1.
Я очнулся ото сна? вышел из ступора? резко, сродни тому, как утопающий жадно глотает воздух, который его не спасёт деморализован дезориентирован. Стены сотрясает раскатистый грохот где-то поблизости. Всё внутри обмирает от осознания: она здесь я чувствую это ужас. Сердце бешено бьётся в груди. Вскакиваю на ноги, мчусь вверх по лестнице. Темно — поздняя ночь? раннее утро? Вдали и всё же поблизости видны пылающие руины. Бежать, Туда увидеть Её величие красоту и их торжество победу. В свете солнца Она была бы бледна болезненна: звёзды ярко светят лишь во тьме. (Мои тёмные часы — часы Её величия.) Я бегу от улицы к улице от руины к руине, чтобы увидеть Её, во всей красе, до восхода солнца. И я вижу Её, смотрю в её потускневшие глаза — в них нет блеска, но они смотрят с надеждой. — Анна. — Людвиг, — она ласково улыбается и и стреляет мне прямо в сердце.2.
Она здесь я чувствую это что-то вроде раздражения в смысле зуда в области груди. Ветрено. Я иду прогуливаюсь вдоль Шпрее, в плаще, с высоко поднятым воротом, заложив руки в карманы. Я взволнован, и я напряжён. Ветер — холодный и влажный — бьёт в лицо. Ресницы слипаются от влаги, щёки горят от холода, как от пощёчин. Я чувствую аромат её духов боль… Больно жить с осколком в груди; когда же в ней оказываются сотни осколков… Так бывает: если сердце обратилось в лёд, его можно разбить. Она разбила моё, но в этом виноват лишь я. Я положил своё сердце на ледяной алтарь Мудрости; когда лёд сковал его, Она разбила сердце и, ласково улыбаясь, вложила сотни осколков в мою пустую грудь. — Ты дурак, — сказала Мудрость, — а за Глупость приходится дорого платить. Когда мы встретимся вновь Сегодня что я должен буду сказать ей? В восточной части горизонта брезжит рассвет. Ex oriente lux! На востоке Берлинская стена — огромная могильная плита, под которой погребён Третий Рейх. Я уже не тот, Я Я иду вдоль Стены захожу в здание Посольства — здесь тепло и светло — до рези в глазах. Где Она, там Свет — ослепительно яркий, выжигающий склеру глаз; Она — Солнце, раскалённое докрасна, — Красный гигант. Она в красном платье пре-красная в окружении Стервятников так было и так будет улыбается им кроваво-алыми губами. Каждый хотел бы отведать этих губ, но Она уходит подходит ко мне, берёт меня под руку и уводит. Мы остаёмся наедине. Она кладёт свою маленькую изящную ладонь на мою грудь и и говорит приказывает: — Покажи. Я растерян? смущён? расстёгиваю распахиваю рубашку. Анна прижимает ладонь к к моей обнажённой левой груди, пересечённой свежим шрамом Берлинской стены. — Болит? — не поднимая взгляда смущена? растеряна? спрашивает она. — Болит, — отвечаю я. Сотни осколков разбитого сердца в груди — это очень, очень больно. А шрам… Шрамы украшают мужчину Совсем не болит.3.
Стена пала, а город, город стоит. Город — это тысячи стен, и пока они стоят, стоит и он. Но шрам остался. — Теперь тебе не больно? — спрашивает Она грустная в чёрном вязаном платье с высоким воротником, который душит Её. — Теперь мне вдвое больнее. Это правда слабость. Правда любит слабых, и в конце концов принимает их сторону. Правда слаба. Я тоже слаб сейчас, обнимая Её плечи; раньше я был сильнее, раньше я не умел любить и был глуп О Н А одевается и, одевшись, говорит: — Это ничего не значит. В её голосе сталь в её взгляде… Что у неё на сердце? — Людвиг. Я киваю: мне нечего сказать. Что я должен сказать? Я — … не разбираюсь в современном искусстве. Она хмурится — на миг, а после весело насмешливо улыбается. — И как я могла забыть, что ты — один из главных почитателей Древности? Звучит… Двусмысленно. — Ладно. Видишь красную кнопку? Нажми на неё. С недавних пор кнопки — синоним угрозы, но когда Она смотрит на меня с интригой вызовом во взгляде… Что я могу? Я нажимаю на кнопку. Идол и то, на чём он стоит стоял Всё рушится распадается на части плавится превращается в лужу. — Таков «Исход», — горько усмехается она, указывая на табличку возле «лужи». — Идём дальше? — Идём. И мы идём вперёд и только вперёд. Кажется, выставке нет конца, но вот и конец. Мы останавливаемся у портрета в красной рамке с красной лентой. — Это я? Анна поворачивает лицо в мою сторону и, пристально глядя мне в глаза, отвечает: — Тебе кажется. Её глаза не врут: они не умеют врать, но на табличке моё имя. Что это значит? «Это ничего не значит» — так ли это? В конце концов, правда любит слабых, а Анна… Анна сильна — как никто другой. — Конечно. Я едва сдерживаю улыбку.4.
Москва — Большой театр с богатым репертуаром. Дамы и господа! Сегодня в программе Смерть режима Она в белом платье невеста на выданье в толпе, неузнанна я наблюдаю за ней издали с почтенного безопасного расстояния. Смерть не терпит пристальных взглядов, поэтому люди не смотрят в Её сторону смотрят на Запад в ожидании света, но видят лишь тьму — Ex oriente lux! Они не помнят об этом.5.
Она пробирается через могильник ощупью в кромешной темноте десятилетие в поиске новых идеалов и новых идолов рода пещеры театра рынка — в такое время сгодился бы любой, пусть и самый плохонький. Наконец, Она выходит на свет сумерек он слаб — под стать ей, но глазам, которые свыклись с темнотой требуется время, чтобы привыкнуть к свету дня. Она не решается взглянуть на солнце ещё тридцать лет спустя Она видит: мужчин? из-под юбок выглядывают крепкие волосатые ноги; накрашенные губы окружены бородами Эти новые мужчины отказываются воевать и наряду с женщинами ратуют за пацифизм. — Неужели для того, чтобы прекратить войны, нужно было превратить всё человечество в женщин? — спрашивает она — слегка удивлённая, мрачно задумчивая. — Всё дело в либидо. Если бы мы могли свести его к среднему значению… Она внимательно смотрит на меня (в её глазах вспыхивает недоброе пламя) и ласково улыбаетс я бессилен перед этой улыбкой.6.
Она уходит в науку — с головой. Я рядом якорь на полставки: напоминаю, что нужно спать и высыпаться, сбалансированно питаться, следить за гигиеной. Она отмахивается и уходит всё дальше и дальше. Я остаюсь наедине с самим собой. «За Глупость приходится дорого платить» «Это ничего не значит» Я и вправду дурак.