Тоска

      В тот ненастный октябрьский вечер, когда дождь хлестал в окна и грозился залить подоконники, в его квартире раздался телефонный звонок. Заверещал неожиданно, визгливо, и Антонио поморщился, поворачивая голову в сторону тёмного коридора.       «Перезвонят», — подумалось ему.       Он не хотел поднимать трубку, разговаривать, отвечать на рабочие вопросы — ведь по каким ещё ему могут звонить? И всё же… было в этой жалобной телефонной трели что-то такое, что сначала заставило его неуверенно замереть, а потом и вовсе отложить газету на кофейный столик.       Телефон зазвонил ещё раз, и Антонио шестым чувством вдруг понял: этот будет последним. Он резко поднялся. Не перезвонят.       — Алло? — требовательно, но совсем не грубо сказал он, крепко прижимая трубку к уху.       «Не успел», — была его первая мысль, но тут сквозь невидимые провода, бегущие по стенам, до него донёсся вздох. И он сразу его узнал.       — Антонио, — её голос прошелестел с того конца и принёс с собой ворох чего-то тёплого, магического, колючего и противоречивого.       — Елена?       Она, как обычно, замолчала, как замолкала всегда, когда он звал её по имени. Потом уже более слышно, но всё равно тихо, повторила:       — Антонио, — и ему уже подумалось, что она больше ничего не скажет, что позвонила просто для того, чтобы с дьявольским придыханием звать его по имени снова и снова. Если бы это было так, он бы слушал её весь вечер.       — Добрый вечер, Елена.       — Послушайте, — её голос звучал ломко, то ли из-за помех, вызванных бушующей непогодой, то ли непогода была у неё внутри. — Не могли бы вы приехать? Пожалуйста, приезжайте.       Ему стало не по себе, и Антонио, прижав трубку плотнее к уху, заговорил громче:       — Что-нибудь случилось?       На несколько долгих мгновений вновь воцарилась тишина, и только шум дождя по черепице и звук скользящих по лужам шин доносились до него с улицы. Нетерпение, необъяснимая тревога… Антонио почти перестал дышать, вслушиваясь в шорохи на том конце провода. А потом она всего лишь повторила:       — Приезжайте. Если можете, приезжайте. Если не можете, всё равно приезжайте. Я буду вас ждать… знаете, я ведь только и делаю, что жду.       Щелчок.       — Алло? Елена? Елена!       Он медленно вернул трубку на место, обернулся и рассеянным взглядом обвёл потонувшую во мраке гостиную. Ветер и дождь оборвали электричество, погасили фонари и лампы, и связь между ним и Еленой безжалостно исчезла, точно некто перерезал ножницами эту красную нить.       Антонио проследил за тенью от дерева, которая сквозь не занавешенное шторами окно металась из стороны в сторону по его ковру. Потом, и мгновения не раздумывая над тем, что делает, накинул на плечи пиджак, сверху — плащ, схватил ключи от машины и стремительно покинул квартиру.       К тому моменту, как он, взлетев по лестнице на три этажа, стоял напротив её двери и из раза в раз жал на звонок, вся его верхняя одежда вымокла до нитки. Считанные парковочные места у её дома были заняты, пришлось оставить машину в соседнем дворе. Две минуты пешком, не больше, но этих двух минут хватило, чтобы промокнуть. Но, впрочем, это было последнее, о чём он думал в тот момент.       Антонио ещё раз нажал на звонок большим пальцем, придержал, и трель, показавшаяся ему слишком радостной, зазвенела внутри квартиры, отдаваясь эхом на весь этаж. Он не выдержал и постучал. Сначала деликатно, потом громче. Оглянулся на соседскую дверь, с усмешкой поймав себя на мысли, что сейчас, должно быть, выглядит как обведённый вокруг пальца любовник, сошедший с ума от чувств — неважно, будь то любовь или ненависть.       И вдруг… шаги.       Он перестал звонить и прислушался. В замке повернулся ключ. Дверь отворилась настолько резко, что Антонио едва успел отскочить.       Елена показалась ему призраком, стоящим на пороге чёрного проёма. Серебристая пижама — висящая на плечах рубашка и широкие штаны, — распущенные светлые волосы, босые ступни, замершие на коврике. Она выглядела бледной, одновременно тёплой и холодной, мягкой и слишком прямой. Квартира за её спиной тонула во мраке, хотя свет в доме был — доказательством тому и работающий дверной звонок, и залитая жёлтым светом лестничная площадка. Этот контраст показался Антонио неожиданно шокирующим: свет и тьма, разделённые порогом. Она на той стороне, он — на этой.       Он шагнул вперёд.       — Елена, я подумал, что-то случилось. Ты меня напугала, — он ненавидел фамильярность, но сам не заметил, как обратился к ней на «ты».       Она не сдвинулась с места, не отошла, давая ему пройти. Так и осталась стоять босыми ногами на коврике и глядеть на него снизу вверх влажными, блестящими глазами. В груди Антонио что-то треснуло.       — Не стой на сквозняке, замерзнешь.       Он всего лишь положил ладонь на её плечо и подтолкнул внутрь. Всего лишь зашёл в квартиру сам и прикрыл за собой дверь, окунаясь в её мрак с головой. Всего лишь… и всё же этого хватило, чтобы произошло нечто странное.       Елена бросилась к нему в объятия. Обхватила руками широкий торс, спрятала лицо в вороте плаща, вжавшись в его грудь столь отчаянно и невинно, как это, испугавшись, делают малые дети.       Антонио опешил и несколько долгих секунд не знал, куда деть руки — те так и зависли в воздухе над её головой. Потом он вздохнул, улыбнулся нежно-тоскливо и опустил ладони на тонкие женские плечи.       — Я промок до нитки, Елена. И ты сейчас промокнешь.       И всё же ни он, ни она не сделали попытки отстраниться. Тео чувствовала, как намокает пижама, впитывая влагу его плаща, как колются на коже зябкие мурашки, как холодит голые ступни пол, но не могла сделать и шагу. Она только прошептала — тихо, слишком тихо, — и Антонио её не услышал, отчего ей пришлось повторить громче:       — Я скучала.       — Но мы виделись только вчера, — он гладил и перебирал пальцами её волосы.       — Я всегда скучаю. Иногда больше, иногда меньше. Сегодня я скучала больше.       Его одежда пахла дорогим парфюмом, немного — табаком и кофе. Плащ был холодным, Антонио — тёплым. Теодора ещё крепче обхватила его руками. Его тихий смех коснулся её макушки.       — Синьорина Флорес, вы меня удивляете. Я не думал, что вы настолько сентиментальны, — он обернул это в шутку, потому что всё ещё не знал, что сказать.       Елена не была эмоциональной, не была порывистой, её с трудом можно было назвать горячей. Свои чувства, желания и страхи она держала в секрете, не болтала лишнего, хотя болтать она, стоило признаться, любила и умела. Она не срывалась в откровения, не устраивала истерик, что были свойственны южанкам. Если смеялась, была искренней, но не безудержной. Если раздосадованной — закрывалась, отводя взгляд, отгораживаясь от него, точно некто захлопнул книгу прямо перед носом. Антонио однажды словил себя на мысли — он так и не понял, шутливой или серьёзной, — что она могла бы быть шпионкой.       И вот пожалуйста. Перед ним — новая она. Без сомнений, в этот раз — настоящая.       — Елена, — он взял её лицо в ладони и приподнял, заставляя посмотреть на себя. Улыбнулся. Растроганный её искренностью, отказался от шутливого тона и только и смог прошептать:       — Позволь, я повешу плащ.       Она разомкнула объятия, шагнула назад, из-под упавших на глаза волос наблюдая, как он стаскивает с плеч верхнюю одежду и вешает на вешалку — теперь между её элегантных пальто и жакетов красовался его тёмно-серый мужской тренч. Одна свободная вешалка, место как будто ждало именно его. И она ждала. Она только делает, что ждёт. Может, хватит?       Антонио повернулся. Проведя взглядом по её фигуре с ног до головы, молча взял за руку и по-хозяйски прошёл в гостиную. Ни одной включённой лампы, сплошной мрак, разгоняемый фонарным светом, льющимся из-за раскрытых тяжёлых штор. По полу и стенам бегали тени проезжающих мимо машин и встревоженных ветром деревьев, на столике у дивана лежала не начатая пачка сигарет, стояла чашка с утренним кофе, на ободке которой виднелся высохший след карминовой помады. На пути в спальню небрежно валялись красные лодочки на низком каблуке, ремень от жакета чернел на спинке кресла. В квартире стоял запах духов — строгий, взрослый, — и кожаной мебели.       Антонио резким движением развернул Елену к себе и поцеловал. У неё были холодные, мягкие губы, раскрывшиеся навстречу его горячим. Он положил одну руку на её талию, другую — на щёку. Почувствовал дождевую каплю, застрявшую в волосах и теперь стекавшую по виску.       Ступая спиной к дивану, он повёл её за собой. Елена опустилась к нему на колени, бёдрами расположившись по обе стороны его ног. Заключила его лицо в ладони и… сошла с ума.       Была ли тому виной неожиданная для октября хлёсткая, стенающая непогода за окном, пробуждающая в душе мысли исключительно тоскливые и одинокие? Или же дело было в печали более древней и личной, перезревшей и внезапно разорвавшейся внутри, как на войне в чистом небе внезапно разрываются снаряды?       Она не знала.       Вместо этого она целовала. Это были страстные, влажные, жадные поцелуи на грани истерии, отчаянные и бескомпромиссные, как и её капитуляция перед волей судьбы. Она задыхалась, рвано ловя воздух губами. Она раздевалась. Позволила пуговицам рубашки бессовестно расстегнуться, плечам — оголиться, груди — пойти мурашками, когда губы и язык Антонио коснулись её озябшей кожи, а щетина царапнула соски. Она беспардонно стянула его пиджак, освободила от свитера. Она впервые за бесконечно долгое время раздевала мужчину.       Она стонала, она кусала губы — его и свои, — ёрзала на его бёдрах, каждым сантиметром чувствуя, как отзывается на неё его тело. Она прижималась щекой к его виску, когда он стягивал с неё пижамные штаны, и впивалась ногтями в перекатывающиеся плечи.       Антонио перевернул её на спину и накрыл собой. Ощущение тяжёлого мужского тёплого тела, опустившегося на её с одной-единственной целью, пустило ток, что побежал от стоп до кончиков волос Елены. Его живот коснулся её живота. Она выгнулась ему навстречу, обхватила руками спину. Она зашептала его имя, а потом мир померк.

***

      Удивительно, что даже после самой темной ночи приходит рассвет. После бури — безветрие, а после дождя выглядывает солнце.       Теодора лениво наблюдала за тем, как сквозь незашторенные окна косые лучи самоуверенно забирались в её гостиную. Такие яркие, по-летнему тёплые, точно сейчас не октябрь, точно ночью город не задыхался хлещущим дождём и ветром.       Мужское сопение согревало затылок. Тео перевела взгляд на опоясывающую её талию руку Антонио и задумчиво провела по ней кончиками пальцев. Тёмные волоски, родинки… такой красивый.       Ночью, прижимая её к себе после упоительных, продолжительных ласк, он, задыхаясь, спросил:       — Ради Мадонны, что с тобой сегодня творилось?       — Не знаю. Наверное, мне внезапно захотелось жить.       Он долго молчал, а потом одобрительно расхохотался и оставил на её лбу говорящий о многом поцелуй.       Тео чуть повела бёдрами, устраиваясь поудобнее. Раньше она и представить не могла, что на этом крохотном диване могут поместиться двое. Однако вот они: Антонио спал, прижавшись спиной к задней стенке, она разместилась с краю. Её голова лежала на его руке, а их обнажённые тела кое-как укрывало прихваченное из спальни сбившееся одеяло. И почему они не переместились на кровать?       Тео хитро ухмыльнулась. Наверное, это было бы слишком скучно.       Она зашевелилась. Осторожно приподняла его руку и медленно села. Мужчина заворчал, но не проснулся. Тео повела любопытным, изучающим взглядом по его голому телу и вдруг заметила несколько красных пятен на шее.       «Какой стыд!» — подумала она, мгновенно отворачиваясь и пряча проказливую улыбку в ладонях. — «Засосы! В моём-то возрасте!»       Она пружинисто поднялась. Стройная и обнажённая, с разметавшимися по плечам волосами прошлась из угла в угол. Нижнее бельё бесстыдно валялось на полу посреди комнаты, брюки Антонио свисали с подлокотника дивана, одна чёрная туфля виднелась из-под стола, вторая… вторая где-то затерялась.       Тео встала у окна и выглянула наружу: солнце бликами играло на мокром асфальте, тротуар и трава в маленьком саду у дома были усыпаны поломанными ветками, а желтеющие листья, как пятна, покрывали улицу то тут, то там. Если бы кто-нибудь из спешащих прохожих поднял голову и заглянул в окно третьего этажа, он увидел бы молодую грациозную женщину, положившую одну руку на раму, её призывно торчащие груди, плоский живот и водопад роскошных золотых волос. Этот кто-то остановился бы, замер, растерянно пригляделся. Подумал бы, что показалось, что утренний туман сыграл с ним премилую шутку. Потому что как на месте сутулой старухи с искорёженными пальцами, обвисшим животом и жалкой парой тонких седых волосинок можно разглядеть её — молодость и… жизнь?       Точно окликнутая кем-то, Тео обернулась. Оттуда, где она стояла, виднелась лишь малая часть прихожей, — только угол входной двери и вешалка с одеждой. Её одеждой, среди которой висел плащ. Мужской плащ. Плащ Антонио.       Она бесшумно прошлёпала в коридор и замерла, задумчиво склонив голову на плечо. Всё продолжала смотреть на этот тёмно-серый предмет гардероба и гадала, гадала, каким же всё-таки образом он оказался здесь, в её доме — скопище одиночества, трагедий и боли. Как сумел пробраться через её заставы, искусно выстроенные баррикады и ледяные реки показного безразличия?       Не плащ, конечно же. Антонио.       Мне внезапно захотелось жить.       Она улыбнулась немного печально. Обхватила себя руками, точно хотела согреться, сжала губы и покачала головой.       — Пусть остаётся, — прошептала Теодора, будто давая разрешение самой себе.       А потом развернулась и пошла на кухню, чтобы сварить кофе. Она целую вечность не варила утренний кофе мужчине.