Две секунды

Колокола клокотали всю ночь. Сотни подков избивали брусчатку Ист-Энда. Ночь пыхтела голосами докторов и людей, которые выносили из домов тела. В редком свете фонарей их лица напоминали обглоданные початки кукурузы, завёрнутые в смятые листы Berrow's Worcester Journal. Воздух пах сладко-тошной смертью. Сентябрьский ветер нёс с Темзы тление речных вод. Плач пропитал стены города. Тщедушные завывания доносились кажется из каждой печной трубы на Бентал-Грин, где косые бумажные дома жрут друг друга. Сасс отходит в сторону, в тень лежащую под зевом кирпичной арки. На дорогу выскакивает экипаж. В бряцанье колокольчиков над дугой слышится сигнал к тревоге. Гул колоколов не утихает. Сасс пытается понять в чём дело. Его охватывает беспокойство, когда ветер меняет своё направление и приносит тяжёлый и горячий запах дыма. — Пожар на Паддинг-Лейн! — кричит бездомный мальчишка. Его худое лицо выпачкано в саже. Ночь со среды на четверг горела. Пламя быстро перекинулось на склады бумаги. Пожарные кинулись к прибывшему мэру. Он выскочил из кареты, взволнованный, испуганный, его пышный парик съехал на бок. — Дома, ваше благородие, нужно разрушить... — Разрушить? — мэр побледнел ещё больше. В его тёмных глазах прыгали отблески пожара. — Никак не возможно, без разрешения арендаторов. Пожар, почуяв свободу, отправился на запад. Он добрался до Лондонского моста, хватая по пути всё, что хорошо воспламеняется. Люди с другой стороны реки могли видеть, как с одного конца моста на другой перекинулся длинный рыжий язык пламени. В понедельник горел собор святого Павла. Плагг наблюдал за происходящим с лёгкой тенью удовлетворения. — Пришёл читать нотации? — спросил он, поворачивая голову. В зелёных глазах всё та же отстранённая злость. — Чёрная смерть, — проговорил Сасс. — Болезнь, что умертвила тысячи людей носит твоё имя. Постоянное колючее напоминание. Бесполезно пытаться вытравить из разума разгулявшийся образ Плагга. Его суть — разрушение. Сасс понимает насколько сильно это выражение верно, когда его собственное сердце осыпается чёрной крошкой. — И что с того? — лениво интересуется Плагг. — Наверное, ты гордишься собой. Плагг поворачивается спиной к догорающему собору. Сасс ловит его прямой взгляд. На бледном угловатом лице проскальзывает безрадостное веселье. — Я могу устроить второй потоп. Сасс слабо улыбается этому заявлению. — Хватило и первого. — Или вторые Помпеи. — Не сомневаюсь. Плагга смущает его спокойный тон. Всегда смущал. Он вновь отворачивается и вяло взмахивает рукой: — Здесь нечем гордиться. Я почти не приложил стараний. Всё сделал ветер и тупоголовый мэр. — Я думаю, самое время остановиться, Плагг, — с печалью в голосе резюмирует Сасс. — Эта война бессмысленна. — Бессмысленна? — он аж подскакивает. Ощетинивается, как злая кошка. — Тебе напомнить, что они сделали с Дуусу? Люди мечтают поработить нас, сделать своими ручными джинами, что будут решать их проблемы по щелчку пальцев. Сасс опускает веки. Перекатывает правильные, чистые мысли в голове под стенания города. Так каждый раз. Куда бы Плагг не пожаловал — он оставлял за собой багрянец цветущего ужаса, гематомы космического масштаба, чёрные поля пепла. Тикки плачет и смеётся. Плачет над уродливыми останками её трепетного труда. Смеётся, когда находит новую причину создать новое. Видно, забывает, что всё в этом мире, пока есть Плагг — отдано на погибель. Он создал старость и смерть, она — цикл рождения. Плагг сочинил войны и людей, что будут их начинать. Тикки принесла людям любовь и желание творить вечное. Сасс мог лишь отматывать время вспять, когда всё шло против линии судеб. Когда кто-то из этих двоих готовился сотворить такую ошибку, что она могла бы заставить даже их род исчезнуть. Что уж говорить о человеческом... Он оставался тонкой бледной тенью, звучанием лиры на заднем фоне. Его это устраивало. Вполне. Лишь иногда, когда вокруг горели руины цивилизаций или люди начинали резать друг другу глотки, чтобы пшеница росла лучше — в такие моменты хотелось стать чем-то бо́льшим, чем он сам. — Ты не можешь из-за пары безумцев уничтожить всё человечество, — произносит Сасс наконец. Он чувствует тяжёлый вкус дыма во рту. И холодное присутствие гроз — Плагг подходит ближе. — Я всё могу, — на его языке далёкая печаль. — Пора бы тебе это уже уяснить. Сасс открывает глаза, но застаёт лишь смазанную тень. Почти незаметную на фоне вычерненного дымом неба. Пожар утихает к вечеру вторника.

*

Они встретились спустя два человечьих века. В равнине подле Тибетских гор. Сасс глядел на него сквозь белёсые ресницы. Долго не двигался. И всё словно что-то сказать хотел. — Забыли про меня? — он отвык что голос у Плагга режет мозги напильником. И горчит, как липовый мёд. Но Сасс готов его голос ложками есть. — Я — нет, — отзывается он. — Ты не знаешь где Тикки? При её упоминании Плагг кривится. Нитки зрачков запутываются в рассерженной клубок. — Помогает идиотам строить новый мир. Высохшая трава хрустит, когда они опускаются в неё. Друг напротив друга. Вольный ветер треплет угольные волосы Плагга, и не трогает собранную в косы седину Сасса. — Ты, значит, здесь, — выдаёт наконец Плагг. — Здесь. Зелёные глаза живо напоминают о схожести с ядом. — Нравится служить людям? Сасс ведёт плечом. Он не хочет говорить о том, что монахи не используют их силу ради своих прихотей. Нечто подсказывает, что он не поверит. Фыркнет и начнёт рассуждать на тему кривых крыш местных пагод и глупых слов в мантрах. Он далёк от идеи понять человека. Сасс невольно улыбается своим мыслям. Далёк — и это придаёт Плаггу человечности. Той самой, которой так недостаёт временами Тикки. И ему самому. — Я служу своему сердцу, — роняет Сасс. Это должно значить, что ему не пристало здесь находиться, внимать вечно дымящейся мятежной чужой душе. И как сказать Плаггу, что ему здесь не место, раз уж он так печётся о свободе? Он ведь не знает, что монахи каждую молитву посвящают его появлению. — А оно рядом с людьми, — тихо добавляет Сасс и ждёт реакции. Плагг верит в свободу. И не дай боже вложить в горячую голову мысль о том, что все его попытки насолить людям — идут им на пользу. Не случись в Лондоне того пожара, город вымер бы от чумы и точно не стал тем, чем он является сейчас. И это лишь самый свежий в памяти Сасса пример пришедший ему на ум. Узнай Плагг, что со всеми его ухищрениями продолжает служить людям — он свалит луну на землю. — Жаль, — бормочет Плагг, бегло касаясь его глазами. Он пропускает стебли между пальцев. В его движениях не понятно откуда берётся нежность. — Мне тебя не хватает, — признаётся он. И можжевельник под его касаниями не чернеет, не вянет, и не осыпается. Сасс чувствует этот сладкий трепет к цветам. Или необходимость коснуться чужой руки. — Мне тоже. В его голове затихает наконец звук поющей чаши, которую монахи нередко используют при чтении мантр. Сасс слышит биение своего сердца — и это похоже на раскаты грома. От Плагга по прежнему пахнет грозой. Это лёгкая слабость — но яркая, слепящая вспышка, в которой неожиданно видно всё, что пыталась спрятать темнота. Две секунды и не более. Именно столько есть у Сасса, чтобы запомнить, что губы у Плагга как черничный сок. А прикосновение пальцев на лице не ожог от молнии, а ласковое тепло. Две секунды, о которых Плагг никогда не узнает. — Мне тебя не хватает. Сасс улыбается краешками губ. Ничего не было. По телу сбегает дрожь, и он бросает простое: — Я знаю. И с трудом, помня об украденных секундах, просит: — Уходи. Тебе нельзя показываться людям. Плагг шумно выдыхает. Ненавистью награждает скрывающиеся за складками гор очертания храма. И в один миг проскальзывает отчаянная мысль: это конец. Но Плагг уходит молча, без зрелищ. Оставляет после себя лишь один потемневший цветок. Он осыпется золой у Сасса на ладони, прежде чем поднимется ветер.