В тартарары

Тодд ненавидит брать на себя ответственность. Все в его жизни летит в трубу, стоит ему только попытаться что-то сделать самому, что-то изменить, перестать плыть по течению. Учеба, собеседование, получение денег в долг — Тодд ничего не может сделать нормально. Возможно, потому что не хочет. Возможно, потому что жалеет себя. Но когда Тодд думает о том, чтобы вновь попытаться вырваться из нитей чертовой социальной паутины, которая оплетает его руками родителей, Аманды и соседей, которая связывает и сковывает, ему хочется плакать. Когда Дирк делает первый шаг, беря его за руку — такой простой жест, теплый, человеческий, но для Тодда он значит слишком много, — Тодду тоже хочется плакать. От счастья. Когда Дирк целует его, когда предлагает встречаться, когда врывается в жизнь каждого их знакомого цветастым вихрем, утягивая Тодда за собой, — несмотря на все его возмущения, отрицания и попытки улизнуть, — Тодд правда счастлив, потому что ему самому ничего не нужно делать. Потому что, стоит ему только сделать попытку, он все запорет. Как и всю свою жизнь. Поэтому, когда Дирк, улыбаясь скромно и искренне, достает веревку, когда заводит руки Тодда за спину, еле слышно шепча «ну давай попробуем», Тодд не сопротивляется — наоборот, поддается, и с радостью. Подчиняться рукам Дирка так легко и просто, естественно. Рукам, которые никогда не причиняли Тодду боли, рукам, которые всегда были осторожны с ним, рукам, которые всегда грели его — и которые сейчас затягивают на запястьях Тодда, предплечьях, под выступающими ребрами узлы, перекидывают мягкую веревку через плечи. Прикосновения Дирка... нужны Тодду, и это вовсе не преувеличение. Он чувствует, как скользят края веревки по его лопаткам, когда Дирк оборачивает петлю вокруг его шеи, фиксируя ее через тяжи над оголенными сосками. Пальцы у него ласковые, дыхание горячее, слова... Слова Тодд не разбирает. Он смотрит в одну точку, словно пытается увидеть там все время и пространство, но от слов Дирка, которых он не слышит, ему все равно хорошо. Хорошо, когда Дирк чуть дергает концы, завязывая очередную связку, когда проводит неловкими ладонями по напряженным плечам, груди, замирает на миг на животе и, легко коснувшись губами губ Тодда, будто уговаривает просто перестать думать. В то мгновение, пока Тодд еще не падает на простыни, будто замирает в воздухе от легкого толчка Дирка, ему кажется, что сознание отключается. Тодд смотрит в потолок, но не видит его. Чувствует холодные простыни поясницей и чуть ноющую боль в связанных за спиной руках, не может освободиться, и в темноте черепной коробки проносится мысль: «Да, так и нужно». Все связано: его тело, его жизнь — он сам как ни с кем прежде связан с Дирком, чьи горячие ладони, скользящие по впалому животу Тодда, забирающиеся под узкие брюки, приспускающие трусы, служат отличным напоминанием. Как и теплая щека, когда Дирк потирается ею о небольшой член, как и его влажные губы, цепкие пальцы, мягкий язык. Пока Дирк делает ему минет, а веревки, опутавшие предплечья, запястья, грудь, не дают вмешаться, Тодду приходится просто принять это — и, наконец, выдохнуть, расслабляясь. Наконец-то от него ничего не зависит. Ведь так Тодд не видит, как его жизнь лишь быстрее проваливается в тартарары.