Вода и камень

Глава V "Эй, Девочка-мара, давай догоняй! Так и знал, что нельзя брать с собой девчонку!" – Аццоки с усмешкой смотрел вниз, где, пыхтя и ругаясь сквозь зубы, прокладывала себе путь через колючие кусты подруга. До вершины холма ей было ещё далеко. "Придётся сделать привал, иначе она меня самого слопает, вместо лепёшек с козьим сыром", – подумал он, доставая из заплечного мешка тыкву-горлянку, наполненную прохладной водой. Настасью тоже замучила жажда, и она, углядев тыкву, стала карабкаться по склону вдвое быстрее. С самого утра, с того момента, когда они встретились на опушке, чтобы вместе отправиться к горному озеру, ему так хотелось вывести её из себя. Настя ужасно смешная, когда сердится. Фыркает и шевелит бровями, совсем как мара, хотя и не такая пугливая, совсем даже наоборот. Не раз он наблюдал со своего дерева у самой кромки леса, как Настя с соседскими парнями работает в поле и ни в чём им не уступает. И трактор водить умеет, и телят клеймить, и верхом скачет не хуже. Других девчонок в эту компанию не брали, да они и сами не просились, занимаясь своими бабьими делами. С граблями выходили на сенокос, или потом, когда всей деревней убирали урожай. Девушки стайками разбредались по полю в своих цветастых платьях, подоткнув подол, чтобы не цеплялся за стерню, срезали колосья и пели свои протяжные песни. Издалека они походили на пестреньких кургузых птичек, клюющих зерна. А вечером, умаявшись, возвращались в деревню вместе с парнями, кое-кто и парами, что было особенно завидно. Настя была другая, ни с кем не спутаешь. Начать с того, что она была рыжая, и одно это уже повергало Аццоки в священный трепет. Ни среди чинчорро, ни среди арауканов таких не водилось, что уж говорить о гуарани – те-то и вовсе обычные, смотреть не на что. Восхитительные медные кудри не сразу бросались в глаза, потому что обыкновенно голову она повязывала косынкой, но, когда удавалось – парень не упускал возможности полюбоваться невиданным зрелищем. Особенно нравилось ему смотреть, как Настя распускает волосы после купания, и волнистые мокрые прядки струятся по белой точёной шее и по спине, а когда начинают подсыхать – сияют и искрятся на солнце, и ветерок приводит их в беспорядок. Тогда она спохватывается и ловкими движениями вновь заплетает их в косу и прячет живое сокровище от посторонних глаз. Если бы знала, что в этот момент у сидящего в укромном местечке под водопадом Аццоки мурашки по всему телу скачут – не сносить бы ему головы. Он же готов на что угодно, лишь бы увидеть, как в следующий раз, когда будет невыносимо жарко, внучка старосты вновь пробежит по тропинке к озерцу, чтобы искупнуться без посторонних глаз. Кстати, о глазах... Они у Девочки-мары серо-зелёные, с рыжеватыми пятнышками, а ресницы длинные-длинные, такие, что от них даже тень на щеках бывает. Кожа белая, как первый, самый нежный, снег. Другие деревенские летом пятнистые, как коровы: лицо, руки, шея – где солнце достало, там и сгорело, а под рубахой – бледные, а у неё всё не так. Запястья тонкие, пальцы длинные и сама она тоже высокая и гибкая, как молодой тростник. Он бы любил её больше всего на свете, больше жизни даже, если б можно было. Он бы взял её в жены, потом, не сейчас, конечно, если бы не дед, который ни за что не согласится разбавлять с таким трудом сохранённую кровь, да и не пристало внуку великого шамана приводить в дом женщину без рода, без племени. Когда-нибудь, и лучше бы попозже, он унаследует его путь. К тому моменту неплохо было бы обзавестись семьёй, ибо, кто же будет относиться серьёзно к словам лопоухого подростка, который ни за что, кроме собственных штанов, не отвечает. О том, что и Настя рано или поздно найдёт себе человека по сердцу, он старался не думать. Хуже всего, если человеком этим станет Фёдор – здоровенный детина со смешным именем, неловкий и бесполезный, которого Настя знает с пелёнок, потому что он, видите ли, нянчился с ней, когда родителей не стало. "Вот узнает Фёдор, что я к вам хожу – башку тебе оторвёт", – смеясь говаривала Девочка-мара. Пф-ф-ф... Как будто этот увалень вообще что-то может ему сделать. Вот если бы поставить рядом Аццоки и этого Фёдора – то всё бы стало ясно, как день. Но Аццоки никогда не сможет стоять рядом с Фёдором – это против правил чинчорро, тех самых, благодаря которым этот маленький народец до сих пор живёт на земле своих предков. Все вокруг думают, что от них давно ничего не осталось, а они по-прежнему охотятся в диких горах, и так будет, пока существуют люди, живущие по правилам. "Будь незаметным" – первое из этих правил. Он и был незаметным. Когда по своему обыкновению сидел на дереве, болтая ногой, и видел, как плача и шарахаясь от каждого кустика, прямо под ним несётся по лесу, не разбирая дороги, маленькая девчонка. Пришлось спрыгивать с насиженного места и догонять потеряшку, иначе забрела бы куда-нибудь, где и пропасть недолго. Когда он неожиданно выскочил перед ней из зарослей папоротника, девочка плюхнулась от неожиданности на пятую точку и заголосила ещё сильней. Сидела в траве, задрав голову, как настоящая мара, хлюпала носом и размазывала слёзы по щекам. Аццоки сам тогда был ненамного старше её и не знал, что с ней делать, поэтому отвёл к деду. Дед сказал: накормить и отвести в деревню. Так они и познакомились. Это было десять зим назад и ещё одну, а теперь она сама прибегает к нему почти каждый день, как выдаётся свободная минутка. И не понимает, дурочка, что с каждым таким днём Аццоки всё труднее становится её отпускать. – Смотри, вон там муравьиное дерево, нам тоже надо, – сказал Аццоки, когда уже почти всё, за чем послал его дед, было собрано. Лечебные травы, соцветия, листья и корешки лежали в большой корзине, завёрнутые в тряпочки, чтобы не смешались. – Это лапачо, что ли? – уточнила девушка. – Их же и внизу много, зачем отсюда тащить? – Внизу не такие. Ладно, давай срежем кору и пойдём обратно, пока тебя не хватились. И они пошли вперёд, осторожно раздвигая перед собой колючие ветки барбариса и внимательно глядя под ноги. Дерево росло на небольшой полянке, и его округлая крона возвышалась над молодой порослью. Когда-то здесь бушевал пожар, и другие деревья выгорели. Теперь их место понемногу занимают новые побеги. Лапачо огонь пощадил, обгорел только ствол в самом низу и корни. Скоро оно будет цвести: сбросит листья и покроется сплошь розовыми бутонами, которые, раскрывшись, превратят его в яркий, заметный издали, шар. А сейчас это самое обычное дерево, и Аццоки собирается на него лезть. Сунул мачете за пояс, ухватился за нижнюю ветку и р-раз – взлетел стремительно, будто пружина распрямилась. Миг – и он уже наверху, смеётся, кричит Насте, чтобы тоже поднималась. Дескать, всё оттуда видно, до самой реки, за которой гринго в военной форме, похожие, как яйца из одного гнезда, копают гору. Все знают, что там нельзя копать – древнее зло выйдет из-под земли и проглотит всех, до кого дотянется, но глупые гринго, понятно, не в курсе. А ещё дальше – русская деревня. Дед запрещает ходить за реку, только Аццоки не боится: что он, солдат не видел? Что они ему сделают, неповоротливые тупицы! Да и Настины "суседи" такие же. Их, кроме коров и зерна, вообще ничего не интересует. Белые, поди, и не знают, что рядом чинчорро живут. Дед сказывал, у них в книгах написано, что чинчорро сто лет назад вымерли, а может, тыщу. Впрочем, Аццоки читать не силён, разве что по складам и то самую малость, а потому вправе наплевать на то, что у них там написано. Пусть их осталось всего ничего: с десяток семей здесь, и ещё, говорят, далеко за перевалом есть – они-то точно знают, живые они или нет. Внезапно Аццоки замер и стал всматриваться в заросли на противоположном краю поляны. Потом быстро, словно белка, спустился с дерева, пихнул в руки изумлённой Насте длинные липкие полоски коры, и, ничего не объясняя, ринулся в ту сторону. Она заметила его сразу. Точнее, сначала это были ботинки. Ноги в ботинках. Человек лежал ничком в густой траве, и по нему вовсю сновали крупные лесные муравьи. Живые цепочки насекомых двигались по спине поперёк и вдоль, натыкались на короткие жёсткие волоски на шее и ползли куда-то за ухо. Мураши стремились забраться под повязку, которой покойник неумело попытался остановить кровь из раны на правом боку. Почему-то Настя не сомневалась, что человек этот помер. Он был совсем бледный, скорее даже серый, хотя при жизни, наверное, кожа его была смуглой. Прямые чёрные волосы говорили о том, что это, скорее всего, индеец. Она неуверенно глянула на приятеля. "Не наш..." – покачал головой тот. Сглотнув, Аццоки храбро шагнул к телу, присел, чтобы перевернуть и посмотреть, нет ли там чего-нибудь полезного в карманах. Мало ли, что у чужака с собой может быть... к примеру, спички или деньги вполне бы сгодились. Настя перекрестилась и отошла в сторонку, боясь увидеть лицо убиенного. Кто знает, сколько он так пролежал... – Гляди-ка, у него пистолет! – присвистнул юноша. – Это гуарани? – спросила Настя по-прежнему стараясь не смотреть. Страх был силён, но любопытство уже копошилось где-то внутри, собираясь выбраться наружу. – Дурёха, где ж ты видела гуарани в американских ботинках? Да ещё в новых! Откуда у них деньги на обувь, да и ни к чему она им, – авторитетно заявил будущий великий шаман. – Хватит уже трястись, он не страшный. Свежий совсем. Интересно, кто его так? – На местных из Ламарка тоже не похож, – девушка всё же решилась взглянуть на обладателя новых ботинок. Тело теперь лежало, задрав нос к небу, и стало заметно, как сильно человек этот отличается от всех, кого она раньше видела. – Ну-ка... посмотрим, что у нас тут... Ого! – Аццоки поднял, рассматривая, часы на кожаном ремешке. Рядом с ним уже лежали в траве пистолет, зажигалка и складной нож с несколькими лезвиями. – Нехорошо это, – нахмурилась Настя. Ей очень не понравилось то, с каким азартом индеец потрошит свою находку. Как будто оленя добыл. Человек, всё же... разве нельзя проявить хоть немного сострадания? – Зачем мёртвому нож, пистолет и часы? – откликнулся Аццоки. – Мне они точно нужнее. Я нашёл, значит, теперь всё это – моё. Погоди-ка... На миг ему показалось, что с телом что-то происходит. И точно: жилка на шее дёрнулась едва заметно. Склонившись, парень прижался ухом к груди покойного и недовольно цыкнул на Настю, чтобы не мешала слушать. – Живой ещё... – разочарованно пробормотал он. – Но точно ненадолго. Ну-ка быстро, бери корзину и пошли отсюда! – Ты что, спятил, грех такой на душу брать! Обобрал его, а теперь ещё и бросить собираешься? Знаешь, что... вдвоём мы его не дотащим, беги к своим, скажи деду, чтоб людей дал, а я тут останусь. Не нам решать, когда ему помирать. Иди уже, я не боюсь! – Э-эх, баба! – скривился Аццоки, хватаясь за голову. – Зачем я только тебя взял, сидела бы дома! – Деду твоему расскажу! Ну же, быстро! – прикрикнула Настя на друга, и тот, прикинув, что у неё ума хватит, рванул с места. Добежал через поляну, оглянулся ещё раз, и, крикнув: "Жди!" – исчез в зарослях. "Выбегало, вылетало тридцать три да корабля, Что един-от корабель наперед выбегал, Наперед выбегал, яко сокол вылетал, Что на том корабле удалой молодец, Уронил молодец свой злачён перстенёк..." – старательно выпевала Настасья знакомые с детства слова, и каждый раз ей ужасно обидно было за ту, которая ждёт этого криворукого мореплавателя, да всё никак не дождётся. Она представляла себе раздосадованного жениха, отправляющего всю команду на ловлю рыбы в надежде найти кольцо, принятое им при сговоре. "Ага, так тебе прямо и свезло… – усмехалась девушка. – Нечего было красоваться, да по палубе разгуливать". Собственный голос показался ей вдруг писклявым и слабым, но другого у неё всё равно не было, а куплетов впереди ещё много. С песней вроде бы и не так страшно сидеть рядом с человеком, который даже и непонятно, жив ли. О том, чтобы потрогать его, да убедиться, она и думать боялась. Уж скорей бы Аццоки вернулся! Пока он был здесь, всё выглядело совсем по-другому. Можно было храбриться и принимать правильные решения, но теперь на поляне только Настя сидит, съёжившись и поджав под себя ноги, да этот чужой, перемазанный кровью, человек, неизвестно зачем пришедший сюда с оружием. «Повяжите-ка вы, слуги, шелковые невода, Вы ловите-ка, ловите, мой золотый перстенёк, Уж как выловили слуги только три окуня..." Протяжная бесконечная песня успокаивала, давала возможность прийти в себя. "Однако, если сидеть так и ничего не делать – он и взаправду помрёт. Что я, в самом деле, как маленькая, деда бы узнал – хворостиной отходил бы..." Бывало, порежется кто или ногу подвернёт: Настя деду первая помощница. И примочку сделать, и ожог унять – всему научил её старый и строго следил, чтобы ничего не напутала по малолетству да неразумию. У Аццоки дед – тот ещё строже. На самом деле старый шаман приходился приятелю прадедом, если не прапрадедом, но таких тонкостей никто из детей в уме не держал. У обоих родители рано покинули этот мир, и это обстоятельство сблизило их больше, чем что-либо. Настя лишилась своих при переселении – сгорели от лихорадки, заразившись тифом. Отец Аццоки утонул, а мать умерла при родах. Оба деда воспитали ребятишек, как сумели, любя, но не пренебрегая и тумаками, "чтобы наука лучше на мозги легла". И оба втайне гордились, когда у внуков получалось сделать порученное быстро и без ошибок. А теперь появилось настоящее взрослое дело, а Настя, видите ли, пугаться изволит! Накрутив себя таким образом, девушка осенила себя крестным знамением, подобралась поближе к раненому и, привычно бурча себе под нос все молитвы о болящих, какие знала, принялась отрывать от нижней юбки ткань полосами поровнее да подлиннее, чтобы перевязать, как положено. "Ишь, замотался, дуралей, – приговаривала она, переваливая неповоротливое тяжёлое тело с боку на бок. – Кто ж так делает! Вот оно у тебя и разошлось всё! Ничего, это мы поправим..." Кровь загустела, и старая повязка слиплась. Надо бы промыть, да воды осталось совсем мало... Пока отдирала – чужак забеспокоился, застонал. "Сейчас, сейчас, терпи – Аццоки придёт, своих приведёт. Отнесём тебя к деду-шаману, он поможет. Потерпи чуток". Вряд ли он понял, что именно ему сказали, но глаза приоткрыл с трудом. Скользнул по девушке мутным, невидящим взглядом и снова потерял сознание. Настя с тревогой смотрела на покрытое бисеринками пота, осунувшееся лицо, гадая, откуда бы здесь взяться человеку из города. В том, что он городской, сомнений у неё не было. Достаточно взглянуть на длинные пальцы без заусенцев и мозолей, ровно подстриженные, всё ещё довольно чистые волосы, гладкие щёки и подбородок. Прежде Настасье не доводилось встречаться с выходцами из Азии, поэтому внешность "найдёныша" показалась ей весьма странной. Вроде и похож на индейцев, но приглядеться получше – совсем другой. Местные в большинстве своём коренасты и коротконоги, чужак, напротив, строение имел лёгкое и даже, можно сказать, изящное. "Интересно, сколько ему? – гадала она. – Не старый ещё, но точно старше Фёдора. Не так, чтобы сильно привлекательный, но и не урод. Впрочем, трудно быть красавцем с дыркой в боку и засохшей пеной слюны на губах. Наверное, и жена у него в городе есть, и детишки, а он лежит здесь ни живой, ни мёртвый, и никто об этом не знает". Помереть вот так, в лесу, словно зверь какой, без исповеди и причастия – куда уж хуже! Неужто заслужил он такое? Но, раз они нашли его – наверное, нет. И всё же... у этого человека был пистолет. Он хотел убить кого-то, но этот кто-то оказался проворнее. Теперь этот пистолет у Аццоки... Если уж городскому он не помог, то для неумеющего толком стрелять чинчорро точно будет опасен. С этим надо было что-то делать... Закончив перевязку, утёрла лоб и полюбовалась на свою работу. Деда бы одобрил. Он во время войны с японцами был санитаром, потом фельдшером, даже школу специальную окончил. О войне говорить он не любил, зато науку помнил крепко и, когда Архипку Жукова укусила змея – окочуриться тому не дал, за что был всячески обласкан его родителями. Настя пристроила голову незнакомца к себе на колени, похлопала по щекам, приводя в чувство, затем поднесла к запёкшимся губам горлышко тыквы, влила чуток, чтобы не захлебнулся. Удивительно, но теперь она этого человека совсем не боялась. Он был такой слабый, слабее новорождённого телёнка, и, если сейчас о нём не позаботиться – не протянет и до вечера. "Ничего, теперь мы тебя нашли и всё будет хорошо," – ласково сказала спасительница, хотя сама в этом вовсе не была уверена. Глаза... внимательные, чуть испуганные. В обрамлении сияющих огненных волос. Богиня смотрела на него с тревогой и любовью, как на всякое живое существо, и ему немедленно захотелось утешить милосердное божество, показать, что с ним всё в порядке или будет в порядке в самое ближайшее время. Собрался было поднять руку, чтобы дотронуться до неё... Вспышка боли разорвала мозг на клочки. "Оказывается, спокойную смерть ещё надо заслужить... только праведники помирают быстро: р-раз! – и всё. Как будто выключили свет. Знать бы сразу... Твою ж!.." – к взрывам внутри черепной коробки добавились грохот и весьма ощутимые тычки снаружи. А потом кто-то очень смелый, а может быть, просто глупый, начал размеренно лупить его по лицу. "Ками-сама, за что!? – мысленно возопил Санада. – Разве просто убить меня недостаточно?" Вдруг веки, до того казавшиеся неподъёмными, удалось разомкнуть на долю секунды, и ему почудилось заплаканное лицо Николь Феррье на фоне ночного неба. Не может быть... такого просто не может быть, но как хочется увидеть снова! Ещё одна попытка. Фейерверк... нет, это пожар, горит всё вокруг, даже вода... только это не вода, а мазут. Пароход тонет, накренившись на один борт, на палубе – тела пассажиров, а может, кто-то из команды... не важно. Николь трясёт его, ухватив за ворот, так, что кажется, вот-вот голова отвалится, кричит что-то, но в ушах вместо слов – канонада. Луч прожектора разрезает дымное небо. В его ослепительно-ярком свете растрёпанные волосы Николь очень похожи на нимб вокруг головы, хотя для ангела она, пожалуй, слишком чумаза. Снова свет резанул по глазам... корабль в каких-нибудь двухстах метрах! Потухшая, было, надежда разгорается вновь. Кажется, прошла целая вечность, но вот уже он, шипя сквозь стиснутые зубы, ползёт к борту, а она, ругаясь на чём свет стоит, помогает, тащит его, упираясь из последних сил. Теперь, когда осталось только сигануть в тёмную ледяную бездну и плыть к тому кораблю – в её глазах ужас и смятение. "Прыгай!" – орёт Санада и этот отчаянный вопль делает своё дело. Вслед за Николь и он переваливается через борт, обдираясь о ржавое железо. Обжигающий холод поначалу перебивает боль, и тело отказывается служить, сведённое судорогой. Повезло ещё, что волны почти нет, иначе бы точно утоп. Солёная вода разъедает рану на боку, и Санада гребёт еле-еле, думая только о том, как бы удержаться на плаву. Судно всё ближе... Спасательный круг, брошенный кем-то, шлёпается совсем рядом – едва не зашибли, добрые люди, теперь бы дотянуться... Скользкий и вёрткий, зараза, но за него нужно уцепиться, обязательно нужно, потому что Николь уже поднимают на борт подоспевшего парохода. И если он сейчас не выдержит – то всё зря. Когда-то учитель в додзё назвал его неженкой за нежелание терпеть боль. Мальчишки радостно подхватили дразнилку, выделываясь друг перед другом, кто крикнет громче и обиднее. Пришлось разобраться с каждым. Кому-то оказалось достаточно простого тычка синаем, чтобы понять, что терпение не относится к его добродетелям, а кто-то получил с избытком, и уже на следующей тренировке группа являла собой живописное зрелище. Синяки и ссадины всех возможных оттенков украшали любителей изящной словесности, отмечая их принадлежность к "клубу лучших друзей младшего Санады". Учитель посадил его на скамейку до конца месяца, запретив прикасаться к доспехам. Это было гораздо хуже любых оскорблений, это сделало его изгоем, но никак не повлияло на отношение к дуракам, во-первых, и к неоправданным страданиям, во-вторых. Поэтому, когда кто-то из матросов, втащивших его на палубу, сунул в руки спасённого фляжку со спиртом, тот не стал упираться и влил в себя столько "успокоительного", сколько позволил съежившийся желудок. Николь тоже досталось несколько глотков. Потом, когда уже сидели, обнявшись, в трюме, при свете керосиновой лампы, среди каких-то тюков и ящиков, мадам Феррье вдруг разрыдалась, словно бы что-то лопнуло внутри, выпуская наружу страх и усталость, а может, просто спирт дошёл по назначению... Они целовались отчаянно и жадно, "про запас" на случай, если вдруг завтра не наступит вовсе, и, если бы кому-нибудь пришло в голову спуститься в трюм за какой-нибудь надобностью, то вышло бы то ещё зрелище. И в самом деле: нечасто случается, чтобы мокрые, грязные и оборванные люди так торопились заняться любовью, что даже до берега потерпеть не могли. Остатками разума Санада силился понять, что происходит и какая из этих реальностей настоящая. Так не бывает, чтобы человек, расставшийся с жизнью в одном месте, сразу же обрёл её в другом. Лично ему больше был по душе тот мир, где дрожащие руки обнимали его, гладили по лицу, зарывались в волосы, а горячие губы исследовали и пробовали на вкус всё, до чего удавалось дотянуться. Глаза он уже не открывал, отгородившись от всего и просто позволяя себе пылать, как пропитанная маслом лучина, какими в старину разгоняли ночную тьму. "Ещё воды..." – сказал кто-то у самого уха. Голос был мужской. Это было так неожиданно и нелепо, что от удивления Санада попытался разлепить веки, а когда это ему удалось, оказалось, что вместо Николь Феррье рядом с ним сидит... ёкай. И не только не думает никого целовать, но и наоборот: взяв в руки острый, зловещего вида, тесак, суёт его в пламя самодельной горелки из сплющенной консервной банки, наполненной маслом, очевидно, пытаясь "продезинфицировать". И что самое обидное: вместо любимых губ – сомнительной чистоты тряпка, которую этот тип опускает в миску с вонючим отваром, а потом, отжав, не спеша обтирает лицо и шею своего "пациента". Санада хотел было отстраниться, но выяснилось, что единственное движение, которое ему доступно – это моргать. Даже говорить никак не получается – одно сипение и хрип... В ужасе он забился, надеясь вернуться в тот мир, где его ждала чудом выжившая Николь. "Дурак!" – спокойно заметил ёкай, и это единственное слово заставило его замереть. Слёзы покатились градом, и ни остановить, ни вытереть их с лица он не мог. Перед глазами всё расплывалось и покачивалось, вызывая тошноту. Сейчас он был даже хуже давешнего муравья – тот хотя бы сам определял, в какую сторону ползти. Существо, не мигая, смотрело на эти терзания, и ни жалости, ни презрения на морщинистом, как дубовая кора, лице не было. Когда вода в организме иссякла, приглядевшись, Санада решил, всё же, считать своего мучителя человеком. Настолько старым, что казалось, он вот-вот развалится на части без посторонней помощи, просто пошевелившись лишний раз. Глаза его давно потеряли цвет и теперь походили на две белёсые фасолины с пятнышками зрачков на потемневшем от времени лице. Руки и ноги переплелись, как древесные корни, и вряд ли что-нибудь получилось бы, надумай вдруг это живое "дерево" встать. Но самое потрясающее было то, что старик говорил по-японски. Едва слышно, без интонаций, не шевеля губами, но смысл был понятен. – Открой-ка рот, – проскрипел он, и губ раненого коснулась шершавая глиняная кромка какой-то посудины, на дне которой маслянисто поблёскивало что-то, подозрительно похожее на несвежую кровь. Запах был соответствующий. Санада решил не сдаваться и помереть с достоинством. У "ёкая", судя по всему, были на него другие планы, и он вдруг, с неожиданной для его плачевного вида силой, ткнул пальцем в рану на боку. Умирающий взвыл, позабыв о своём решении, и тут же получил порцию мерзкой жидкости внутрь. Кровь там, определённо, была, а ещё что-то жгучее, со странным металлическим привкусом. От неожиданности проглотил половину прежде, чем понял, как его провели. Хотел было выплюнуть остальное, но не смог. Тело обмякло, и вокруг стало удивительно тихо и темно. Уютно, будто в шерстяной платок завернули. "Ну и пусть... – с облегчением подумало тело. – Не жалко, только бы закончилось всё поскорей". После обеда в издательстве "Кан и сыновья" случился наплыв посетителей. Аж целых два человека один за другим, с интервалом в час, просочились в приёмную, толкнув тяжеленную дверь с давно не мытым стеклом. Полковник Кагано с недовольным видом наблюдал, как они рассаживаются по креслам у него в кабинете. Один из них представлял компанию по торговле бумагой и по совместительству являлся шифровальщиком местной ячейки, а другой был связным для ещё нескольких контактов в Вашингтоне и Балтиморе, а заодно привёз каталог новейшего полиграфического оборудования с выставки в Литл-Рок, штат Арканзас. Новости, полученные только что из Аргентины испортили бы настроение кому угодно. Во-первых, по неподтверждённым пока данным, янки строят там очередную секретную лабораторию под кодовым названием "Летний лагерь". Во-вторых, работать в ней будут в том числе и японские специалисты, неизвестно каким образом оказавшиеся в Латинской Америке. Разбираться с этим будут в Управлении, но полковник уже сейчас предвидел реакцию начальства на свой запрос. "Стрекозе" придётся подобраться к этому проекту максимально близко, чтобы узнать подробности, и не факт, что хозяева "Летнего лагеря" при этом ничего не поймут. Тогда Санада пропал, а вместе с ним и для Кагано настанет конец всему. Собственная его карьера, которую он выстраивал с таким трудом и терпением, повиснет на волоске. Когда Юкихиро-кун узнает, что случилось с наследником, а ему обязательно доложат, никаких сомнений – о пенсии можно будет забыть навсегда. Ни на какие заслуги не посмотрят, вышвырнут, как шелудивого пса, у которого выпали зубы. Одно дело – отправить непутёвого отпрыска с глаз долой, подальше от трибунала, и совсем другое – послать его на заведомо провальное дело. И не важно, что он сам напросился. Формально приказ исходил от Кагано – ему и отвечать. По-хорошему, надо было бы пристукнуть этого заносчивого гадёныша ещё здесь, в Нью-Йорке, и никто бы концов не нашёл, да что уж теперь... Неизвестно, сколько на самом деле у него хозяев и кому ещё он успел сообщить о своих находках. При личной встрече младший Санада не произвёл впечатление человека, обременённого моральными устоями. Впрочем, существовал ещё мизерный шанс, что дело выгорит, и тогда награждены будут все причастные, и в первую очередь тот, кто отрядил столь ценного сотрудника с блеском выполнить сложную миссию. Оставалось лишь положиться на фирменную удачу клана Санада и молиться за здоровье и везение "Стрекозы". В конце концов, папаша его всегда умел изворачиваться. Что бы он ни сотворил – отвечать всегда приходилось менее удачливым и хитрым. Надо полагать, вместе с титулом сын унаследовал и полезные таланты своего отца. Самому Кагано наследовать было особенно нечего: с тех пор, как самураи оказались никому не нужны, его предки торговали рыбой и ничем от других лавочников не отличались. Наверное, Санада-младший так и подумал про него: "Мелкая рыбёшка"... Карандаш с треском сломался пополам. Шифровальщик и связной вздрогнули и уставились на шефа с ещё большим почтением. Устыдившись минутной слабости, полковник быстро смахнул обломки под стол и перешёл к делу. Под конец совещания он осчастливил подчинённых новостью о том, что "коллеге из Аргентины" срочно занадобилась очередная партия наркоты для укрепления американо-японских культурных связей, не иначе. – Что там "Фугу", сможет достать? – поинтересовался Кагано у связного. – Сможет, но ваш человек хочет слишком много. Это, в конечном счёте, вызовет подозрения. Скажите ему, чтобы умерил аппетиты. Наши возможности в Медицинском департаменте армии США не безграничны. – Это нужно для дела, и я не спрашиваю вашего мнения. Просто обеспечьте товар, а мы сами будем решать, что и как. Выполняйте. Выйдя за порог, связной уже жалел, что нельзя вот так просто вернуться, приоткрыть дверь и кинуть под ноги старому хрычу гранату, а лучше – две, чтоб наверняка. "Интересно, что за фрукт этот "Стрекоза", что все так забегали? У полковника так и вовсе, того и гляди, чесотка начнётся, – размышлял он. – Наверняка, чей-нибудь протеже. Неплохо устроился, небось, ещё и состояние себе сколотит на этих поставках. Купит потом домик где-нибудь на Восточном побережье и заживёт припеваючи. А люди тут жизнью рискуют и ноги по уши стирают за его интерес, и никакой благодарности. Вот такие, как он сам, всю дорогу пашут на всяких там Кагано и "Стрекозлов", и конца-края этому не видать"... Сколько прошло времени с тех пор, как пуля сорок пятого калибра прошила ему бок, он не помнил. Приходил в себя на краткий миг, словно выныривая на поверхность зимнего моря, и снова погружался в свой сон. И в этом сне непременно была Николь. Они жили вместе в тихом городке на берегу океана и всё было так хорошо, что даже и представить себе невозможно. Однажды ему показалось, а может, и нет, что она ждёт ребёнка... в другой раз он видел себя, словно со стороны, играющим с детьми на песке, у самой кромки прибоя. Бежал по бесконечному пустынному пляжу, сжимая в руке бечёвку, на другом конце которой вспарывал ветер малиново-белый полосатый воздушный змей. Мальчишки не отставали, прыгали вокруг него, а потом все полезли купаться. Было легко и весело, как никогда прежде, он так и не понял, был ли в этой хохочущей компании и его сынишка, но само по себе занятие оказалось приятным. Потом они вдвоём с кем-то, уже постарше, молча брели по тому же пляжу, наблюдая закатное небо. Море с рокотом катило свои длинные валы, плевалось пеной, обдавая холодом ноги, и сложно было различить, где заканчивается вода и начинаются свинцовые, налитые дождём, тучи. Вероятно, об этом знали чайки, белыми росчерками возникавшие то тут, то там над волнами, чтобы через мгновение с пронзительным криком исчезнуть где-то между небом и морем. Было так здорово ощущать всё это, впитывать в себя запахи солёного ветра, слушать прибой, что Санада совсем забыл, что привело их сюда. "Пожалуй, не так уж плохо быть отцом... можно попробовать", – решил он и тут же проснулся. Возвращение было не из приятных. Болело всё, и даже слабый свет от очага и потрескивание дров причиняли боль. Зато теперь добавилось понимание того, что помимо головы у него есть также спина, в которую словно бы забили с десяток гвоздей, а ещё руки, ноги и весьма голодный желудок. Губы спеклись от жажды, а язык распух и отказывался повиноваться. Выждав, пока мир вокруг перестал вращаться и раскачиваться, Санада осторожно сел на постели и прислушался, надеясь разобрать хоть что-нибудь полезное. Сердце грохотало не хуже морского прибоя, но было и ещё кое-что... шуршание, не то змеиное, не то от ползающих рядом насекомых. Обернулся. На него снова задумчиво смотрели внимательные, как у совы, выцветшие до пепельно-серого оттенка, глаза на абсолютно голом морщинистом лице. Ни бровей, ни ресниц. На гладком, словно морская галька, черепе змеились затейливые татуировки в виде каких-то головастиков, а может, обрывков водорослей, нарисованных неумелой рукой. Увидев, что "находка" ожила, старик потянулся, достал откуда-то из окружавшего их сумрака мятый, покрытый копотью, жестяной чайник и поднёс носиком к губам раненого. Санада вцепился в чайник, глотнул, не заботясь о том, что содержимое может быть горячим или вовсе ядовитым. Из носика потекла холодная, аж зубы свело, вода. Ничего вкуснее он в жизни не пробовал, и, опустошив чайник, потребовал ещё. Хозяин сделал едва заметный жест правой рукой: из-за его спины невесть откуда взявшаяся детская ручонка с грязноватыми ногтями протянула выдолбленную тыкву и наполнила чайник вновь. Вторую порцию пил уже не торопясь, растягивая удовольствие. Сейчас начнутся расспросы, надо будет что-то говорить... Ему не слишком хотелось выдумывать ещё одну правдоподобную версию своего появления в лесу. То, что сгодилось бы для белых, наверняка, не устроит индейцев, а на них он как-то не рассчитывал. Решил импровизировать. – Занятные видения у некоторых, так бы и смотрел, – проскрипело на чистом японском древнее существо. – Однако, теперь уже пора передать тебя дальше... – Не стоит... сейчас оклемаюсь немного и сам уйду, – пока существовала хоть малейшая возможность разойтись миром, её не стоило упускать. – Извини, но ничего не выйдет. Я на тебя потратился, и ты теперь мой, во всяком случае, пока взамен я не получу то, что мне нужно. А кроме того, если хочешь увидеть все эти завлекательные картинки наяву – тебе не следует сейчас перенапрягаться. Работа ещё не закончена. И уж поверь мне, оно того стоит. В его словах не было издёвки, но Санада воспринял их, как посягательство на своё сокровенное. – Тварь! – прошипел он и, собрав все силы, швырнул в "ёкая" чайником. Бросок не получился, и теперь без пяти минут даймё сидел в луже, гневно сверкая глазами. – Злишься... это хорошо, – констатировал старик. – Значит, силёнки есть. Змеиная кровь помогла, будь благодарен. – Да пошёл ты! – рявкнул японец. На этом "завод" кончился, и на него накатила такая слабость, что пришлось лечь, выбрав местечко посуше. – Вот и я думаю, зря ты помирать собрался, – невозмутимо продолжал спаситель, подбирая с пола чайник. – Во-первых, едва ли из этой затеи что получится, а во-вторых – за гранью того, что тебе нужно, нет. Здесь пока побудешь, а там посмотрим. – Пусти меня, старик, я иду к ней, – Санада не собирался ничего объяснять, но, похоже, это и не требовалось. – Успеешь... – пробормотал старый шаман. – Не тебе решать! – Ошибаешься, – покачал он головой. Потом, будто бы вспомнив что-то важное, ткнул в раненого пальцем: – Ты – не белый человек. – Тонко подмечено, – ощерился Санада. – Не белый, впрочем, как и ты... – Я видел белых, один даже жил среди нас недолго. Называл себя миссионером. Думал, я не знаю, чего он хочет. Когда его завалило камнями на перевале, у нас, по правда сказать, никто не расстроился. Ты не похож на них. Думаешь по-другому. Мне кажется, это то, что может нам подойти. – Тебе-то откуда знать, о чём я думаю? – разговор затянулся, а Санада пока так и не понял, чего этому облезлому индейцу от него надо. – Ответь лучше: ты говоришь на моём языке... не понимаю. – А, это... это ерунда. Когда-то, хоть в это и трудно поверить, я тоже был молодой и сильный. Ходил везде, мир смотрел. Делал много... разного. Не всегда разумного. Однажды оказался там, где не должен бы. В тот день случилась гроза и в меня ударила молния. С тех пор – вот, – он показал на свою голову. – А ещё перестал говорить. Несколько лун молчал. Очень испугался тогда. Потом, потихоньку, начал слышать всякое... и отвечать в мыслях. Вот как сейчас – языка твоего не знаю, а говорю с тобой. Мне для этого язык не нужен. Могу и рыбу слышать и зверя всякого, если захочу, но это ни к чему, у них своя жизнь. А твоя жизнь – теперь моя. Я тебя нашёл. – Не ты... я видел. – Аццоки – дитя моего рода, так что особого значения это не имеет. Считай, что я. – Зачем я тебе? – Санада попытался переварить тот факт, что среди индейцев, оказывается, попадаются рыжие богини, но так до конца и не уверовал. – Раз уж не помер – отпусти. Мне надо вернуться. – Некуда там возвращаться. Во всяком случае, пока, – загадочно произнёс старик. – И, кстати, не убивайся так. То, что ты видел – не обязательно выдумки. Кое-что из этого вполне может оказаться будущим, если выживешь и сделаешь, что скажу. Ладно... После поговорим ещё, когда будешь готов. А теперь спи, нехорошо будет, если жертва окажется напрасной. Змеиная жизнь тоже важна, знаешь ли. С этими словами "ёкай" легонько стукнул своего подопечного по лбу, и, не успел тот выругаться, как свет померк и уютная тёплая темнота вновь приняла его под своё крыло. Шаман посидел ещё немного рядом с мерно сопящим чужаком, беззвучно шевеля губами и с любопытством рассматривая его лицо, волосы, руки. Пару раз приложил палец к шее, туда, где едва заметным ручейком сбегала вниз к ключице голубоватая яремная вена. Наконец, решив для себя что-то, поднялся, тяжело опираясь на изрезанную непонятными символами палку и шагнул к выходу. Вечерело и, когда старческие глаза привыкли к свету снаружи, облака в перламутровом небе напомнили ему стайку белоснежных пушистых ягнят, спускающихся с горы и бредущих в сторону дома. – Аццоки! – позвал он. Явился подросток в застиранных штанах до колена и рубашке, из которой выглядывала тощая шея, увенчанная с самой весны не стриженной головой. – Скажи своей подружке, пусть забирают. – А... – Да знаю я... можешь не прятаться. Только смотри, не заиграйся. Не для тебя она, только себе хуже сделаешь. Аццоки насупился, и по тому, как он зыркнул исподлобья на деда, было видно, что никто и не собирается принимать его слова близко к сердцу. – Аццоки! – прикрикнул старый шаман. – Ты слышал! Не будь дурнем, у неё своя судьба. Ослушаешься – пойдёшь искать себе другую семью. "Самое противное, – думал лохматый упрямец, шагая к реке, за которой начиналась тропинка, ведущая к русскому селению, – то, что дед никогда не ошибается. И зачем только послушал девчонку... теперь, если староста Никодим согласится – этого полудохлого заберут к ним домой на лечение. Придётся Насте помогать деду и тогда, скорее всего, ей будет не до прогулок по окрестным лесам. Интересно, зачем человек с пистолетом нужен его племени, как будто они не в состоянии сами решать свои проблемы... К тому же, этот чужак наверняка глуп, раз позволил подстрелить себя, как куропатку. И слаб, раз не смог позаботиться о себе, как следует. Ни один из чинчорро так не опозорился бы. Да что там – даже самый последний гуарани из тех, что работают на белых за еду и табак, и то умнее его. Было бы неплохо, если бы он окочурился по дороге – тогда всё сразу стало бы, как раньше..." На самом деле парень прекрасно понимал, что вероятность подобного исхода не так уж велика: старый шаман свою работу сделал на совесть и отогнал от раненого смерть, насколько смог, а Никодим – умелый лекарь, про то все знают, поэтому в ближайшее время Аццоки ничего не светит. А уж потом... потом он обойдётся без дедовых советов. – Эй! Долго нам тут ещё торчать? – похоже, Сато-кун окончательно утратил терпение, а вместе с ним испарились остатки вежливости и благоразумия. Оно и понятно: я оставил парня охранять наши пожитки у подножия небольшого водопада, а сам полез исследовать его начало, уж больно хотелось найти подходящую точку для съёмки. Снизу вода, разбивающаяся в мелкую пыль о камни, выглядела не так живописно, и сам водопад казался совсем не высоким. Решив подойти поближе к скалам, куда долетели брызги, бедняга основательно промок и вконец осатанел. Небось, ещё и жрать хочет. Мы неплохо подкрепились у русских, но с тех пор прошло уже несколько часов, а до машины ещё идти и идти. Может, не надо было искать натуру сегодня, но, с другой стороны, раз уж мы всё равно здесь... "И куда его опять понесло... – когда долго стоишь, задрав голову – в глазах начинают мельтешить прозрачные мушки, а шея затекает и уже не гнётся, как надо. – Спускался бы уже, да и пообедали бы, сколько можно козлом скакать?" Сато не разделял энтузиазм своего временного начальства. Стоя на большом плоском валуне, он с тоской наблюдал за перемещениями Кэпа в пространстве, ощущая зверский голод и мокрые до колен парусиновые штаны. Заточить свою половину провизии прямо сейчас было бы, наверное, не совсем вежливо, всё-таки в экспедиции, пусть даже из двух человек, должна быть дисциплина. Возьмёт, да и обидится, а работать им вместе ещё долго... Внезапно Кэп застыл на краю обрыва, настороженно вглядываясь в кусты на том берегу. Потом стал тараторить что-то, указывая пальцем. Речка здесь была совсем не широкая, но холодная и бурная, с каменистым дном. Из-за рокота водопада Сато не разобрал, чего хочет от него режиссёр-любитель, но послушно уставился в ту сторону. Ничего. Пантомима, тем временем, усложнилась: теперь Кимура, соорудив из ладоней челюсти, кусал ими кого-то невидимого и делал страшные рожи. Крокодил, что ли? Так нету здесь крокодилов... Поняв, что толку от его выступления не будет, Кэп начал скоренько спускаться обратно, не переставая коситься на опасные кусты. И тут Сато увидел. Прямо на него, грациозно перемахивая с камня на камень, перебиралась через поток довольно крупная пума. Из рассказов местных Сато знал, что такая кошка, в случае удачи, может завалить тапира, а то даже и оленя. И, хоть обычно они довольствуются дичью поменьше, вроде зайцев и вискашей, в период вскармливания детёнышей добычи ей нужно много. Случаются и нападения на домашний скот, отчего фермеры ненавидят их люто и стреляют при первой возможности, несмотря на нехилый штраф. Вот она повернула голову и в упор посмотрела на человека, который примёрз к своему камню, боясь пошевелиться, а затем продолжила путь. Бог знает, почему ему пришло в голову, что теперь он может отступить, не рискуя быть съеденным, но дальше всё покатилось кувырком. Вместо того, чтобы дождаться, пока зверь исчезнет в прибрежных зарослях, Сато стал пятиться, стараясь не поскользнуться на мокрой гальке. У самого берега его везение закончилось и, нелепо взмахнув руками, он рухнул в воду, подняв тучи брызг. Пума, очевидно, расценила это, как свидетельство глупости и неопытности вкусного человека, и собралась воспользоваться моментом. И быть бы предполагаемому зятю Пепе Оливейры кошачьим обедом, если бы не Кимутаку, который спрыгнул вдруг откуда-то сверху с диким, леденящим душу воплем и, раскинув руки, как белка-летяга, решившая освоить прямохождение, встал между Хиракавой и пумой. Та, увидев, что вкусных людей стало теперь слишком много, к тому же один из них явно не в себе, а другой вымок до нитки и потерял товарный вид, решила не связываться. Не добежав каких-то пары метров, она развернулась и с шорохом камней ринулась в противоположную сторону. Сато сидел в речке, несчастный и перепуганный насмерть, а рядом с ним шлёпнулся на гальку вконец обессилевший Кимутаку. Последний рывок дался ему нелегко, и сейчас он хлопал себя по карманам, ища сигареты и зажигалку. И только попытавшись поджечь фильтр и обнаружив, что взял сигарету в зубы не тем концом, он очухался и принялся ржать этим своим идиотским смехом, прекрасно знакомым каждому японцу, у которого есть телевизор, от ребёнка в детском саду до императора. Кэп смеялся так долго и громко, что у Сато заболели уши, а затем и живот. И тогда он сделал вторую глупость за сегодняшний день. Встал из своей лужи и внятно произнёс: "Заткнитесь...", а потом зачем-то добавил уже потише: "Пожалуйста". И случилось чудо: наступила такая тишина, что стало слышно, как падают тяжёлые капли с насквозь мокрых штанов Хиракавы Сатоши. Кимура серьёзно глянул на убогого, кивнул, поднялся и зашагал к рюкзакам. Спасательная операция не закончилась, потерпевшего предстояло ещё переодеть в сухое и накормить... Закат встретили по дороге в Ламарк. Щурясь на последние оранжевые лучи, пожаром полыхающие над горизонтом, пассажир молчал, думая о чём-то своём. Молчал и водитель. Радио негромко напевало 🎵 "Девушку из Ипанемы", и оба расслабленно клевали носами в такт музыке. – Кэп? – произнёс, наконец, пассажир. – М-м? – откликнулся водитель. – Я, это... – Я помню. Ты не мой фанат, – устало улыбнулся исследователь водопадов. – Но, думаю, это и к лучшему. Может, иначе я дал бы ей тебя сожрать. Пассажир озадаченно хмыкнул, но уточнять не стал. – Давай завтра сгоняем ещё куда-нибудь. Вот прямо сейчас доедем, хлопнем по стаканчику и решим, идёт? – А как же проводник? – А шут с ним, с проводником. Пока погуляем без взрослых, глядишь, ещё приключение какое на твою верзоху найдём... Сато счастливо хохотнул, у него отлегло от сердца, а мысль о запотевшей баночке пива, а то и двух, вернула душе потерянные было мир и равновесие. "...а вчера Ной принёс ему подарок. Огромную такую книгу в бархатном переплёте с цветными картинками внутри. "Сказки и легенды о животных". Жан-Франсуа подарок взял и молча унёс к себе в "пещеру", которую он обустроил в шкафу. Мне показалось, Ной хотел бы, чтобы всё было по-другому, возможно собирался полистать её вместе, но настаивать не стал. Перед сном мы забрались под одеяло и читали про жирафа и слона. "Как думаешь, Ной уже читал эту книгу, или сразу принёс тебе? – спросила я. Он только сопел. Утром проснулся сам и побежал на кухню к Ною. Спросил у него строго: "Слон пьёт носом, может зачерпнуть два галлона разом, ты знал?" Тот виновато развёл руками. Слава Богу, хоть что-то в этом доме налаживается..." Солнце уместилось аккурат за головкой ключа и проглядывало в дырочку, окрашивая золотом металл и пальцы мадам Феррье. Если посмотреть насквозь, кажется, будто весь мир погружён в медово-золотистое сияние и застыл в нём, словно в янтаре. Даже трамвай, обыкновенно выворачивающий на Ностранд-авеню со скрипом и скрежетом, застрял где-то по дороге, и пустые рельсы выглядели, скорее, как невесть каким образом прилипшие к земле солнечные лучи. Скоро солнце опустится ниже и закат приобретёт красноватый тревожный оттенок. Сегодня по радио опять говорили об открытии второго фронта союзниками. Скорее бы... Отсюда это кажется таким далёким, люди вокруг говорят о войне на другом континенте так, словно речь идёт о Луне или Марсе. Николь и сама толком не знала, где находятся все те города, которые перечислял диктор. Может быть в Сибири или где-то в Восточной Европе? Ей пришло в голову, что неплохо было бы завести карту и отмечать на ней всё, что происходит. Тогда, возможно, будет проще хотя бы на минутку представить себе, что вот, наступит мир и все понемногу вернутся домой. И тогда, может быть, жертва Андре не будет напрасной... "Знаешь, милый, я всё ещё трепыхаюсь. И даже, ты только не смейся, собираюсь купить машину, и на сей раз это будет грузовик, ведь мы собираемся брать заказы со всего города. Звучит немного самонадеянно, но ты бы не стал меня отговаривать, правда?" От таких безмолвных бесед ей всегда становилось легче, хоть и ненадолго. Поначалу она была уверена, что, как только появятся деньги, всё сразу изменится, но, видно, кроме денег необходимо что-то ещё... Николь давно уже не вскакивала ни свет ни заря, чтобы замесить тесто или взбить сливки, Ной и Тина справлялись с этим и без неё. Теперь её заботы касались в основном управления лавкой и обслуживания покупателей. Появилось, наконец, время и на себя, и сразу стало понятно, как сильно ей этого не хватало. "Никогда больше... – говорила себе Николь, внимательно вглядываясь в собственное отражение в спальне. – Маленькому самураю нужна нормальная мама, а не выхухоль драная". Как именно выглядит выхухоль, она представляла себе весьма смутно, но походить на неё точно не собиралась. Правда, когда Милли заговаривала в очередной раз о поисках "того, которого..." или кого-нибудь другого, не менее подходящего, Николь неизменно отшучивалась и переводила разговор на другие темы. Ей казалось, что для таких решительных шагов она ещё не созрела. "А вдруг он найдётся... – и в этот момент она не знала, чего ей больше хотелось бы, чтобы он нашёлся всё-таки или потерялся окончательно. – Что делать тогда?" Сейчас мадам Феррье уже не так переживала, что не смогла спуститься с чердака достаточно быстро. Кто знает, как оно бы вышло? И всё же... Вот, если бы сейчас... вот прямо сейчас... Легонько погладила тёплую поверхность ключа, опуская его в вырез платья. Поначалу она держала его в кармане, но однажды чуть не потеряла, как раз в тот день, когда родился Жан-Франсуа. Пока они с Ноем отбивались от Биггса, ключ выпал из кармана и нашелся лишь неделю спустя случайно во время уборки в кладовой. Чудо ещё, что наткнувшийся на него Ной не выбросил свою находку, а положил на стойку, чтобы спросить потом. Николь тогда перепугалась страшно, решив, что лишилась его навсегда. Не то, чтобы она всерьёз собиралась им воспользоваться, но это был шанс... на возвращение, на встречу, не сейчас, потом... когда-нибудь. "Вот тогда и поглядим", – задумчиво пробормотала Николь и принялась расчёсывать волосы. Горячая вода и регулярный уход сделали своё дело, и сейчас они пушистыми волнами обрамляли лицо, придавая ему мягкость и делая моложе. "Дождись меня..." – сказала она неизвестно кому и, запахнув халат, направилась в детскую, устроенную на чердаке. Комнатка была совсем крошечная, но тёплая и уютная. Вместо слухового оконца Ной с плотником установили нормальную раму, расширив проём. Жан-Франсуа дождаться не мог, когда у него будет собственный уголок, и каждый день бегал посмотреть, что ещё осталось сделать. Смотрел, как работают взрослые, и задавал маме кучу вопросов, на которые у неё не всегда находились ответы. Потом, когда всё было закончено и на стенах появились обои, а под окошком – маленькая кровать, он удирал туда при первой возможности и часами сидел, разглядывая картинки в книгах или рисуя свои собственные. Особенно нравились ему истории о дальних странах, поэтому вскоре комната украсилась неумелыми изображениями пароходов, пирамид и верблюдов. Николь, устав от бесконечных уговоров и требований почитать то и это, решила, наконец, что пора показать любопытному, как из букв складываются слова. "Как объяснить маленькому ребёнку, почему это слово – французское, а вон то – "американское", если буквы в них одинаковые? Знать бы заранее, что будет так трудно – потерпели бы до школы, но теперь уже поздно, маленький самурай вошёл во вкус и готов замучить каждого, кто согласится "играть с ним в слова". Хорошо ещё, что я не знаю японского алфавита. Пусть ему потом это объясняют специальные люди, если понадобится..." – "Специальные люди..." – Санада фыркнул и откинулся на подушки. – Может, если бы я застрял тогда в Аргентине, эти "специальные люди" так и не появились бы. – Но вы не застряли и вернулись как раз вовремя, чтобы научить своего сына всему, что знаете сами, – мягко сказала Сидзука, расправляя на коленке складку уютной твидовой юбки. Сегодня погода была чудесная, снег уже убрали, и она целый день гуляла с фотоаппаратом по улочкам вокруг аббатства Пентемон. Ей нравилось ощущение замедления времени в этом месте, может быть из-за того, что людей там днём почти не было, и старинные здания стояли в тишине и покое, будто бы и не подозревая о том, что прошло уже два века с тех пор, как юные воспитанницы играли в снежки перед крыльцом пансиона. – Кстати, малыш рассказал вам о девушке из Аргентины? – осторожно спросил Санада, меняя тему. – Анна? Она ведь ваша правнучка, я правильно поняла? – только вчера они обсуждали неожиданное знакомство в Чоэле, и Таку описывал необычный дом и его хозяйку. Сошлись на том, что девушка могла просто пересказывать семейную легенду, а на самом деле, предком её мог быть кто угодно – Похоже на то. Надо бы поговорить с ней, выяснить кое-что, – вид у него при этом был, как у человека, решившего больше не откладывать поход к стоматологу. – Хотите, чтобы Таку объяснил ей, как это сделать? – Сидзуке до смерти хотелось узнать, как так случилось, что этот тип только сейчас обнаружил наличие взрослой наследницы. И ни разу не поинтересовался судьбой тех, кого оставил за океаном? Однако, по опыту она знала, что лучше всего будет дождаться правильного момента для таких вопросов. Если начать задавать их прямо сейчас – он просто увильнёт, как обычно, а то и вовсе исчезнет на несколько дней, оставив её изнывать от любопытства. – Возможно... Впрочем, я не уверен, что она захочет. "Ну и ну! Неужели получится? Наверное, ему это сейчас необходимо больше, чем мне... Надо воспользоваться, пока не передумал". – Боитесь? Не расскажете, почему? И откуда у вас вообще взялись в тех краях родственники? – Вот ещё! От любопытства кошка сдохла, слыхали такую поговорку? – Сидзуке показалось, что ночной гость злорадно ухмыльнулся. – То есть, мой муж прокатился в такую даль всего лишь для того, чтобы выяснить, хватит ли у вас духу побеседовать наконец с внучкой? – Нет, конечно, – терпеливо ответил Санада. – Я говорил вам уже: он должен будет закончить мою работу. То, что я обещал сделать когда-то, но не смог по независящим от меня обстоятельствам. Если дело не будет сделано, я так и останусь болтаться возле вас, надоедая своими просьбами. Стану вашим семейным привидением. "Бу!" – он скорчил рожу и внезапно исчез. – Вернитесь, я больше не буду! – крикнула "маленькая скво", разочарованная своим поражением. Но, то ли собеседнику надоело обсуждать с ней свою личную жизнь, то ли у него нашлись срочные дела в другом месте – на связь он больше не вышел. – Теперь он живой, а значит, лечить его должен живой доктор. Думаю, дед твой вполне подойдёт... Настя с недоверием уставилась на старого шамана. Тот вроде бы тоже выглядел вполне живым, хоть и очень древним. – Что вы хотите сказать? – Да ладно, ты всё равно не поймёшь. Подумай лучше, как убедить его взять этого пропащего к себе в дом. – Проще всего привезти и оставить, у деда тогда не будет выбора. Он добрый, ни за что не откажет человеку в помощи. – Ну-ну... – усмехнулся чинчорро. – Раз так – покажешь моим людям дорогу. Ходики на стене давно пробили шесть, а обедать никто так и не садился. Обнаружив за воротами носилки с раненым, староста Никодим долго не раздумывал. Полчаса спустя он уже с интересом разглядывал замысловатые символы, начертанные на спине "подкидыша" промеж лопаток, и перемолотые листья какого-то дерева, обнаружившиеся под повязкой. Взяв немного на палец, староста понюхал буро-зелёную кашицу, поморщился и покачал головой. Медноволосая богиня снова склонилась над ним, зовёт печальным своим птичьим голосом, однажды показалось даже, что в её глазах блеснули слёзы. "Не может быть... – подумал отрешённо. – Боги не плачут по муравьям". А когда она вдруг скинула одежды и прижалась к нему огненным, горячим телом – осыпался пеплом, не вынеся жаркого пламени. "Лихорадка, вишь ты... до утра доживёт если – полегче будет. Только едва ли он доживёт". Дед устало вздохнул и отжал в тазик принесённую Настей чистую тряпицу. Остро пахнуло уксусом. Дверь, тихонько скрипнув, приоткрылась, и в щель снова просунулась озадаченная девичья мордашка. Старик поманил внучку пальцем, и та послушно приблизилась, готовая помочь, чем попросят. Глядя на неподвижного обнажённого человека, лежащего на сдвинутых лавках посреди комнаты, Настя удивлялась, как это дед умудряется вот так сразу определять, что и как нужно делать. Он не стал спрашивать у неё, откуда этот иноземец взялся в посёлке, приказал сразу тащить в горницу и полез в сундук за инструментами. Пришлось изрядно повозиться, извлекая пулю, но сейчас уже всё позади, осталось обработать рану и наложить чистую повязку. Теперь, рассмотрев чужака как следует, Настя окончательно убедилась, что он совсем не похож на деревенских мужиков, да и вообще, кажется, на полноценного мужика не тянет. Тело худое, аж рёбра видать, кожа гладкая, почти без волос. "Видать, Господь так определил, чтобы все волосы у этого человека были на голове... – подумала она. – Этот вряд ли облысеет". Глаза под упавшей на лоб чёлкой были крепко зажмурены, лицо и шея покрыты испариной, будто над кастрюлей с горячей картошкой сидел. Однажды, когда искали отбившегося от стада телёнка, Настя вымокла под проливным дождём и продрогла, и дед лечил её так, чтобы воспаления не было. – Надо бы его перевернуть осторожно, – тихо сказал дед. – Как же мне его переворачивать? – смутилась внучка. Виданное ли дело: девицам на срамоту глазеть. Ну, то есть, когда мальчишки голышом с обрыва в речку сигают, или в баню всей семьёй – это понятно, но то ж совсем другое... – Да нешто я тебя прошу, детонька? Сбегай, позови Фёдора, да согрей мне ещё воды. Чужак вдруг разлепил потрескавшиеся губы и прошептал что-то, едва уловимое. – Что? – Настя склонилась над ним, пытаясь различить слова. – Attends...moi...– снова произнёс мужчина, а потом добавил ещё несколько слов на незнакомом языке. – Чего ему? – нахмурился дед. – "Дождись меня", говорит. Это по-французски. Чудно... Учительницей в деревенской школе была дочь бывшего фабриканта Арефьева, бежавшего за океан от революции. Когда золото, прихваченное с собой, кончилось, она нашла себе работу – учить ребятишек всему, что смогла вспомнить, в том числе и французскому. Староста тогда счёл это полезным: наука лишней не будет, всё лучше, чем болтаться без дела. Насте языки давались легко, в отличие от арифметики. Она и с местными по-испански тараторила и весьма бойко, поэтому взрослые её охотно звали, когда нужно что-нибудь перевести. – Ну вот и славно, – решил дед Никодим. – А то мне с ним по-китайски болтать уж так тяжко было... Что и знал – то забыл давно. Как полегчает ему – расспросишь как следует, а теперь ступай. Настя долго ждала под дверью, пока мужчины возились с раненым, хотела сначала хлеба себе отрезать или картошку варёную взять из чугунка на столе, да передумала: боялась пропустить, когда выйдут, к тому же это было бы нечестно. Вот и сидела в уголке, бурча животом и в десятый раз переплетая косу. Уже совсем отчаялась, как дверь, наконец, отворилась, и дед с Фёдором протопали мимо неё на крыльцо. Пока мылись тщательно – молчали, а Настя спросить боялась и только поливала водой из ковшика, стараясь не плескать. Наконец, когда уже сели за стол – решилась: – Деда, а он жить будет? А он кто такой? На местных не похож. – Нехристь, азиат, здесь таких не бывало прежде. Видала, глаза раскосые? У них у всех такие… – сказал старик, придвигая к себе миску с горячими щами. – А этого помню – приезжал намедни на машине с американкой тощей, тебя как раз не было. – И по-нашему говорить не обучен, болбочет что-то невразумительное, тёмный человек, – добавил Фёдор важно. Настя покосилась на парня неодобрительно: сам-то не шибко умный, еле-еле учёбу осилил. – Деда, а их земля далеко? В школе рассказывали про Китай, Японию, он оттуда, да? – Оно, может, и оттуда. Шибко далеко, почитай, край света. Вот погоди, очухается – сама всё узнаешь, а пока помолчи, егоза, устал я. После ужина постели ему в моей комнате, послежу, чтоб ночью хуже не стало. – А я? Мне что делать? – спросил Фёдор, аккуратно смахивая хлебные крошки в ладонь и отправляя их затем в рот. – А ты помолись за него. И мы с Настёной помолимся, глядишь, и полегче болезному выйдет. – Тут все примолкли, чтобы отдать должное карасям в сметане с картошкой, истомившимся в печи в ожидании трапезы. Мужчины сосредоточенно копались в рыбе, выбирая косточки да нахваливая, а юная хозяйка только краснела и подкладывала им кусочки повкуснее, про себя раздумывая обо всём, что случилось за день. "Надо же, как бывает: вдруг откуда ни возьмись – у них в доме таинственный незнакомец. И зачем бы ему приезжать к деду? Чего ему от них надо и что теперь будет?" Не так уж часто "большой мир" вторгался в их размеренную жизнь. Бывали, конечно, торговцы да закупщики скота и зерна из местных, изредка видели американских солдат с базы, проезжавших на своих машинах, но все они принадлежали к здешнему миру. А где-то, Настя точно знала, есть большие города и другие страны, и даже целые континенты, и там всё по-другому. Как именно – она не знала, но уж наверняка не так, как здесь. Ей ужасно хотелось хоть одним глазком, хоть на денёк, да куда уж... Дед, к примеру, видел тот большой мир. И Россию, и Китай, и Буэнос-Айрес тоже. И что? Нехорошо там, сказал, потому и внучку никуда не отпустит: суетно, мол, в мире, и обмана много. И вообще, не бабье это дело – по свету мотаться. Выйди замуж, как у людей заведено, ребёночка роди, потом ещё, сколько Бог даст – и живи при хозяйстве, радуйся. Какие уж тут путешествия – только и мечтать... И вот, теперь едва живой кусочек этого "большого мира" лежит под синим стёганым одеялом прямо тут, в горнице. Пусть только в себя придёт – уж Настя выспросит у него всё про дальние страны, дал бы Господь ему силёнок, а ей терпения дождаться. – Ты не знаешь, случайно, куда подевался наш дорогой Чжао? – спросил доктор Браун, сосредоточенно набивая трубку. Табак никак не хотел приминаться как следует, и доктор начинал понемногу выходить из себя. – Твой дорогой Чжао, кажется, сбежал. Не вынес этой ужасной скуки, жары и занудства своих добрых друзей, – съязвила миссис Браун. – Что ж, этого следовало ожидать. У неё тоже хватало сегодня поводов для раздражения, и главный из них – собственно, отсутствие гадкого китайца. "И почему я не подцепила его ещё в Нью-Йорке? – думала она. – Было бы весело. Все тридцать три удовольствия, так сказать. А теперь остаётся только убивать время, листая журналы, да иногда спускаться в подвал за очередной бутылочкой вина, когда Генри не видит". Муж не одобрял увлечения супруги пино нуар и каждый раз порывался прочесть лекцию о причинах и следствиях женского алкоголизма. "Можно подумать, от пары бокалов в день случится что-то ужасное!" У ворот, наконец, показались няня и Бетти, ходившие в "Новый книжный магазин Сандерса" за продолжением "Папиного дракона" и ботаническими альбомами, заказанными ещё две недели назад. Бетти смотрела букой и старательно игнорировала няню, видимо, тоже была огорчена внезапным исчезновением своего незаменимого товарища по играм. "Странный он всё же, – размышляла миссис Браун. – И не надоест же возиться с ребёнком, тем более, чужим? Хотя..." Судя по всему, оба получали от такой дружбы истинное удовольствие. Может быть, если бы не Бетти, мерзкий тип навещал бы их дом гораздо реже, а кроме того, супруга всё это откровенно бесило, поэтому миссис Браун решила не препятствовать. На людях она предпочитала делать вид, что терпит гостя исключительно как мужниного приятеля, ради мира и спокойствия в семье. Но в те редкие дни, когда они встречались на Авенида Касерос в небольшом отеле под названием "Чеферино" с террасами и отдельными входами для постояльцев, ценящих уединение, ни о мире, ни о спокойствии и речи быть не могло. Никто из них, пожалуй, не смог бы внятно объяснить, что именно происходит, но каждый понимал: если бы пришлось – они без сожаления сожрали бы друг друга, как скорпионы, накрытые одной банкой. А пока... нет никаких причин, чтобы отказывать себе в маленьких радостях. Бедняга Генри, доведись ему сделать неприятное открытие, был бы немало удивлён напором и изобретательностью собственной жены. По счастью, у доктора хватало проблем на службе, а в отеле постояльцев можно было пересчитать по пальцам одной руки. Для захолустья цена за ночь выглядела неоправданно высокой. Служащим оставалось только пожимать плечами и молча завидовать: приглушённые звуки, едва уловимые из-за закрытой двери, заставили бы покраснеть кого угодно, а когда "дорогие гости" исчезали, в номере царил редкостный кавардак. Впрочем, горничная, каждый раз находившая на тумбочке рядом с гостиничной библией приличные чаевые, относилась к этому философски, а портье давно уже считал мистера Чжао "отличным парнем" и "настоящим другом заведения" со всеми вытекающими привилегиями. Когда в один из дней тому вдруг понадобились подсвечник, шампанское в ведёрке со льдом и моток нейлонового полдюймового шнура, он и бровью не повёл, но доставил всё в лучшем виде через пять минут, за что был немедленно вознаграждён. Дама всегда немного опаздывала, появлялась незаметно и столь же незаметно ускользала, но китаец после того выглядел обычно весьма довольным, хоть и уставшим, и даже слегка потрёпанным. "Горячая штучка эта докторша, – делал для себя вывод портье, знавший все местные машины и их владельцев наперечёт. – Повезло же этому Чжао... лишь бы здоровья ему хватило с такой-то оторвой..." Миссис Браун умозаключения наёмного персонала не волновали вовсе. У них в доме китаец вёл себя подчёркнуто вежливо и добродушно, и такой контраст делал эту странную игру вдвойне более интересной. Как ни в чём ни бывало болтал он с хозяевами о том, о сём, обсуждая последние новости, развлекал Бетти, почёсывал и трепал за ухо щенка лабрадора, которого юная мисс наконец-то выпросила у родителей. О своих делах мужчины разговаривали исключительно в уютной тиши кабинета, никого к себе не пуская. Денег, меж тем, всё прибавлялось, и хозяйка могла больше не разрываться между желанием поменять надоевшие портьеры и необходимостью купить новый холодильник в связи с поломкой старого. Казалось бы, с исчезновением финансовых трудностей в семье доктора должно было наступить полнейшее благоденствие, но что-то всё время мешало. Теперь, вот, "дорогой Чжао" куда-то делся... – Начальство совсем сбрендило, – пожаловался мистер Браун. – С тех пор, как приехал куратор из Форт-Мида, все прямо-таки помешались на безопасности и секретности. Из смотровой в туалет нельзя пройти без того, чтобы не отчитаться пару раз, куда ты идёшь и зачем. Я всё жду, что они вообще запрут нас на базе и запретят разговаривать друг с другом. – Что за беда? Уволишься, поедем обратно в Нью-Йорк, там всегда можно что-то подыскать. – Норма, – простонал доктор. – Ну сколько можно? Никуда мы не поедем! Ты хочешь, чтобы меня отправили в Европу, прямо в окопы к пехоте? – меньше всего на свете военный врач Генри Браун мечтал попасть сейчас в окопы. – Тогда советую тебе поскорее найти нашего дорогого Чжао. Ты же сам говорил, что его присутствие благотворно влияет на ваш гадюшник, – хозяйка выплыла из кухни, неся на вытянутых руках супницу, от которой исходил живительный дух фасолевого супа. Того самого, с томатами, чесноком и кусочками копчёной грудинки на дне. – Легко сказать... – вздохнул супруг, принюхиваясь. – Послушай, давайте уже обедать, раз Бетти с няней пришли, а потом сыграем в бинго. "Господи, вот только бинго мне сейчас не хватало!" – с досады хозяйка готова была грохнуть об пол супницу. Ну, или надеть её на уши этому идиоту. Однако, супница осталась на месте, а карточки с бочонками были извлечены из коробки. Поостыв, миссис Браун решила чуть позже прогуляться до вдовы старого судьи Риджвуда, посплетничать, а заодно выяснить, не съехал ли её постоялец. Сидзука приоткрыла глаза, но просыпаться по-настоящему и покидать нагретую ложбинку не торопилась. "Есть, всё же, в путешествиях в одиночку своя прелесть – на кухню бежать не надо..." – улыбнулась она. Выпростала пятку из-под одеяла и, ощутив движение прохладного воздуха, быстренько втянула её обратно, пока сон не сбежал окончательно. Снилась ей полнейшая чушь, а именно: прыгающий с высокой скалы в джунглях молодой загорелый Таку и Санада, строгий и неожиданно изящный, в хаори и хакама, поджидающий его внизу. Вопреки опасениям, Таку не шлёпнулся на землю, как перезревшее яблоко, а почти спланировал, мягко приземлившись на обе ноги. Санаде это почему-то не понравилось, и после обмена колкостями и несколькими вялыми тычками они вцепились друг в друга по-взрослому. По общей направленности диалога у Сидзуки сложилось впечатление, что дерутся из-за неё... "Стойте, придурки!" – крикнула она, но никто не обратил внимания, и битва продолжалась. Таку замахнулся с плеча и в руке у него сам собой возник красный надувной молоток, прямо, как из "Тома и Джерри", которым он тут же воспользовался, треснув Санаду по макушке. Тот выудил из складок хакама водяной пистолет и... "Не стоило пить Апероль с тоником на ночь, – раздался ехидный голос. – Теперь вам снится такая ерунда, что я просто отказываюсь в ней участвовать". Побоище мгновенно прекратилось, картинка сначала подёрнулась рябью, а потом и вовсе растаяла, уступив место привычному интерьеру гостиничного номера. За окном неслышно падал снег, и воробей, прыгавший на тонких своих ножках по цветочному ящику на террасе, выглядел озябшим и жалким. Сидзука чуть сдвинулась влево, чтобы увидеть отражение собственной кровати в зеркале напротив, и точно: в ногах у неё, как обычно, устроился бывший резидент, не пожелавший даже снять ботинки. – Доброго утречка! – приветствовал он её весело. – На кой так рано проснулись? Могли бы поглазеть, как я надеру уши вашему благоверному... Вид у него был оскорбительно бодрый, холодная белизна рубашки неприятно резала глаз. – Почему каждый раз на моей кровати? – перешла в наступление Сидзука. – Когда вы пришли впервые – отлично поместились в кресле. Там бы и оставались – Да бросьте! Тогда мы были почти не знакомы. Вы же не думаете, что я, без особой на то причины, полез бы в кровать к жене собственного друга, каковым я, несомненно, считаю малыша. Странно, что приходится объяснять вам такие тривиальные вещи. – А теперь, стало быть, и причина есть? – съязвила "маленькая скво". – Конечно! Мы, считай, с вами, союзники, а совместные коварные планы удобнее вынашивать как раз в постели, вы не находите? – лучезарная улыбка как нельзя лучше говорила о том, что сам он всё, что надо, уже нашёл. Сидзука поморщилась: во рту было сухо и противно, а голова так до сих пор и не решила, просыпаться ей или пока не стоит. – Что, совсем плохо? – участливо спросил гадкий тип. – Головушка бо-бо? Женщина кивнула и потянулась за аспирином. Шипучая таблетка, кувыркаясь, ушла на дно, сопровождаемая роем мельчайших пузырьков, и начала таять, постепенно поднимаясь выше и выше, пока не исчезла вовсе. Санада с усмешкой наблюдал за химическими опытами "маленькой скво". – Вчера друзья пригласили на ужин – выпили немного больше, чем планировалось, – пояснила она. – Счастье ещё, что русские не накатили вам водки, – рассмеялся он. – Сейчас бы пластом лежали. Если бы мог – смешал бы вам кое-что для облегчения страданий... – В душ! – решительно провозгласила хозяйка и, покинув гостеприимное ложе, скрылась в ванной. – Можно я здесь останусь? – прозвучало у неё за спиной. – Всё, что нужно, я и так уже видел, а перед малышом лишний раз неудобно будет. – У вас дома на стене портрет... – вспомнила вдруг Сидзука, перекрикивая шум воды. – Когда только приехали в Париж – зашли к вам познакомиться. Вы ведь сами заказали его? – Да. Хороший, правда? Она там чертовски красива. По правде говоря, я очень по ней скучаю. Сидзука показалась в дверях, заправляя кончик полотенца под тюрбан на голове. – Я тоже скучаю. Верните мне уже Таку, сколько можно? – Сколько нужно, – отрезал Санада. – И хватит канючить, лучше расскажите мне, как он там. Звонил? – Звонил. В горы собирается, – буркнула "маленькая скво". – А вдруг с ним там что-нибудь случится? Вы сможете спать спокойно, зная, что он рискует жизнью ради вашей прихоти? – Это не прихоть. Мне необходимо встретиться с ней, в следующей жизни, а пока мне из этой-то не выкарабкаться. – Думаете, это возможно? – Сидзука остановилась перед зеркалом и с сомнением посмотрела на гостя. Тот не реагировал, задумавшись о чём-то своём. – Почему так уверены? – Понятия не имею, но отпускать её не собираюсь. Вы бы разве упустили такую возможность, будь вы на моём месте? – Это ещё не значит, что вы можете распоряжаться чужим отпуском, не говоря уже о здоровье. – Не убедили, – сказал он холодно, и Сидзука поняла, что сегодня уж точно ничего не добьётся. – Тогда вам пора, – кивнула она на дверь. Ничего, пусть тоже почувствует себя немного... одиноким старым пнём. Ему полезно. – А если я не хочу? Меня всё устраивает, и я пока никуда не собираюсь. Знаете, что? Спойте-ка мне лучше что-нибудь. Говорят, вы неплохо поёте... – Нахал... – фыркнула мадам Кимура. – Трусиха, – парировал Санада. – Ну, ладно, сами напросились, – угрожающе сказала "маленькая скво" и завела утробным голосом "Яблоневую развилку". 🎵 Ringo oiwake – Странный выбор, – прокомментировал её выступление бывший резидент. – Но, пожалуй, мне нравится. Продолжайте. Бывает, любовь подхватывает ни о чём не подозревающего человека и тащит его вперёд, подобно тому, как парус несёт по Касумигауре лодку. А моя – подобна воздушному шарику лилового цвета, что летит над домами неслышно, никем не замеченный, подгоняемый летним ласковым ветерком. Если случайно глянуть на небо – увидишь его, исчезающего за деревьями. Уже не уловить глазом, но знаешь, что он там, продолжает свой полёт, пока ветер не кончится. Вот вроде бы и день прошёл с тех пор, как мне звонила "маленькая скво", а я всё думаю, как она там... представляю её то так, то эдак, будто и сам сейчас дома. Вот она прислушивается, смешно склонив голову набок, не хлопнет ли дверь, и тогда надо скорее заканчивать с обедом, потому что девчонки голодны после прогулки в парке, да и собаки тоже. К пальцам прилипли кусочки яичной скорлупы, и моя любимая суёт руки под воду, а потом жмурится от удовольствия, прижимая прохладные ладошки к щекам. Да нет же, вру, она всё ещё в Париже. Ждёт меня, гуляет в одиночестве по набережной д'Орсе, заглядывает в музеи. Довольна, небось, что никто за рукав не тянет и можно спокойно всё рассмотреть... Не стал говорить ей про нашу вылазку на водопад, а то примчится, и тогда местной фауне хана. Кстати, камера, которую я оставил на штативе наверху, сняла кое-что. Как раз настраивал её, поэтому о качестве речь не идёт, но, может, потом специалисты посмотрят, что можно взять оттуда... правда, тогда меня дома ждёт разбор полётов. Дзуки может... Дневники почти закончены, погода так себе, и она хочет домой, хоть и не жалуется. Кажется, пока все шишки достаются Санаде. Но это и правильно: я, видите ли, должен каким-то образом найти "одно место" в горах, и ему кажется, что русские как раз могут мне в этом помочь. Придётся ещё раз поговорить с этой девушкой, Анной. Она славная, даже не верится, что этот прохвост её родственник. Знать бы ещё, что именно у них там произошло... В прошлый раз я заметил, что она определённо нравится моему переводчику – он так и стрелял глазами в её сторону и краснел при каждом удобном случае. На его месте я бы трижды подумал: глава местной полиции, конечно, мужик добродушный, но дочку в обиду не даст. Да, вот и он, кстати... "Сато, надо съездить в Чоэль ещё раз, ты как, со мной?" Просиял, как новенький годзю, ну что с ним поделаешь... – Дай же, ну, дай посмотреть! – Милли Маккензи тщетно вытягивала шею в надежде разглядеть рисунок. Николь же, наоборот, не собиралась показывать его кому бы то ни было, до тех пор, пока работа не будет завершена. Сегодня подруга зашла к ним поболтать как обычно, но вид у неё при этом был сногсшибательный. По крайней мере, два молодых человека, переходившие дорогу рядом с патиссерией и чуть не угодившие под трамвай, так они заглядывались на красотку в новом платье цвета молодой травки и крошечной шляпке в тон, назвали бы это именно так. – Не вертись! Николь так понравился нежно-зелёный оттенок наряда, что она, не устояв, сбегала в детскую за красками Жана-Франсуа, и теперь пробовала воспроизвести его на бумаге. Пока делала набросок карандашом, Милли терпеливо сидела, как школьница, сложив руки на коленях, и даже дышать старалась пореже. К тому моменту, когда дошло до придания рисунку объёма – извелась вся от желания увидеть результат. Уже видно было, что портрет получался похожим, но по опыту Николь знала, что акварель можно испортить в любой момент и потому не торопилась. Оставалось ещё залить фон и прописать детали, но это можно было сделать и завтра. – У меня спина устала, – пожаловалась неопытная "модель". Давай по кофейку, а? Хозяйка неохотно отложила альбом и отправилась в кухню за кофейником. Реакция подруги была молниеносной: через секунду она уже рассматривала рисунок, вертя его перед глазами. – Ох ты ж! Да ты натуральный художник! – восклицала она, энергично кивая для тех ненормальных, кто, теоретически, мог бы усомниться в способностях Николь. – Только больно уж красиво, я не такая... – Такая, такая – поджала губы художница. – Хитрюга и обезьяна. Жалко кофе на тебя изводить. Тем не менее, чашки были наполнены и припудрены сверху корицей, а булочки с кардамоном, похожие на распустившиеся розы, словно снегом, присыпанные сахарной пудрой, выложены на блюдо. – А почему здесь такие пятна? А тут что-нибудь будет? – сыпала вопросами миссис Маккензи, тыча пальцем в рисунок. – Будет, конечно. Окно будет. Я его и без тебя нарисовать смогу. А пятна – это световые блики на ткани, их надо ещё доработать, – смеясь отвечала хозяйка. – Вот завтра придёшь – и закончим. – Пат обалдеет, когда увидит! У нас ещё никого красками не рисовали, а тут вдруг, раз – и у меня настоящий портрет! На стену повесим... – мечтательно сказала Милли, доедая булочку. Николь смущённо улыбнулась и подлила всем кофе. – Слушай, а нарисуй этого... того. Ну которого... сможешь? – загорелись глаза у подруги. – Мы тогда его будем по портрету искать. Мадам Феррье вздрогнула и уронила щипцы для сахара. – Не знаю... – тихо сказала она. – Не уверена. – А чего там знать-то? Возьми и нарисуй, пока совсем не забыла. Чтобы потом локти не кусать. Можешь даже меня в сторону отложить, я-то никуда не денусь. Эй… Ты слышишь вообще? Николь рассеянно кивнула и положила в рот крышечку от бутылки с вишнёвым сиропом. Опомнилась и вернула её на место. В глазах блеснули слёзы. Охнув, Милли вскочила из-за стола, обняла её за плечи и поцеловала в макушку – Ну-ну, не реви, – бормотала она. – Всё наладится, вот увидишь, но японца мне нарисуй, я не отстану, ты меня знаешь. Поздним вечером, когда все уже спали, мадам Феррье сидела на кровати, в тусклом свете настольной лампы, пристроив альбом на колени и сосредоточенно водила карандашом по бумаге. Штриховала, растушёвывала пальцем, переделывала что-то, недовольно хмуря брови, разглядывала то издалека, то вблизи, потом улыбалась и снова бралась за рисунок. "Вот так, никуда не денешься, – приговаривала она, добавляя деталей. – Хоть в Австралию сбеги..." Человек, задумчиво смотревший на неё с альбомного листа, не собирался ни в какую Австралию. Он сидел за столом, подперев голову ладонью в парижской комнатушке в доме старого По, и в его глазах отражалось всё то, что он не сказал ей тогда, и уже вряд ли когда-нибудь скажет. Кстати, в этой книжке, как и в предыдущих, есть картинки :) а кое-где ещё и музыка :)) За полным вариантом обращайтесь, пожалуйста, сюда: lohina1972@rambler.ru