим кистям и делает хватку крепче. Мало. Всего этого мало. 

Нэштон судорожно дернулся, и повел кисти рук назад по плечам и шее Брюса, разгибаясь. Он поднял взгляд резко, но не увидел ни намека на резкие эмоции, ни намека на злость, к которой он восходил, в отражении. Все, что он видел в своих глазах сквозь мутные, с пропадающими конденсатными пятнами от сессии тяжелой и горячей одышки, стекла очков читалось как нужда, желание, обсессия. Риддлер обнажил руки, нелепо стянув перчатки. Они упали на сырой бетон. Эдвард покончил с проекцией. Она несла лишь страх. Смотреть на него сквозь зеркало было невыносимо. Нереально. Все это ощущалось нереально, но вместе с тем слишком ярко. 
 Нэштон взялся за кольца садовых ножниц голыми руками. Сжатие дало мягкой молочной коже на его кисти раздраженный розовый оттенок в районе ладони. Он потянул и, поведя рукой в сторону, и отпустил по инерции. Инструмент со звоном, отлетевшим от обшарпанных и неровных стен подвального помещения, приземлился на пол. — Не волнуйся. Ты смертен так же, как и твои родители. И ты знаешь это. Ты не боишься смерти, не боишься боли. Так чего же ты боишься, Брюс? Шаг. Второй. Эдвард закрыл зеркало своим объемным высоким силуэтом. Теперь он светился изнутри: полые матовые лучи лампы у зеркала создавали вокруг него световой нимб, раму. Теперь он - тень. Брюс смотрел прямо, приподняв подбородок, не отводя взгляда. Он чувствовал, что Нэштон безоружен. Их слабости и уязвимости разговаривали друг с другом на одном языке. Безопасность ощущалась в равной степени. Присутствовал лишь жар. Предвкушение. Уэйн не предвкушал ничего, но то, как сильно ощутима стала вмиг неполнота эмоций, повисшая в воздухе, как только Эдвард закрыл отражение своим телом, было удивительно. Эдвард опустился на колени. Он подполз ближе и смиренно наклонил голову. Кожу захотелось содрать. Дать внутренностям проветриться, вытрясти из желудка все морские узлы, которые так сильно тянули и заставляли его мучиться, особенно здесь, пока с приятной болью он протирал колени между ног Бэтмена. Но, держа контроль над дыханием, выпуская воздух из легких порционно и робко, он взялся за кожаные ремни маски. И стянул ее вместе с кучей шуршащей пищевой пленки, приминавшей тонкие русые волосы. Как вторую кожу. Выдохнул с горячим облегчением и протер глаза, сунув пальцы под слетевшие ранее очки. — Ты боишься — Эдвард поднял круглое побледневшее лицо на Бэтмена, в глазах встал восклицательный вопрос; он отпустил маску, она легла у его ног — Стать врагом самому себе? Стать тем, против чего борешься? Нэштон медленно положил руки на твердые бедра Уэйна, размашисто проводя вдоль них ладонью. Он разглядывает выпуклости на костюме, поддевая их пальцами, глазами будто находясь в поиске. — Как льстит и восхищает твое желание бороться — он снова смотрит вверх, прицельный, будто в любой момент готовый стать робким, взгляд отвечал ему; Эдварду вдруг нестерпимо захотелось его рук на своем лице, но он не мог дать ему свободу движений. — Мы ведь так похожи, неправда ли? Не будь ты воспитан в окружении конченных ублюдков, как твои родители, мы бы стали… Брюс зарычал и дернул подбородком, нервно дыша. Эдвард знал, как прощупать его. Нэштон заулыбался так мило и придурковато, словно счастье стало в момент уместной эмоцией, пока он стоит на коленях перед Брюсом Уэйном, не ощущая реальности. Может, оно и правда было уместным. Может все, действительно, было нереальным. Он и не дрогнул от контраста эмоций. — …мы бы стали одним человеком. Ты думаешь, что возможно стоять по обе стороны баррикад, Уэйн. Нэштон оглаживает пах Брюса подрагивающими ладонями и слышит, как тяжелеет, плотнеет воздух, что Уэйн выдыхает. Ему бы хотелось услышать хоть звук. Но он не мог дать ему свободу слова. Эдвард поджимает ноги. Его тело также дает о себе знать. — Я не ненавижу тебя. Я не хочу твоей смерти. Я обезумел от тебя, и, кажется, ты становишься моим лекарством. Ты моя слабость и мой инструмент, Брюс Уэйн, прими мое откровение. Пальцы, сминаясь и краснея под твердостью материалов и деталей, находят холодную стальную пряжку на экипировочном ремне. Нэштон дергает за нее пару раз, кусая влажную уже припухшую нижнюю губу. Ремень слетает. Металлический карабин ударяется о ножку стула, пули в плотных тканевых сумочках также издают глухой удар. Нэштон, не поднимая взгляда, в неосознанной спешке, сосредоточенной в кистях, берется расстегивать молнии и отрывать клепки на плотных штанах. — Боишься испытать слабость? Страх? Я тоже избегаю слабости, Брюс. Это так отвратительно — ощущать себя слабым. Но ты можешь увидеть меня всего… Эдвард наклоняется ближе и припадает вспотевшим горячим лбом к его животу. Со всем этим почти покончено: несколько раз он уже задел болезненно бледную кожу Уэйна голыми руками, отчего в глазах слегка потемнело. — Я готов дать свою слабость тебе в укрощение. Брюс Уэйн вскрыл мою грудную клетку, как опытный патологоанатом, и показал, что делать, чтобы черви жалости к себе жрали меня не так сильно, понимаешь? Как я мог предугадать… Нэштон жалостливо усмехается. Наконец его ладони достигают живой и дышащей удивлением и желанием плотью. С силой, совсем тихо поскуливая и надрываясь, Эдвард приспускает штаны Брюса. Его длинные мягкие пальцы с покрасневшими от холода костяшками трогают Уэйна везде, куда им удалось добраться. Сквозь ментальный туман он чувствует и слышит, как Уэйн тихо вздрагивает и глухо мычит время от времени. Хочется плакать. Почему ему хочется плакать? 

Нэштон опускается ниже, так жалко прогибаясь в спине, уводит руки на узкие мужские бока и трется носом о горячую кожу паха с тонкой щекочущей щеку дорожкой волос, поднимающейся снизу. Он не видит ничего, кроме желаний, растворяющихся друг в друге мыслей и рассуждений перед собой и над собой. Не чувствует ничего, кроме жара, поднимающегося снизу и испепеляющего его слабое тело. — Ты не реновационное плацебо, и за это я прощаю тебя, Уэйн. Ты можешь сжать и остановить мое сердце, чтобы оно не билось в агонии слабых чувств. Нэштон царапает его кожу, вдавливает плоть, целует оголенные места, как обезумевший. — Ты хочешь этого? Скажи, мне, что ты хочешь этого. Вырвать и растоптать мои сокращающиеся легкие, чтобы я не дышал так нервно и часто, как сейчас. 
Он снова срывается на крик, уже натурально хныча и жмуря глаза. Эдвард Нэштон любит. Любит странно и безумно, зависимо и импульсивно, противоречиво и слишком откровенно. Любит с покушением на жизнь: собственную или чужую. 
Он стихает и сглатывает, приводя голову в ровное положение. Руки опускаются к последней тугой молнии, и ее треск заставляет Эдварда снова кусать губы. Ткань трусов тонкая, прилегающая к телу, почти неосязаемая. Нэштон подхватывает ее кончиками пальцев. — Я так давно хотел почувствовать тебя, Брюс. Он шепчет, пока в руке пульсирует и дает тепло и влагу иссохшим в холоде руками Нэштона, член Уэйна. Создавая легкое давление, он начинает движение вновь порозовевшей ладони у основания. Головка прикасается к искусанным, не успевшим высохнуть, губам, и Эдвард накрывает ее ртом полностью. Затылок пронзает болезненная тяга. Брюс сжимает русые волосы, разредившиеся между сухих и твердых пальцев. Нэштон распахивает заслезившиеся глаза, и все же поднимает взгляд, не переставая медленно посасывать. Уэйн склонился над ним. Томным расфокусированным взглядом он утешил Эдварда, заставив темноту вновь пятниться в его глазах, будто она пожирала Брюса и охотилась за самим Уэйном. Эдвард услышал низкий стон и не успел опомниться, прежде чем уткнулся носом в пах, пока головка члена упиралась ему в гортань. Рука судорожно съехала вниз, Нэштон сжал ткань на своих штанах и заскулил, пока Брюс Уэйн насаживал его на член так нереально, но так правильно. Так правильно и хорошо ощущалось каждое движение, и, пока слезы начали струиться медленно и безостановочно по его щекам, сливая ярды любви и боли, Эдвард был отчаянно счастлив. Он снова начал задыхаться, скользя губами по члену, и грудь хватила дыхательная судорга. Нэштон думал о том, что прямо сейчас потеряет рассудок или сознание, пока тепло и вибрация подсекает его ощущение реальности со всех сторон. Он останавливается, и надрачивает Брюсу оставшиеся несколько секунд, пока не изливается, почти не дотрагиваясь до себя, рыдая, и со стекающей с подбородка прозрачной, ставший глянцевой в искусственном свете нитью собственной слюны, не склоняется к бедру Уэйна, сминая оправу очков. Он затягивает пространство внутрь себя глубоким дыханием и не может остановить слез. Тепло на затылке распространилось. Уэйн гладил его по волосам. Эдвард сделал заключение о том, что это не может быть реальным, когда земля начала уходить из-под ног от чувства любви и отвращения. 

 ................................ 
Эдвард Нэштон проснулся на холодном ковролине. В земле, уходящей из под его ног, черви разлагали то самое счастье. Ту самую любовь. Было и отвращение. Скользкое, сырое и землянистое. С привкусом крови и мефедрона. Этим отвращением был сам Эдвард.