Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи.
Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро.
А прогнать меня ты уже не сумеешь.
Беречь твой сон буду я.
Маргарита из «Мастер и Маргарита» М. Булгакова
***
— Это глупо, но мне хорошо здесь. C тобой. Глупо — не то слово. Хотя бы только потому, что каждый из них уже пытался убить другого. Повезло, что они оба в этом не преуспели. Иначе как бы драконорождённые могли оказаться здесь вместе? И всё же Мираку и правда было хорошо. Настолько, что, когда она попросила его снять маску, он согласился, не думая ни секунды. Его голова лежала на её коленях, в просветах листвы виднелось солнце, и его кожа, так долго томившаяся под сенью металлической преграды, жадно впитывала лучи. Тонкие губы драконорождённой улыбались, пока взгляд скользил по его умиротворённому лицу.***
Он нехотя открыл глаза. В последнее время Мираку было слишком приятно спать и слишком тяжело просыпаться. Наяву не было ничего, кроме зловонной темноты, застарелой книжной пыли и клубящегося смога чёрных, запретных — набивших оскомину — тайн из недр Апокрифа. А вот в ночных грёзах… Ему снова снился лес. Зелёная ароматная хвоя, влажные на ощупь и чуть шершавые стволы вековых деревьев, мягкая травяная подложка. И там, на лесной опушке, с ним была она, с глазами цвета листвы, с волосами, чей оттенок сливался с орошённой дождём дубовой корой, с кожей, столь же мягкой, как молодой мох. Хотя в последнем он так и не успел убедиться. Он не касался её нигде, кроме снов, но на вид… Мирак закусил губу и глухо завыл, накрываясь покрывалом с головой. Подчас ему казалось, что, будь у него возможность бросить всё — отказаться от дара Дов, от магии и тайных знаний, сделавших его сильнейшим человеком из когда-либо живших в Нирне — от всего, что, как он думал, составляло его я, Мирак бы отринул всё это без колебаний. Если бы взамен ему была обещана она. Наяву. Проклятье. Всё чаще и чаще он жалел, что дарованное Хермеусом Морой бессмертие полностью лишило его потребности в еде и воде. Тело изменилось настолько, что желудок отвык и вряд ли бы принял хоть глоток вина — а ведь хотелось залпом выпить целую бутыль. Как минимум. Проклятье, проклятье, проклятье! Его личное, персональное проклятье — им она и стала. И все же то, как она мучила его, являясь во сне, а порой и наяву, отражаясь в чёрной глади апокрифских вод — это было приятнее всего, что случалось с ним за тысячелетия. Приятные муки. В книгах высокопарных альтмеров такое называли «мазохизмом». Мирак с удовольствием остался бы в постели, воскрешая болезненно прекрасные сны, но кроме него некому было контролировать потоки магии Камней Всесоздателя. Он вынырнул из-под одеяла, скосил глаза, и губы тронуло подобие улыбки — на прикроватной тумбе лежала хвойная веточка. Незаметно для драконорождённой Мирак сорвал эту ветку после самой последней встречи — после последней украденной им драконьей души. Девушка что-то кричала, осыпала его проклятьями, а он видел лишь горящие глаза и искривлённые в гневе, но такие притягательные губы, что до спазмов в груди хотелось поцеловать. Неистово. Он, собственно, почти решился. Почти кинулся навстречу, почти стянул рывком с лица маску и почти сжал эту гневную воительницу в объятьях, но… Вовремя осадил себя. Даже если бы самые смелые мечты сбылись, и она бы ответила на поцелуй — время опального жреца в Нирне было ограничено. А, вернувшись в Апокриф, смог бы он утаить свои мысли, свою радость от того, кого звал «повелителем» долгие века? Или боль, если бы она его отвергла? Не зная, куда деть руки, Мирак завёл их за спину — молодая ёлочка почти сочувственно склонила ветви, касаясь его полупризрачных плеч. Мужчина помнил — до боя, до того, как он сам показался перед Довакином, та же ель прижималась пушистыми лапами к её щеке, пока девушка выслеживала дракона. И он забрал себе часть этого мгновения — кусочек дерева, что хранило в себе память об её касаниях. Зелёные мягкие иголочки щекотали губы, пока он вдыхал запах — драконорождённая жила в лесном поместье и, скорее всего, пахла точно так же. Такой аромат был у её кожи и волос в его снах. А потом на лицо легла маска, и целый день до новых сумерек, до возвращения в башню, он чувствовал лишь запах металла. Но веточка оставалась при нём даже днём — под робой, у самого сердца.***
Мирак растянулся на меховой лежанке и смотрел на звёздное небо, сиявшее в просветах массивных крон яркими крапинками Этериуса. В ночном лесу было куда прохладнее, чем он привык, оттого жрец натянул тёплую шкуру почти до подбородка. Маска валялась чуть поодаль, у корней старого ясеня. Ноздри щекотал петрикор, пропитанный лёгким флёром молодой листвы. Где-то в ветвях ухал филин, а в траве стрекотали кузнечики. — Закрой глаза. Мирак послушно сделал это — и драконорождённая скользнула к нему, под пушистый мех. Сердце бешено забилось, когда он кожей ощутил её наготу. И всё же он держал веки сомкнутыми, боясь спугнуть видение. Она удобно устроилась у него на плече и принялась гладить его плечи, грудь и живот лёгкими, почти невесомыми касаниями. Он обнял её и зарылся носом в мягкие волосы. Их ненавязчивое благоухание обволакивало его лёгкие изнутри волной тихой радости. — К чему снятся такие сны, Довакин? Он не знал, кто из них задал этот вопрос. Всё, что он понимал в ту секунду: она коснулась пальчиками его век в немой просьбе посмотреть на неё. Конечно же он сделал это, и из головы вылетело всё — до самого утра.***
Их знакомство началось нелепо — с покушения на её жизнь. Его знания, его непоколебимая уверенность в правоте своих суждений и глупые стереотипы сыграли с ним злую шутку — Мирак ошибся, высокомерно решив, что босмерка не может быть драконорождённой. Он посчитал, что слух о её даре был пущен — как и много раз до этого, — чтобы привлечь побольше соратников под знамёна одной из воюющих сторон. А раз так — сейчас, за считанные месяцы до возвращения в Нирн истинного Довакина, его триумфу ни к чему была тень обманщицы, порочащей своей ложью столь почётный титул. Самозванке предстояло понести наказание за ересь. Мирак узнал о том, что посланные им культисты были убиты ею в тот же день, когда Солстейм загудел радостным ульем, отмечая гибель Пожирателя Мира. И тогда он понял, что ошибся на её счёт, сильно недооценив соперницу. Лучше было пока её не трогать, не привлекать к себе внимания. Или, во всяком случае, отправить за её головой куда больше людей. Но пытаться вновь было поздно — драконорождённая сама пришла за ним. А он, увидев её однажды, так и не смог более отдать приказа. Ведомый сначала интересом, а потом и восхищением, он призрачным фантомом следовал за ней по пятам, с удивлением наблюдая за тем, как она распоряжалась великим даром Дов. Не возвышаясь над остальными ни словом, ни взглядом, не отказывая в помощи ни вельможе, ни босому бедняку, Довакин несла мир и спокойствие в каждый уголок его острова. Делала то же, что поначалу делал и он сам — но не проявляя и тени его гордыни. Власть, казалось, не прельщала её вовсе. Деньги — да, но они не были для неё стимулом — лишь приятным дополнением к любви и благодарности горожан. Да и монеты у неё в кошельке надолго не задерживались: она могла запросто отдать их другим — на восстановление шахты, на пропитание очередному сироте, на достойное погребение павшего воина. Бескорыстно. Это удивляло и завораживало. Его мать была такой же, но она жила сорок веков назад, и с тех пор Мирак ни разу не сталкивался с подобным. Он провёл тысячелетия среди книг, рассказывавших истории о людях, мерах и зверорасах, что были полны предательств и бесчестья. Оттого драконий жрец ещё совсем недавно нипочём бы не поверил, что кто-то в Нирне ещё способен просто помогать. Но она была настоящей — и её свершения тоже. Поражённый до глубины души, он понимал, что мысли о возвращении поблекли, перешли на второй план. Всё его существо рвалось навстречу ей: смотреть, слушать, ощущать, что Довакин делала на Солстейме. Она разрешала конфликты, побеждала нежить и помогала островитянам наладить быт, достаток… даже личную жизнь. Мог ли он желать лучшего союзника для граждан своей земли? И могла ли быть сильнее горечь от осознания, что она приплыла сюда по его душу, что для неё он — такой же враг, как десятки убитых ею чудищ? Облачившись в плотное покрывало невидимости, он шагал за ней в руины, в логова бандитов, в лесные чащобы. Иногда, очень редко, позволял себе вмешиваться в её битвы, исподтишка насылая паралич на врагов, которые подкрадывались слишком близко. Будучи связанным с Апокрифом незримыми цепями, Мирак не мог быть рядом долго, а потому выбирал дневные часы, чтобы успеть налюбоваться горящими глазами и летящими в ловких прыжках волосами, наслушаться громким смехом, звоном её клинка и острым словцом, которым она окликала свою спутницу-данмерку. Будь на то воля Мирака, сумей он оставаться дольше, он бы был с нею и ночью. Стерёг бы её короткий сон перед тем, как его собственные чары взывали к ней, и она отправлялась возводить сваи для его нового храма, разраставшегося на руинах прежнего. Слушал бы, как его мантра срывается с её зачарованных губ, ловил бы себя на мысли, что хочет выхватить кирку из тонких пальцев, развернуть полубессознательную девушку к себе и, прижав её спиной к холодному камню, овладеть всем её телом без остатка. Но он раз за разом выбирал день, пусть день и лишал его такой возможности. Впрочем, наверное, и хорошо, что он сдерживался от ночных — чересчур искушающих — вылазок. Он не был уверен, что сможет устоять, а брать женщин силой ему всегда казалось уделом тру́сов. Если всё случится на самом деле — она будет хотеть этого не меньше, чем он сам. И произойдёт это там, на свободе, где небо всегда синее, где их руки не будут испачканы луркерной жижей, а её сотканные из всех оттенков весеннего леса глаза не станут отдавать воспалённой краснотой из-за чернильных испарений и плесневелой пыли Апокрифа. Нет, Мирак далеко не сразу признался себе, что мечтал о драконорождённой. Но, когда он это осознал, то понял, что не сможет ни сказать, ни показать ей этого открыто, пока не сбросит с себя ярмо Моры. Хранить надежды и привязанности в тайне от хозяина стало не менее важным, чем скрывать свои надежды на свободу — Хермеус умел пытать изощрённее любого смертного, со смаком отбирая у непослушного слуги всё. Мирак хорошо выучил урок — сначала его маленькая дочка, свет в окошке, стала ценой за отказ повиноваться, а затем и память о нём самом и его деяниях была очернена и уничтожена. И это всё — за одно короткое «нет». Иронично, что именно народ скаалов, который он когда-то не стал истреблять во имя каких-то проклятых тайн, единственный помнил его имя — и хулил его почище, чем самого гадкого даэдра. Человеческая память была коротка. А благодарность — и того короче. Когда-то он лишился всего, чтобы скаалы выжили. Теперь же скаалы внушали ей такие небылицы о нём, что порой Мирак в сердцах жалел, что четыре тысячелетия назад не повиновался воле своего безжалостного господина.***
Её губы были на вкус, как чистая талая вода, как розовый отвар, как терпкий снежноягодник. Он смаковал их мягкость и податливость, а потом двинулся дальше, глубже, в тёплую влагу её рта, сплетая их языки, будто двух танцующих змей. Дыхание участилось, и она прильнула к нему всем телом, издав глухой стон. Её руки пропускали его волосы сквозь пальцы, и он был готов урчать, словно детёныш каджита от этой нехитрой ласки. Её кожа под его ладонями была мягкой и нежной, но порой он ощущал грубый контраст, находя на столь желанном теле очередной шрам. Подобно ему самому, она была покрыта рубцами, и Мирак нежно ласкал каждую неровность, ловя себя на мысли, что испытывает к её несовершенствам куда более трепетную тягу, чем к её красоте. Ведь красота говорила лишь о том, что ей подарили боги; шрамы же ведали историю её выбора и свершений. Её жизни. Мирак дышал запахом хвои и вновь не понимал с чьих уст — в перерывах между поцелуями — срывалось: — Я… хочу… чтобы этот сон… никогда… не кончался.***
Хермеус Мора слишком поздно понял, что его Чемпион задумал побег — энергия Камней дала Мираку достаточно сил, чтобы сдерживать даэдрического принца в самом сердце его собственного царства. Довольный жрец впервые за столетия позволил себе широко улыбаться — он наконец сумел обхитрить главного хитреца в Аурбисе! По телу бурлящей лавой разливалась эйфория: Мирак почти чувствовал вкус свободы, почти вдыхал свежесть морозной реки и мха, почти видел зелёные деревья — не ядовито-яркого оттенка апокрифского тумана, а радующего взор цвета молодой жизни, такого же, как её глаза. Он закусил губу в предвкушении. Уже вот-вот… Освободившись, он первым делом пойдет к ней. И не с мечом, как она ожидает, нет. Мирак расскажет ей правду о себе и о своих планах. Драконорождённым незачем было ненавидеть друг друга — и теперь она об этом узнает, поймёт, что их связывает общая цель. Да и обида должна рано или поздно сойти на нет: они были квиты, уравняв счёт одинаковым числом попыток лишить друг друга жизни. Мирак протянет ей руку, предложит ей помощь и научит всему, что знает. Так же бескорыстно, как она сама помогала людям его провинции. Хотя нет, не совсем так. Её расположение было его корыстью. И он его добьётся. Мирак был уверен, что сумеет подобрать к ней ключик, ведь на его стороне были все знания человечества, забытые ныне драконьи тайны и, самое главное, — желание достигнуть цели. Впервые за века он горел чем-то так сильно и положил бы на алтарь своей мечты всего себя без остатка. И тогда, узнав его получше, Довакин обязательно открылась бы ему. Она доверилась бы, полюбила его — это было настолько же очевидно Мираку, как-то, что огонь горяч, а лёд холоден. И когда это случится, он и она станут двумя крылами Акатоша в Нирне, двумя поцелованными Кин героями, двумя половинками одного целого… Смакуя своё радостное волнение, он так крепко сжал еловую веточку в руке, что она осыпалась в его перчатке сотнями зелёных иголок. Ничего! Скоро вместо хвойного запаха этого маленького трофея он будет вдыхать её запах. Скоро! До возвращения оставались считанные дни. А потом она начала обрывать его связь с Камнями.***
— Почему ты делаешь это? Его трясло от обиды и ярости. Она отвернулась, пряча глаза. — Ты причиняешь зло людям. Поэтому иначе быть не могло. А эти сны… всего лишь сны. — Я никому не навредил, Довакин! Ни один человек не пострадал, помогая мне вернуть свободу! Девушка мотнула головой. — Ошибаешься: пострадали. Те, кто не желал строить твой храм днём и ночью, но не получил права выбора. И те, кто не хотел умирать от моей руки, но был вынужден на меня напасть — по твоему приказу. Ты поработил всех этих людей, как порабощал своих драконов, Мирак. Но со мной у тебя не выйдет. Не глядя на него, она побрела прочь.***
Это было равноценно удару кинжалом в узкую щель меж пластинами крепчайших доспехов. Мирак уже практически праздновал победу, и вот она своими руками разрубила нити, связывавшие его с домом. Даэдра её побери! Впрочем, нет. Этот даэдра бы не отказался от подобной сделки, но Мирак ни за что не обрек бы её на это. Даже после того, как она так невовремя уничтожила питавшие его потоки магии Камней. Что бы Довакин ни натворила, он уже никогда не сможет ненавидеть её. Мираку хотелось рвать на голове волосы. Ещё сильнее хотелось убивать. Но тот, кого он так жаждал испепелить, был бессмертен. И силён: с каждым днём Мора возвращал себе всё больше контроля над отвоёванным своим зарвавшимся слугой клочком Апокрифа. В конце концов осталась лишь Башня. И даже здесь защита Мирака слабела каждую секунду.***
В их лесу её не оказалось. Мирак тщетно искал её, а затем осознал, что даже если найдёт — говорить с ней здесь бесполезно. «Эти сны — всего лишь сны». Так она, пусть и ненастоящая, но сама сказала ему. И тогда он решился. Открыл глаза, встал с постели и призвал магию, чтобы во плоти перенестись в план смертных. В последний раз, ибо без подпитки Камнями на большее ни хватило бы сил. Впервые за всё это время, он пришёл к ней ночью. Крохотный лагерь встречал незваного гостя уютным потрескиванием огня. Драконорождённая время от времени подбрасывала хворост, а её подруга-данмерка похрапывала в палатке чуть поодаль. Лежавшая за спиной босмерки Роза Сангвина соседствовала с тугим сталгримовым луком — бандитам и ночным хищникам сюда был путь заказан. Остановившись в тени елей, Мирак невольно залюбовался. Отблески пламени играли на лице девушки, отражались в тёмно-оливковых глазах. Она обнимала руками ноги, уперевшись подбородком в колени, и мысли её, казалось, были отсюда далеко-далеко. В тонких складках в уголках глаз и на переносице отпечаталась тихая грусть, плечи были опущены. И даже такой, печальной и уставшей, она казалась ему прекраснее самой Нир. Мирак застыл, наслаждаясь открывшейся перед ним картиной. Узкие смотровые щели окаймляли её грубой — совершенно лишней — рамкой из желтоватого металла, поэтому, поразмыслив пару мгновений, он снял с себя маску. Именно так, с открытым лицом, он и вышел из-за деревьев. Довакин подняла взгляд. Мгновенное удивление почти тут же сменилось горечью. — Надо же. Видимо, всё-таки задремала. Не встретив сопротивления, Мирак подошёл к ней и опустился на землю, рядом. Они сидели бок о бок и слушали, как огонь весело пожирал сухие ветви, как ухал в ветвях филин, как пели цикады. По очереди бросая прутики промеж раскалённых поленьев, в какой-то момент драконорождённые столкнулись руками. Её ладонь застыла, и он бережно сжал её своей. Пальцы переплелись. Девушка поколебалась секунду, а затем опустила голову ему на плечо и тихо всхлипнула. — Я думала, что зелья помогут, но ты засел в моих снах даже крепче, чем в околдованных умах местных. Это несправедливо, Мирак. Все остальные обретают свободу, стоит мне очистить очередной Камень. А мне самой становится только хуже. — Она судорожно вздохнула и зажмурилась. — Видно, всё же ты и правда сумел меня поработить. Мирак молчал, обдумывая её слова, и ему казалось, что стук удивлённого сердца заглушал все звуки ночного леса. — Ты тоже мне снишься, — наконец тихо признался он. Она кивнула, словно говоря, что других слов от собственной ночной иллюзии и не ждала. А он слегка склонился к ней и принялся жадно исследовать взглядом каждую — настоящую — её черточку. На лице Мирака невольно расцвела счастливая улыбка: ещё несколько часов назад он был абсолютно уверен, что её чувства пришлось бы долго и кропотливо завоёвывать, что на это уйдут долгие месяцы или даже годы. Но если каждую ночь до этого она приходила к нему на самом деле, то… — Посмотри на меня. Она послушно подняла на него взор. В её зелёных глазах стояла влага. А ещё там отражался он сам — взволнованный и влюблённый. Медленно, словно опасаясь спугнуть, Мирак протянул руку к её лицу и погладил по щеке. Её кожа была такой же мягкой, как и во сне. Взгляд скользнул на приоткрытые тёмные губы. Интересно, может, и они на вкус такие, какими он их запомнил? Поцелуй был робким, но только поначалу: Довакин очень быстро перехватила инициативу, одной рукой отбросила оружие подальше, а другой надавила Мираку на грудь, побуждая лечь на спину. Устроившись на нём сверху, маленькая босмерка овладела его ртом так пылко, что в его голове начали взрываться двемерские фейерверки. Смуглые руки юрко скользнули в разрез его робы, а её бёдра льнули к его с почти болезненным исступлением. Поначалу Мирак лишь легонько прижимал девушку к груди, охотно отвечая на ласки сладостных губ и позволяя ей делать с его телом всё, что только заблагорассудится. Но вскоре её напор опьянил его крепче тех самых вин, в которых он ещё недавно так хотел утопить все мысли о ней. Одним ловким движением мужчина поменялся с нею местами, перекатив драконорождённую на траву и глыбой нависнув сверху. Лёгкий рывок — и ворот её кожаной брони был расстёгнут. Мирак потянул — и доспех соскользнул с плеч. Смакуя касание, он провёл пальцами по изящным ключицам — каждый шрам был ровно на том же самом месте, что и во сне. Нагнувшись к девушке, Мирак с упоением принялся целовать оголённую кожу, надолго задерживаясь на неровностях рубцов. Её руки привычно зарылись в его густые чёрные волосы. — И’ффре, как же… глупо… — с придыханием прошептала она, когда его язык нашел на её шее самую чувствительную точку. — Не глупо, — возразил он, обжигая её учащённым дыханием. — Только это и есть правильно. Она кивнула, не в силах спорить, и потянулась к нему для поцелуя. А когда они наконец оторвались друг от друга, закусила губу. В её голосе звенели слёзы. — Завтра наяву я убью тебя, Мирак. Я должна, понимаешь?***
На следующий день она и правда пришла в Апокриф — за его жизнью. Мора торжествовал — старый Чемпион предал его, а новый сам шагал в загребущие щупальца. Глядя на то, как Саротар тяжело спланировал на вершину его башни, Мирак прикрыл глаза. Он вспоминал вчерашнюю ночь, пока приветствовал её. Он представлял, как её руки вновь скользят по его обнажённому телу, когда в тонких пальцах босмерки звенела тетива, метко пуская стрелы. Стрелы, которые он не всегда успевал отбивать оберегами. Он думал о том, как сладки на вкус её губы, когда она использовала разрушающий ту’ум. Словно сумасшедший, он улыбался ей — пусть девушка, раунд за раундом одерживавшая верх, и не могла никак этого видеть. Хермеус Мора наблюдал за поединком. Мирак чувствовал душную волну его радости — Принцу даэдра неимоверно нравилось то, что юная драконорождённая казалась сильнее его прежнего Чемпиона. Первый Довакин лишь крепче сжимал в руках посох. Запасов магии осталось совсем немного — истощённый сложными чарами возвращения, иллюзии и защиты от Моры, и лишённый столь необходимой подпитки Камней, он вынужден был пожертвовать собственными драконами, чтобы восстановить магику. И всё же, зная природу их душ, Мирак подавил скорбь — старые союзники не пропадут бесследно. К тому же верным ему Дова всё равно было не жить, проиграй он эту битву. Однако жизненной мощи драконьих SIL не хватало и на бой, и на поддержание чар. В конце концов силы покинули Мирака, и он опустился на колено, тяжело дыша. Будто сквозь толщу воды он слышал скрип натягиваемой тетивы — Довакин вот-вот выстрелит, и всему наступит конец. Но конец пришёл совсем иным образом: чёрное острое щупальце пробило трещину в ослабевшей защите Башни и насквозь пронзило уже практически поверженное тело. С трудом удерживая свой разум в сознании, Первый Довакин на последнем дыхании прохрипел своему бывшему хозяину полные презрения слова прощания. А затем пришёл огонь, и Мирак провалился во тьму.