Осень

Заиграла золотом осень. Монетами посыпались с деревьев листья, словно высокий ворс ковра, устилая ещё тёплую, сохранившую в себе эти призрачные лучи, землю. Они шелестели, пряча в ветвях пугливых ворон, что перелетали с одного места на другое, звонкими возгласами перебивая гул уличной тишины, которая наступает лишь секундными моментами, с затиханием моторов и пустых голосов. Осень - не про сезон года. Осень - прозрачный воздух, лишенный, наконец, тягостного удушья пыли; отдалившееся от земли небо, накрывающее всё словно стеклянный купол; призрачный след уже не уходящего, а давно ушедшего лета, забравшего с собой жёлтые поля одуванчиков и плеск разбитой речной глади, с вмешанными в неё юношескими голосами. Осень - то время, когда тёплое одеяло выпадает из шкафа, устилая холодную постель ворсистым ковром, в который хочется завернуться, которым хочется дышать, пока в батареях стучит остаточная пустота. На противоположной стороне пруда бабушка, в яркой, явно тёплой, куртке, скрюченная к земле, словно загнутый спящий подсолнух, кормила голдящих уток, дерущихся и размахивающих крыльями. Перелётные птицы расхаживали по бетонным укреплениям - слишком откормленные, чтобы улететь на зимовку, они чересчур нагло выхватывали у неё хлеб, громко заявляя о своём присутствии бесконечными криками. Одинокий голубь спланировал над золотыми мехами деревьев, приземляясь на асфальт, поглядывая на Курседа, сидящего на скамейке перед разбитой, рассыпанными по пруду птицами, гладью воды. -Что тебе надо, - птица вертит головой, дёргая ей в разные стороны, выглядя при этом необычайно глупо, вызывая сдавленный смех. - У меня ничего нет. Идти вон туда, там бабка всех кормит. Но голубь на это лишь курлычет, рассказывая что-то в ответ, и клюёт совершенно пустой асфальт, топчась ногами по слизкой грязи ещё не отмершей травы. Курсед вдыхает полной грудью, чувствуя, как струйки кислорода проникают в лёгкие, распирая органы до самых рёбер. Откидывается на спинку, запрокидывая голову назад - переливающиеся лучи застрявшего солнца шелестят листьями, ещё жёлтыми, кое-где даже зелёными, пышной мишурой обвешанными на острых ветках. Высокое небо отдалялось всё дальше, скоро оно совсем потеряет свой голубой оттенок, выцветет до безликого белого, сливаясь со снежными облаками стучащей в дверь зимы. Но это будет потом, природа получает второе дыхание, шанс, возможность, что казалось уже прискорбно упущена, на оживление, и спустя месяц холодных стен дождей, спустя маслянистую грязь и сырость, наступают выходные - бабье лето, дни, когда посреди огромного океана, пропитанного солью необратимой утраты, появляется островок мечтаний, островок ещё горящих в сердце воспоминаний о днях, не так давно минувших календарные страницы. Нога несдержанно дёргается под скамейкой, задевая несколько сухих листьев, ломая их засохшие прожилки, по ноткам раскладывая эту осеннюю колыбельную, что звучит отовсюду. -Тебя только за смертью посылать, - кричит, замечая знакомую походку, появляющуюся совсем рядом, пугая любопытную птицу, всё это время подбирающуюся ближе к ногам, взмахнувшую крыльями и улетевшую далеко за бетонные заборы домов. -Да там очередь была, сам пойдёшь в следующий раз, - Акума достаёт из рюкзака две банки энергетика. Холодная жесть обжигает пальцы, ещё не пришедшие в норму после неожиданной смены погоды, когда завывающие ветра рвали тонкую кожу рук, щёк, оставляя краснеющие пятна. -Нихуя, мужик. Тебе ближе - ты и пойдёшь. Акума поправляет шапку, прижимающую отросшие волосы, выглядывающие по бокам. Её хочется стянуть, растрепать тёмные пряди под неодобрительные возгласы, вскинуть вверх на всю длину руки, чтобы пресечь попытки натянуть её вновь, но парню это едва ли придётся по душе - он будет недовольно ворчать, а то и вовсе развернётся, спиной отдаляясь всё дальше, сбрасывая все звонки и пресекая любые попытки догнать его по дороге домой. А проводить хотелось, и не только домой. Возможно, задержаться чуть дольше положенного, пиная листву или вдыхая запах чужого подъезда - слегка кисловатый, с задушенным теплом еды, въевшимся в облупившуюся краску дымом сигарет. Говорить о разном - про игры, сериалы, про надвигающийся товарищеский матч по баскетболу между школами и планах его избежать: -Можно купить юбки и притвориться черлидерами. -Ага, а вместо помпонов использовать твою голову - одна сторона за чёрных, другая за красных. О странных фиолетовых огоньках квартир, которые освещают путь с вечерней прогулки, о проезжающих машинах, будущих яхтах и вкусной еде - всё это непременно будет, только нужно немного подождать, довольствуясь маслянистым пирогом из столовой, одним на двоих, потому что на каждого не хватит. -Пошли походим, а то холодно я ебал, - Курсед щёлкает крышкой сверху банки, и жидкость внутри начинает шипеть, прыская в лицо кислотным запахом ягод - совершенно не настоящим, уж слишком искусственным. Солнце уже перестало греть так удушливо и явно, пряча свои лучи в звенящей листве. Облака легли на небосвод неровными мазками, размашистыми перьями обрамляя бледную синеву холста, исчезая в тёмной, почти чёрной, снедающей туче, что казалась намного ниже, тяжелее, словно вот-вот упадёт, с треском ломая тонкие верхушки деревьев, прогибая плоские крыши домов, ватным одеялом накрывая петляющие дороги. -Смотри какой дог, - Курсед указывает рукой на большого тёмного пса, приготовившегося бежать за фиолетовым кольцом. Его хозяин играючи трясёт им перед самой мордой, а потом бросает далеко, настолько, что оно теряется в ворохе опавших листьев, ускользая на соседнюю лужайку, скрытую распушившимися деревьями. -Тебе такого нельзя. Он съест тебя. -А какого можно? - улыбается, неосознанно смахивая капли энергетика с чужого уголка рта, осекаясь на секунду, улавливая ступор в светящихся сушёной зеленью глазах. - Такого? - кивает в сторону небольшого чёрного шпица, запутавшегося в золотистой горе, медленно семенившего за хозяйкой. -Такого можно, но придётся освободить для него кровать, а тебе спать на коврике. И чесать его придётся, и мыть. -И кормить, и гулять, и любить, я понял твой намёк. Внезапный порыв спрятанного ветра дёргает за разноцветные пряди. Акума с этого смеётся, а Курсед не может не смеяться в ответ, пока глаза собачников по очереди приковываются к ним. Пусть думают, что наркоманы, и что в банке бьётся о стенки хмель - пока холод улицы разбивается о тепло рядом, никакие злые языки не имеют значения, лишь один голос, что сейчас хохочет задушено, скручивая почти пополам. -Хочешь ваты? - спрашивает, когда сбоку от дорожки появляются огоньки небольшого ларька. Девушка за прилавком медленно откладывает телефон - все карусели давно не работают, мало кто останавливается здесь сейчас. Она кивает в ответ на заказ, набирает что-то у себя на планшете, терминал мигает огоньками и беленький чек, закрученной улиткой, выходит наружу. Сахарная паутина взмывает в воздух, цепляясь за палочку, обхватывая её со всех сторон, образуя объёмный кокон. От автомата сразу начинает тянуть теплом и сладостью. Так пахнет в цирке, когда перед выступлением толпа снуёт около шатра под заевшую мелодию, вокруг всё летает и светится, а воздух пропитан ожиданием и запахом жареной кукурузы и ваты. Так пахнет на море - среди солёной пелены вдруг проскальзывает нить сладкой ваты, разноцветной, на огромной палке до небес. Так пахнет в парке аттракционов в праздничный день, перед ларьками с карамельными яблоками, под звук кричащих то ли от страха, то ли от восторга людей. Так пахнет детство, и кажется, словно деревья выросли в несколько раз, одежда стала необычайно велика, и они совсем ещё мальчишки, в руках которых изогнутая, покрытая мхом палка, позади долгий световой день, на ногах ещё не засохшая грязь от путешествий а впереди ароматный ужин и мягкая постель. И мир в миг кажется неизведанно-манящим, непонятным и от того родным, засыпанным золотистой фольгой, и слова уже не такие страшные, а чувства более великие -тесно бьющиеся в маленьком сердечке. -Вкусно? - спрашивает Курсед, когда парень отщипывает кусочек, прилипая пальцами к вате. Сладкие нити растворяются на языке - в них отчётливо чувствуется сахар, уплывающий ручьями прямиком в желудок, пробуждающий давно затерянные воспоминания. -Вкусно. Взгляд вновь путается в обласканных солнцем ресницах, на душе цветёт красками лето, затмевая серую осень. Умирающие лучи собираются в мимических морщинках вокруг глаз, остаются ночевать на губах, покрытых сладкой плёнкой, оседают на щеках, слегка пощипанных несдержанными ветрами. И это не любовь, нет. Слишком громкое слово для такого пугливого чувства. Просто сейчас, когда в парке наступает оглушительная тишина, дома не сделанная домашка раскидана на столе, в телефоне куча непрочитанных смс от друзей, зовущих попиздеть в дискорде, весь мир ставится на беззвучный. Разум уходит в игнор и всё, что имеет значение - медленно плывущие по бокам деревья, шуршащие под ногами листья, история, которую слышал уже не один раз и человек, рассказывающий её, общипывающий белое облако на палочке, размахивая ей в разные стороны. И жизнь напоминает зацикленный артхаус, где диалоги переплетаются по принципу звучности согласных, совсем не опираясь на смысл, и декорации, настолько плоские, что живые по сути, деревья с глазами и с голосами ветра. -Давай, кто дальше бросит камень? - говорит Курсед, когда они возвращаются обратно к пруду. Бабушка уже ушла, утки рассыпались по всей водной поверхности, опускающаяся темнота ложка за ложкой проникала в парк, разбиваемая лишь робкими лучами фонаря. -Зачем? -Да просто так, - выбрасывает банку от энергетика в мусорку, наклонясь к земле, пальцами пробегаясь по холодной, сырой каше, пытаясь нащупать расколотый асфальт. Он здесь точно есть - дети же рисуют на чем-то свои мелковые рисунки, словно партаками, украшая дорожки между скрипящими аттракционами. - На желание. Кто победит, может загадать одно желание. Разгибается обратно, вертя в руке два небольших камешка. -Тебе так не гуляется? - Акума качает головой, забирая один из них, выбрасывая пластиковую палочку, прицеливаясь ей, словно это стрела. Они становятся ровно, условно прочерчивая линию старта. Небо ещё не до конца опустилось и земля просматривалась, хоть и плохо, но прямой асфальт разглядеть можно было. -На счёт три, - Курсед подбрасывает камень вверх, подхватывая его, не давая упасть. Ребята синхронно заводят руку за спину, слегка отклоняясь назад - всего лишь мимолётная забава, которая останется на задворках воспоминаний. - Раз, два, три! Две точки быстро удаляются от начала, и ребята бегут за ними, перепрыгивая неровные кочки и пихая друг друга в бок. -Я победил! - кричит Курсед, указывая пальцем на один из камней. - Теперь ты должен мне....Поцелуй! -А что ещё ты мог придумать, - Акума смеётся, закрывая лицо ладонями, стараясь скрыть как можно больше участков кожи. Перехитрить хитреца - задачка не из лёгких, но он с ней, кажется, неплохо справился. - Целуй, пока людей нет. Курсед смотрит на это всего пару секунд, замечая, как наступающие мелкой изморосью сумерки утягивают спрятанный силуэт. Улыбается такой находчивости, но поддаётся вперёд, держась рукой за чужое плечо. Не целует даже - касается губами, тёплыми, с небольшой сладкой плёнкой, оставшейся после энергетика и ваты, чужих ладоней, попадая по костяшкам плотно сдвинутых мизинцев. Холодная кожа тает, словно масло, убранное в морозилку. Ветер нещадно потрепал её, осколками вонзаясь в клетки. И дыхание у обоих замирает, кажется, словно вообще весь мир останавливается в эту секунду. -Да ты ебанат, - слышится тихий шёпот из темноты, и лицо показывается из-за занавеса. Осенний багрянец отпечатался на бледных щеках, точками перебегая на нос. -Ебанат, - кивает Курсед, скользя рукой с плеча в карман чужой куртки. - Ебанат, который очень нравится твоей матери. Чувство влюблённости ничем не отличается от обычной болезни - привычной ангины или отравления. Начинается всё со схожих симптомов - хочется улыбаться, смотря на человека, и неловко уводить взгляд, стоит ему это заметить; хочется слышать голос - что угодно - про детство и большие деревья за окном родительской квартиры, про собаку, жившую в соседнем дворе - большая чёрная с одним белым ухом - а как лаяла? - глухо и престарело; про пугающий чайный гриб на бабушкиной кухне; огород, который дед заставляет копать каждый год; про любимые песни, просмотренные сериалы, да даже книги - и пусть это сборник анекдотов прошлого столетия, так даже лучше! Слушать обо всём на свете - лишь бы слушать. Делиться чем-то своим - о, господи, он слушает! Сгорать со стыда от истории про первый алкоголь на новый год и тот злосчастный сугроб за углом - на коленке долго сиял лиловый синяк, а в его глазах сияет смех, и сразу вся боль забывается, отпечатываясь смазанным задним фоном. Слать странные стикеры в телеграмме, подолгу выбирая их из сотен наборов; считать секунды после отправки и улыбаться, когда в ответ летит похожий - тоже со спящим котёнком, так «на тебя похожим». А потом наступает момент - простого общения уже недостаточно. Воспаляется горло, крутит живот - вам бы в больницу, запустили вы себя. А вам бы только в глаза взглянуть, заполненные смехом или сонной дымкой до краёв, и всё пройдёт. Пройдёт до первой тёмной ночи, которая выжмет стенающееся тело, словно мокрое полотенце. Кажется, начались осложнения. И на задворках сознания пищат медицинские мигалки - но с рассветом всё оживает вновь - «доброе утро» - и в лёгкие запускают галон кислорода, чтобы под прессом съедающего сумрака выбить его снова. И так по кругу. Но стоит беглому взгляду случайно встретиться, как дрожь оживает где-то под сердцем. И кажется, все мысли в миг забиваются внутри, расцветают, давно забытые, залитые ранними осенними ливнями, собираясь на кончиках пальцев. -Я, кажется, зонт забыл, - и взгляд, уставленный в насмехающееся небо. -Пойдём под моим, - и разноцветный купол, скрывающий две трепещущиеся макушки, две ладони, сжимающие тонкую ручку и два выглядывающие наружу плеча - куртка всё равно намокнет. И всё становится просто - логарифмы распадаются на 2 и 2, и корень исчезает, оставляя целое число. Не нужно быть учёным, знать законы арифметики и правило Буравчика, чтобы понимать сложнейшую истину жизни - пока в глазах, единственных сияющих на фоне смазанной реальности, горит огонь, то будем тлеть и мы, безвольно, робко, пылко, но тлеть, пока пламя на выльется наружу тонкими струями, сплетаясь меж собой. И всё сразу обретает иной смысл - и первое неловкое свидание, названное так лишь для приличия, сладким пивом из одной банки, серым дымом сигарет, с бесконечными разговорами о закоулках мироздания от страха взяться за руки. Прощание у дверей подъезда, ночная темнота вместо точек в переписке. И так день за днём - кипящая пузырями юношеская влюблённость, первая, от того простая и пугливая, словно бабочка с размашистыми крыльями. Они могли говорить несколько часов, а казалось, что пару минут. Проводить вместе длинные выходные, утапливая себя в диван перед телевизором или в скамейке парка, которые пролетали быстрее, чем пугливы стрекозы на прудах. Не видеться дня два, нутром ощущая, что прошло не меньше года. Утопленная на дне глаз тайна, сокрытая от смеха одноклассников и родительских замечаний. Но руки постепенно забывают холод одиночества - секрет Полишинеля, хранившийся в широких карманах чужой кофты. Курсед наклоняется к земле, поднимая свой победный камень, сжимая его в руке, убирая в карман. И с каждой осенью жизнь начинается сначала, словно с опадающими и меняющими свой цвет листьями, перед людьми появляется новый, чистый, бескрайний лист бумаги, на котором совсем скоро потекут ручьи их историй, чернилами вбивая пляшущие буквы, пока страница не будет заполнена вновь, чтобы с первыми холодными ветрами покраснеть стыдливо и опасть, впитываясь в остывающую землю, давая возможность переписать все на новый черновик. -Зачем он тебе? -Буду смотреть и вспоминать сегодняшний день. Акума смотрит ему в глаза, не видя там привычной насмешливости или ещё одной глупой игры, поднимает с земли свой брошенный камень, отломанный когда-то от далёкой Луны, опавший на землю, как медленно отмирающие за спиной листья, закидывая его в карман куртки, под растянутую в полумесяц улыбку, слишком заразительную, чтобы не поддаться. Влюблённость, увы, не может длиться вечно. Она проходит, как проходит сезон дождей, как вскрываются ледяные реки, как опадают некогда зеленеющие листья. Быть может, наступит зима, и бабочки уйдут в спячку, оставляя после себя лишь пугающую пустоту и остаточный шелест отмерших крыльев. И пустота осядет во взгляде, потушит мерцающий огонёк, заглушит звон смеха, придавая ему болезненную хрипоту и усталость. И руки, возможно, больше не поместятся в один карман, не будут робко касаться друг друга, боясь спугнуть осыпавшуюся сверху тишину. Но дожди сменяются снегами, реки начинают журчать по-весеннему живо, а листья вновь появляются на оголённых ветках, веерами распускаясь в аллеях и парках. Взамен приходит любовь. Темнота потихоньку разливается по улицам, словно маслянистая тушь кляксами опадает на бумагу, заглушая дворы с остывающими машинами и районы, с уже угасающими голосами. Убран ужин со столов, расправлена постель, и окна давно потухли - не спит только фиалковая рассада, мигая своими фиолетовыми лампами. И лишь стыдливый свет жёлтых фонарей провожает две густеющие тени, почти слившиеся в одну, с холодными камнями в карманах, и руками, нашедшими тёплый очаг в чужой ладони.