Unwiderstehlich

Люди говорят – в конце концов ко всему можно привыкнуть. Профессор – что в любом состоянии тела можно найти свои плюсы, и что жаловаться не на что. Альфред не жалуется. Альфред привыкает. На самом деле, еще вполне можно жить, как прежде. Если не задумываться о своей сути, если не обращать внимание на время суток и обостренное восприятие, если как можно реже пересекаться с графом в коридорах замка, если, если, если… Иногда он устает обманывать себя: привыкнуть к этому кажется невозможным. Альфред подолгу сидит вечерами (утрами? Он отчаянно путается во времени) у гроба, не веря, что действительно сейчас просто ляжет в него и уснет, как мертвец (ха-ха). Альфред снова и снова ранит пальцы, ощупывая клыки, и снова и снова машинально удивляется отсутствию крови. На самом деле, это такой бред. Жизнь кажется бесконечным лихорадочным сном, но о лихорадке теперь можно забыть. Забыть так же, как и о том, каково это – быть живым. Альфред с трудом уживается в своëм посмертии. Вечер сливается в голове с утром, а тяжелые пыльные портьеры всегда опущены. Альфред не очень хочет смотреть на улицу: там наконец наступает весна, тает снег и светит солнце, но вместо радости он чувствует только глухую тоску. Солнце… Может, однажды он решится. Времени на размышления теперь в любом случае предостаточно. Когда он просыпается в очередной раз и в очередной раз об этом сожалеет, в склеп по крутой лестнице стекает лунный свет. Кто-то оставил открытой дверь и поднял шторы на окнах в галерее – кто-то из фон Кролоков, очевидно. Куколь перестал приближаться к Альфреду еще зимой, а Сара игнорировала его и того дольше. Граф, впрочем, тоже вряд ли стал бы о нëм думать (по крайней мере Альфреду спокойнее полагать, что это так), – и Альфред против воли улыбается. Герберт, ну конечно. Вампир ни дня не давал ему отдохнуть от своего общества, а если они всë же не пересекались лично, находил способ напомнить о себе. Вот хотя бы открытыми шторами – Альфред вспоминает, как намедни вскользь пожаловался, что перестал ориентироваться во времени. Это было… мило – особенно по сравнению с горделивой отстраненностью Сары. Конечно, внимание Герберта не могло не пугать, но теперь, потеряв смысл бояться чего либо вместе с отражением в зеркале, Альфред находил это даже в своëм роде приятным. Возможно, дело было в мучительном одиночестве. Альфред не задерживается у окон, но лунный свет как будто делает всë вокруг более реальным, позволяет почувствовать себя очнувшимся от неясного темного кошмара. Альфред невольно насвистывает мотив полузабытой веселой песенки, и останавливается на секунду у зеркала в конце галереи, чтобы поправить сбившийся бант – Ах, да. И нужно отвернуться и уйти, перестать бередить душу, но Альфред стоит как завороженный, всматриваясь в отражение. Это совершенно алогично, и профессор отругал бы его, но что-то в нëм стремится разглядеть хотя бы намек на собственное существование. Рябь в воздухе, шевельнувшуюся тень, размытый силуэт… Но – ничего. И Альфред находит извращенное удовольствие в том, чтобы наблюдать своë иллюзорное отсутствие; теперь так легко представить, что он мëртв, и это так успокаивает. Он не слышит шагов и тем более не видит отражения в зеркале, и только удивленно вскрикивает, когда на плечи ложатся ледяные руки – раздражающе рациональный разум уточняет: он только помнит, что они ледяные, сейчас же они кажутся теплыми, сравнявшись температурой с его телом. Это неважно, но интересно. Наверное. Мысли слегка путаются. – Ты сегодня просто неотразим, дорогой! – веселый ласковый голос разбивает тишину и призрачное ощущение смерти разом. Альфред нервно хихикает: – Вы тоже… – О, милый, ты правда так думаешь? Я крайне польщен! – Герберт тихо смеëтся. Альфред хочет повернуться или хотя бы опустить взгляд, разбить мистический гротеск ситуации, в которой невидимый он говорит с невидимым собеседником, но Герберт перемещает одну руку ему на шею, не давая повернуть голову. Это не пугает, нет, уже нет, просто… так странно. – Вам что-то нужно? – такой глупый вопрос, но думать так тяжело теперь, когда Герберт не просто поглаживает его по плечам, а прижимается всем телом, притирается грудью к спине и опускает на плечо подбородок. Альфред почти обездвижен, но, дьявол, чего ему теперь бояться? Чего стесняться? Особенно когда тянущее ощущение одиночества исчезает, и объятье это кажется почти уютным. – Почему, – томный голос Герберта пускает по позвоночнику волну фантомных мурашек, и Альфред вздрагивает. – Почему мне обязательно должно быть что-то от тебя нужно, сокровище? Почему я не могу просто так тебя обнять? – он опускает одну руку с плеча на талию, и прижимает Альфреда ближе, всë еще не давая ему повернуть голову. Это правда странно, чувствовать спиной чужую грудь, а щекой – мягкость волос, улавливать боковым зрением силуэт профиля – но видеть перед собой только пустоту в зеркале. Альфред не уверен, что когда-нибудь испытывал что-то хотя бы немного похожее. – Не знаю… – выдыхает он, и горло сводит спазмом. Это не страх, нет, это… это сложно. – О, не волнуйся так, я вовсе не хочу тебя смутить, – Герберт поудобнее устраивает голову у него на плече, и, несмотря на то, что это физически невозможно, Альфред чувствует, как становится теплее. Может, это просто комфорт. – Как спалось, дорогой? Он спрашивает таким тоном, будто они сидят где-нибудь на диване в гостиной, а не стоят неприлично близко друг к другу перед зеркалом, обличающим всю ложь их существования. Это как будто придает самым обычным словам новые подтексты и смыслы, и… дьявол. Подтекста и так слишком много хотя бы в том, как нежно Герберт поглаживает Альфреда по талии. Как спалось. Ну конечно. – Спал как убитый, – нервно хмыкает Альфред. Наверное, стоит вернуть вопрос, но это будет слишком похоже на флирт (а против ли он того, чтобы пофлиртовать?), поэтому он быстро добавляет: – А вампиры вообще могут видеть сны? – Мне нравится, что твоя тяга к познанию тебя не покинула, – Герберт вздыхает. – Нет. Не можем, увы. Но видь сны лично я, все они были бы о тебе! – Это было плохо, – рука с подбородка пропадает и опускается на бедро, но Альфред больше не пытается обернуться. Он готов принять правила игры – хотя бы в надежде на то, что у него получиться заставить Герберта заткнуться и перестать флиртовать как влюбленный школяр. – Серьезно. – Ты совсем не ценишь мои старания, золото моë, – Герберт чуть отстраняется и аккуратно кусает его за ухо. – Я пытаюсь поднять тебе настроение, а ты… – Только настроение? – Альфреду требуется доля секунды, чтобы осознать сомнительнось вырвавшейся шутки. Однозначный плюс физической смерти – теперь он не может покраснеть. – О, нет, забудьте! Герберт утыкается носом ему в плечо, сотрясаясь в приступе беззвучного смеха, и Альфред обреченно вздыхает. Самое ужасное, что даже это не разбивает очарование ситуации и не может заставить его оторвать взгляд от завораживающей пустоты зеркала. Именно оно и позволяет ему столь многое: позволяет принимать более чем однозначные прикосновения и ронять неоднозначные фразы, не задумываться и не бояться. Как будто то, что не отразилось в зеркале, не становится и не станет реальным, и он может – о, да, он может. Он не нарушает правил игры, не опускает взгляд, когда обхватывает чужое запястье и подносит красивую бледную руку к губам. Возвращает – спустя недели, кажущиеся годами, – нежные, неощутимые поцелуи на кончиках пальцев. Герберт молчит. Альфред не позволяет себе остановиться, передумать – испугаться, в конце концов; он осыпает быстрыми поцелуями изящные пальцы, прослеживает языком тëмные линии вен на запястье. Пудра кажется сладкой, а Герберт томно вздыхает: – И что это такое, м? Если бы Альфред знал. Всë, что он может, это невпопад прошептать, касаясь зубами прохладной кожи: – У вас очень красивые руки… Герберт что-то невнятно бормочет и лениво гладит Альфреда по лицу, проходится пальцами по губам, небольно царапая когтями; Альфреда пробирает дрожь. Он не знает что делает, когда обхватывает эти пальцы губами; перстни холодят язык, но кожа кажется тëплой – невозможно. Так же невозможно, как всë происходящее. Альфред смотрит в зеркало не моргая, и не находит там ни ответов, ни подтверждений. Но ему так отчаянно нужна _эта_ реальность – лихорадочно горячая, залитая лунным светом, лишенная одиночества. Он оборачивается, не давая себе шанса передумать. Иллюзия должна бы разбиться зеркальными осколками, вернуть ощущение реальности, успокоить – но. Но Герберт. Герберт, окутанный лунным светом как тончайшей вуалью, с искушающей улыбкой на темных губах, выглядящий как сказочный принц – здесь и сейчас не может существовать ничего более ирреального, чем он. Альфреду нужно… Альфреду нужен – он. Герберт притягивает его за талию ближе, и Альфред прижимается в тесном объятии, путает пальцы в светлых волосах, растрепывая еще больше небрежный хвост, вцепляется пальцами в плечо под сбившимся воротом рубашки. Герберт ласково гладит его по спине, устроив подбородок на макушке, и в его нежном шепоте теперь нет ни нотки соблазнения: – Спокойно, дорогой мой, спокойно. Альфред судорожно втягивает носом воздух. От Герберта пахнет цветочными духами, а еще – пылью и смертью – удушливо и странно для человека, но для вампира нет аромата роднее. – Я не отражаюсь в зеркалах, – глухо бормочет Альфред ему в плечо, задевая губами бледную кожу. – Удивительно! Ты точно уверен, сладкий? – и что на это ответить? Смущение, о котором он не вспоминал, принимая двусмысленные прикосновения и лобызая чужие руки, сейчас накатывает удушливой волной. Герберт мягко смеëтся. – Прости-прости. Я лишь всë еще надеюсь поднять тебе настроение. – У вас всë еще не очень хорошо получается… – Ангел, ты просто сердце мне разбиваешь, – трагизму в его голосе позавидовал бы любой актëр. Альфред же готов завидовать самому себе, когда Герберт, отбросив с его лица растрепавшиеся волосы, осыпает быстрыми поцелуями лоб, щеки, губы – от его трепетной нежности небьющееся сердце больно сжимается. Он останавливается, почти касаясь губами губ, и Альфред не может сдержать еще одного судорожного вздоха – смертельно хочется то ли податься ближе, то ли отстраниться. И выбор очевиден. Поцелуй выходит нежным, медленным, будто в запасе у них всë время мира – и оно в самом деле у них есть, вспоминает рассеянно Альфред. Он нечаянно ранит Герберта клыками – к ним всë еще так сложно привыкнуть! – но тот не даëт отстраниться, только притягивает Альфреда ближе и (о боги.) коротко стонет ему в губы. Время стирается и теряет значение, исчезает тревога; ничего не остается, кроме сладких от помады губ, нежных рук и чужого тела, льнущего к его. Разорвав наконец поцелуй, никто из них и не думает отстраняться. Альфред вообще не думает. Он заворожен. Очарован. Влюблен? А пусть так! Альфред тянется к Герберту снова, снова целует; он всë же случайно распускает ленту, удерживающую волосы вампира, и светлые пряди рассыпаются по плечам. Это почти невозможно, но так, растрепанный, Герберт будто еще красивее. У Альфреда перехватывает дыхание. – Вы прекрасны, – он просто не может не прошептать это в губы, на которых смазалась от поцелуев помада. – Вы так прекрасны. – Неотразимо? – Герберт смеется, и, плавно переместившись вперед, прижимает Альфреда к пресловутому зеркалу, льнет всем телом; становится фантомно жарко. – Любовь моя, кажется, теперь было бы преступлением ограничиться одними только поцелуями, не находишь? Альфред задыхается. Параллелью вспыхивает воспоминание об их встрече в библиотеке – тогда у него тоже спирало дыхание – от страха. Но сейчас? Он чувствовал столь многое, и почти робел перед силой этих чувств, не смел их назвать, но. Но сейчас. – Я люблю вас, – он почти шепчет, и это звучит так глупо и неуместно, совсем не ко времени, и слова эти слишком пошлы и громоздки – но в глазах Герберта вспыхивает такое счастье, что пожалеть ни о чем не выходит. Неужели еще столь недавно он пребывал в отчаянии? Не хотел жить? Сейчас Альфред сам – счастлив, и – – Bună seara.* Реальность замирает, покрывается льдом – и рассыпается, расколотая ровным приветливым голосом. Голосом графа фон Кролока. На лице Герберта застывает чуднóе неопределенное выражение, а Альфред с трудом находит в себе силы взглянуть через его плечо на графа, замершего в десятке шагов от них у окна. Воцаряется тишина. Она давит и убивает степенью неловкости, и Альфред как никогда благодарен Герберту, когда тот, отмерев, оборачивается с театрально раздраженным вздохом: – И Вам добрый вечер, papa. Неужели было столь необходимо… – Отвлекать вас? – граф насмешливо вскидывает брови. – Молодые люди, я никогда не отличался ханжеством, но не кажется ли вам, что вы выбрали не лучшее место? Герберт ворчит что-то, похожее на "не кажется". Альфред мечтает умереть еще раз. – Я бы всë же попросил вас ретироваться, если решите продолжить, – граф уже не пытается скрыть весëлой улыбки. – Меня вы вряд ли чем-то удивите, но Сара… – даже сгорая от стыда, Альфред замечает, как смягчается его голос, когда он произносит имя девушки. – Не уверен что она оценит зрелище. Боги, да он просто издевается. – О, никакого зрелища, даже не надейтесь, – Герберт надменно фыркает и приобнимает Альфреда за талию. Граф закатывает глаза. Увлекаемый Гербертом в сторону жилых комнат, Альфред может думать только о том, что теперь не сможет смотреть фон Кролоку в глаза – как минимум до следующего Бала.