саундтреки этой работы:
— интонация & элвин грей — засыпай
monogram — lucid dream
henry — it's you
Ещё вчера я не хотел жить. Сидел на полу в ванной, пытался взять себя в руки, время всё тянулось и тянулось, а мне хотелось умереть. Играли Nickelback, я слушал гитарный ритм и слова, кажется, обращённые именно ко мне, и становилось легче, отпускало, и легкие дышали свободнее. Уснул с наушниками и музыкой, проснулся, как обычно, по будильнику, несколько минут пытался привыкнуть и присмотреться к новому дню, а потом отправился умываться. Алёна ещё спала, когда я вернулся в комнату, чтобы забрать рюкзак для универа. Её светлая чёлка закрывает глаза. Как она ей не мешает, мне непонятно. Я бы даже проснулся от этого. Одна рука покоится на свободной части кровати, там, где остался мятый след на простыне от моего тела. Я поправляю одеяло и поднимаю с пола рюкзак. Иногда мне кажется, что я уже ничего не чувствую. Не хочу завтраков в постель, романтики и признаний в любви. Просто покоя. Как будто отжил уже пол века. Иногда я чувствую себя именно так. А за окном снег — всё такое белое и девственно чистое. Даже глаза болят от яркости белых хлопьев, разбросанных холодным ковром по двору. Я вздыхаю. Нужно просто войти в это утро, и все получится. Хлопаю дверью, будто нарочно, бегу по ступенькам, спешу на улицу. Завожу машину и несколько минут просто сижу, откинув голову назад. Когда я вот так замираю, выпадаю из жизни, начинает казаться, что всё внутри замерзает. Я включаю радио, впиваюсь в руль дрожащими пальцами и медленно выезжаю с парковки. Колёса автомобиля шелестят по мокрой дороге, а я всё думаю и думаю. Впереди последний год, я пишу диплом и просто ухожу на свободу. Сложно поверить в то, что когда-то казалось несбыточным, слишком сложным и непонятным, сейчас вот так кончится. Казалось, раньше я столько переживал из-за учебы, мучился, терзался сомнениями и сожалениями. А потом в один момент всё вдруг поехало по ровной поверхности, и я остыл. Принял что ли всё, как есть. Смирился. И, не питая особой любви или восторга, просто как-то пережил. Слушая других людей, думаю, как с легкостью говорят они о том, о чём я сейчас переживаю. Они просто прожили этот отрезок жизни, и он забылся, завалялся, затерялся под горой других воспоминаний, более ярких и приятных. А сейчас я на месте этих людей. И теперь я верю: всё можно пережить. Спать побольше, запастись едой, запереться в комнате и просто зубрить. Сдать всё, до последней буквы, и смеяться над тем, как было просто — вот мой подход. И он действительно работает. Подъезжаю к когда-то ненавистному университету, улыбаюсь сам себе и понимаю, что скоро всё кончится, и я просто отпущу это некоторое количество лет моей жизни и не буду жалеть об этом. Затихает двигатель машины, и я зажмуриваю глаза. С мыслью, что всё будет хорошо, жить легче, это точно.***
Антон сидит напротив меня, зевает так, что челюсть хрустит, и бесцельно смотрит куда-то. Когда-то давно я ненавидел понятие «тет-а-тет»: сидеть напротив, постоянно глядя друг другу в глаза, было достаточно тяжело. С Антоном я же как-то забыл своё предубеждение. Он вёл себя так просто, ни к чему не обязывая. Находясь рядом с ним, я был не обязан смотреть ему в глаза, говорить о чём-то или поддерживать беседу. У меня с ним — самые необязательные отношения на всей земле. Из нашей группы мы и ещё несколько человек приехали сдавать философию. Остальные либо в преддверии рождественских каникул ушли в загул, либо так сосредоточенно делали диплом, что клавиши щёлкали, словно кто-то усердно колол грецкие орехи столовым тупым ножом. — Кто следующий? — Шастун поднимает на меня глаза, словно не веря, что я обращаюсь к нему. Убедившись в этом из ряда вон выходящем факте, он равнодушно пожимает плечами. Его, на самом деле, волнует очень мало вещей, вернее, кажется, вообще ничего. На философию он приехал разве что за компанию со мной. Где медитировать — ему ровным счётом всё равно. Я листаю конспекты и упорно пытаюсь собрать мысли воедино. Лето в этом году прошло и быстро, и медленно — сложно объяснить мою теорию. С одной стороны, я отмечал, как быстро бегут дни, как обычно, но с другой — даже не верилось, что это лето кончится. Что палящее солнце перестанет ярко сверкать, а небо — голубеть над головой. Но не важно, верим ли мы во что-то или нет — оно просто случается. И это даже не печально, это естественно, я бы сказал. Не знаю, почему я подумал о прошедшем лете. Кажется, наша жизнь похожа на уходящее лето. Сначала — рассвет, потом насыщенное красками время, потом — постепенное увядание. — Кажется, — вздохнув, начинаю я. —Жизнь похожа на уходящее лето. — Разве? — Антон на мгновение поднимает на меня тусклый взгляд. — Разве это не значит, что мы должны хорошо постараться, чтобы это лето прошло не зря и запомнилось? Как и нам, так и другим. — Может быть, — я хмурюсь. Всегда хорошо, когда есть тот, кто поддержит любую твою мысль. — А почему уходящее? — вдруг оживляется друг. — По-моему, у нас всё только начинается. — В каком-то смысле да, — киваю я. Я молча созерцаю таблицу расписания экзаменов и почему-то не могу избавиться от ощущения, что просто застрял в этом «увядающем моменте», в этой фазе моей жизни. Как будто я перепрыгнул лишний, по моему мнению, отрезок дистанции и направился дальше. — Подвезёшь меня после экзамена? — прерывает мои мысли Антон. Я раздраженно трясу головой и бурчу что-то вроде: «там посмотрим». Антон такой человек, что ему почти невозможно отказать, между тем, он страшный лентяй, из-за чего мне бывает временами как будто беспричинно очень грустно и тоскливо. Он хлопает меня по плечу, и я, словно наполнившись силой, поднимаюсь с жесткого стула и захожу в кабинет.***
Наверное, единственным человеком, который интересовался мною в жизни, был мой отец. У него были густые чёрные волосы с проседью и добрая улыбка. Я жил в мире, где краски и эмоции ещё били через край. Я был достаточно скрытным ребёнком, но внутри всё бушевало, а только он пытался понять меня. Я вспоминаю о своём отце с благодарностью и нежным восторгом. Город, в котором я жил, был серый, кирпичный и грязный. Спустя столько лет я смотрю на него другими глазами, глазами взрослого «я», и мне становится грустно. Я помню каждый переулок наизусть, с закрытыми глазами. В моем сердце всё же сохранилась какая-то теплота в отношении города, в котором я жил. Детство — это самая удивительная и щадящая часть моей жизни. Когда умер папа, защищать стало некому. И я это чётко понял, когда мрачный город стал огрызаться на меня, и внутри стало душно и тесно. С того момента посыпались разные проблемы, с которыми я, как глупый подросток, не мог справиться. Квартира, с которой съехали мои родители за месяц до смерти отца, — место, где я был ребёнком, для меня до сих пор остаётся полузабытым местом идиллии и счастья. Закрываю глаза и представляю просторную гостиную, смех гостей, запах вкусной еды, уют семейной обстановки. — Это можно назвать новой жизнью, — произносит Алёна, когда мы переступили порог нашего первого и нового жилища. Светлые комнаты и потолок небесно-голубого цвета, как мои несбыточные мечты. Я опираюсь на ручку чемодана и сажусь на пол. — Мог ли я когда-то представить, что могу оказаться здесь и сейчас? Будущее было как лист с размытой акварелью. — А я всегда знала, — она садится рядом, скрещивает ноги. — Знала, что окажусь с тобой здесь и сейчас. — Совсем точно знала? — подозрительно щурюсь я. — Разумеется, — она — человек-компьютер. Она всё точно знает. В сплетённых нейронах её сложного мозга есть ответы на все вопросы. С одной стороны — мне скучно, но с другой — я не сомневаюсь. Так и сидели мы на полу в первый день нашей совместной жизни, в нашей первой квартире. И этот день просто сохранился в моей памяти, потому что хочешь или нет — пришлось начинать новую жизнь. Мы почти никогда не ссорились. Со временем, не знаю почему и как, прошло моё желание урвать лучший кусок, дискуссировать. Я пожимал плечами и отступал. Просто соглашался, а когда точки отсчета спора нет — ссорится незачем. Она удивлённо смотрела на меня, крутила прядь светлых волос на палец и замолкала. Вот весь секрет нашей жизни. Я научился молчать, а она — слушать. Всё шло как надо, как я и… мечтал? нет, скорее, просто планировал. Наверное, я думал, что это — моя награда за пережитое, что дальше будет так гладко. Я просто хотел верить, что всё будет в порядке. Каждый хочет в это верить и, собственно, верит.***
Я выхожу из кабинета, выдыхаю. Всё, что жгло мою грудь, просто выходит наружу, и я расслабляюсь. Антон лениво зевает и потягивается. Весь его вид указывает на то, что он ощущает себя победителем. В глазах читается: «это было раз плюнуть», и я про себя улыбаюсь его самомнению. Мы, мужчины, такие интересные. Сначала потеем от напряжения, переживаем, а потом делаем вид, что всё далось легко, одним щелчком. Мы идём к машине. Впереди ещё один прекрасный день, который только начинается. Раньше я сильно не высыпался, меня буквально трясло от мысли, что завтра рано вставать, ехать в автобусе на ненавистную учебу. Но сейчас понял: чем раньше встаёшь, тем больше успеваешь. Как будто ловишь те моменты жизни, которые раньше упускал. Я по-прежнему не высыпаюсь, не считая выходных и ещё каких-то дней, но уже отношусь к этому философски. Люди из-за такого количества вещей волнуются, я просто поражаюсь. О сне я решил не беспокоиться до тех пор, пока кто-нибудь не скажет мне, что я похож на панду. Или что мои круги под глазами затмевают солнечный свет при взгляде в мою сторону. Так как неделикатных людей вокруг меня было полно, я даже успокоился. — Сегодня точно будет хороший день, — уверенно сообщает мой друг, дергая ручку двери машины. — Открывай уже. Режим энергосбережения включил? — недовольно интересуется он, глядя как я медленно ищу ключи сначала в карманах куртки, потом рюкзака. Я фыркаю. — Если ты обманул меня — я тебя уничтожу, — машина приветливо мигает фарами, я сажусь в салон. Антон закатывает глаза и плюхается рядом. — Будешь так грозно шипеть на меня — испепелишься, — он ядовито хихикает и пристегивается. Думаю, без друзей жить невозможно. Я чувствую себя сейчас так спокойно и уверенно, как если бы был один. Боковым зрением наблюдаю, как Шастун с опаской держится за поручень и лихорадочно начинает копаться свободной рукой в бардачке. — Тут где-то были конфеты, — задумчиво констатирует он, забывшись, даже отпускает ручку. — Ты их съел вчера, — заботливо напоминаю я. — Нужны конфеты — покупай сам, — я сладкое не люблю, в моей машине его в огромных количествах в стрессе от учебных будней поглощает Антон. Я вижу, как он готовится нудно и долго ворчать, и резко торможу — машина дергается, сзади сигналят возмущённые водители. Думают, наверное, что за придурок за рулём. Антон нервно хватается обеими руками за поручень, а я смеюсь. — Держись лучше крепче, — он только злобно кряхтит. В нашем уголке планеты наступила зима, а на улице так непривычно светло. Безразличное солнце светит сквозь пелену сахарной ваты облаков. Я подставляю лицо лучам светила и щурюсь. Даже медленное движение на дороге не бесит меня, и Антон не ругает на все лады все соседние машины, как обычно. Сегодня такой правильный день, всё как будто идёт по маслу. Я уже представляю, как завалюсь на диван в обнимку с котом и толстой книгой, буду пить огненный кофе, читать и просто ощущать себя в порядке. Даже не верится. Вечером Алёна вернётся с работы, мы вместе поужинаем пастой с сыром и посмотрим какой-нибудь фильм. Или, может быть, даже устроим генеральную уборку в честь хорошего настроения и успешно пройденного дня. Потом я насыплю корм коту, буду слушать, как он довольно хрустит им, и завалюсь на кровать с белыми простынями. И завтра будет новый день. И всё будет в порядке. Я настолько ухожу в свои мысли, что не замечаю какое-то время, что Антон ожесточенно толкает меня под локоть, суя под нос звонящий телефон — Остатки слуха и совести потерял? — бормочет он, ёрзая на сидении. Я благодарно киваю и беру трубку. Я никогда не был в Антарктиде, но по книжкам, прочитанным ещё в школе, знаю, что там вечная зима и очень холодно. Вот так же в одну секунду леденеет всё, внутри меня; внутри меня — Антарктида, а может ещё и Арктика, всё вместе взятое. Я опускаю руку с телефоном и останавливаю машину. Я всегда знал, знал, что жизнь — жестокая штука, но подумать, что меня будут бить несколько раз в незажившую рану — не мог. Шаст встревоженно смотрит на меня. Мир замирает и повисает на ниточке у моих ног. — Ты же говорил, что все будет хорошо, — слабо бью его по груди кулаком. Видимо, он что-то уловил из сказанного мне по телефону и просто сидит, не зная, что сказать. — Ты обещал, что этот день станет потрясающим, — уже кричу я, швыряя телефон в лобовое стекло. — Ты обещал, ты обещал! — мой крик срывается на болезненный визг, и я просто захлёбываюсь в безудержном плаче. — Я знал, я знал, что жизнь расправляется почти со всеми так жестоко, но почему я? — я закрываю лицо руками, в ужасе сжимаюсь, словно пытаюсь защитить самого себя. Антон обнимает меня за плечи и кладёт голову мне на макушку. Его руки дрожат вместе с моим телом, а я просто не могу поверить. Не могу поверить, что я теперь остался совсем один.***
Семья всегда много для меня значила. Была моим смыслом жизни, можно так сказать. Прошло года два после смерти моего отца, и брат улетел в Швейцарию, так оторвался кусочек от моего болящего сердца. Вскоре и мама уехала в наш загородный дом. И я остался один. Моя семья распалась за считанные месяцы, а я все первые дни не мог поверить, всё вздрагивал от каждого шороха и звонка, ждал, когда щёлкнет замок, войдут они. И я больше не буду один. Но три пары ключей лежат на столике в прихожей. Я смотрю на них и смотрю. И понимаю — они не вернутся. Они просто не захотят вернуться. Да и им просто некуда возвращаться. «Нас», как понятие «семья» больше не существовало. Все просто разбрелись. Один я сидел на распутье и чего-то ждал. Долгими вечерами рассматривал старые фотографии и думал. Отец, если бы ты был бы жив. Если бы мог помочь мне. Обнять, утешить, сказать, что все будет хорошо. После твоего ухода умер в нас этот стержень, мы стали чужими. Разговоры не клеились, воздух всё накалялся, непонимание росло. Первым не выдержал брат. Потом сдалась и мама. Один я, как преданный и брошенный пёс ждал у порога. Я же не делаю ничего плохого, отец? Прости, мы в какой-то мере предали тебя. Но я остаюсь. Кто-то должен остаться. Я останусь ради тебя. Я гордился своими родителями. С мамой отношения так и не сложились. Я был для неё чужим, она как будто не хотела принимать меня в своё сердце. Красивая, холодная, вежливая — вот так сохранилась она в моей памяти. Всегда ухоженная и при параде, я восхищался ей в детстве. Правда, издалека. Но мне хватало и этого. Наблюдать за снежной королевой, только бы самому не замерзнуть — больно было понимать, что я для неё почти никто. Она была всегда уважительна ко мне, но и близко не подпускала. И я сидел у ее ног, любовался гордой статуей моей мечты. С моим отцом она была всегда нежна, как и с братом. Целовала на прощание в лоб, легко улыбалась. Моя недосягаемая королева. После смерти отца она как-то осунулась, побледнела. Я с тревогой наблюдал, не стала ли таять моя снежная статуэтка идеала. Мне даже казалось, что мы немного сблизились. Иногда сидели вместе на кухне, она наблюдала как жадно поедаю ее печенья, запивая тёплым молоком, иногда что-то рассказывала, иногда слушала меня, без особого интереса, правда. Но мне было это не важно. Главное, видеть её красивые глаза, внимательный взгляд и просто дышать одним воздухом с ней без угрызения совести и ощущения ненужности и одиночества. Когда она собрала вещи, то обернулась посмотреть, ничего ли не забыла. Мне же хотелось закричать, что она забыла своего сына. Так это было нечестно и несправедливо. Она словно нечаянно заметила меня и замерла. Я почти перестал дышать под её взглядом. Секунду подумав, она провела ладонью по моей щеке и коротко кивнула. Мне же хотелось броситься к ней, обнять, просто попросить остаться. Вряд ли бы она поняла меня, смутилась бы, и между нами остался бы неприятный осадок, который всплывал бы при каждой случайной, конечно же случайной, встрече. Вот я стою в прихожей, чувствуя, что моё сердце покрывается коркой льда. Хлопнула дверь, и я наконец-то разрыдался. Мне шестнадцать лет, а я остался один. С этого момента, думал я, меня больше ничто и никто не может ранить. И я больше никогда не плакал. Как-будто как-то не по-мужски. До сегодняшнего дня. Когда я понял, что остался совсем один. Когда и моя снежная королева растаяла где-то вдали от меня, моя мечта просто ушла. Моей мамы больше нет. Нигде. И я никогда не найду ее. Никогда.***
Похороны прошли как-то быстро и пусто. Словно я уже привык к этому процессу. В своём сердце я хоронил многое, мне больше не больно. Даже не знаю, что ещё должно случиться, чтобы я успокоился, перестал верить в счастье, в мечты, в хороших людей. Из родственников я был один. До брата не дозвониться. Старый номер недоступен, а другого у меня нет. Я даже не мог быть уверенным, что он жив. Глупости, конечно, но я уже ни в чем не уверен. Антон стоит недалёко от гроба. Бледный и в чёрном костюме. Странно видеть его в такой одежде, я видел его в костюме впервые. Он боится поднять на меня глаза, видимо, чувствует себя виноватым за то, что пообещал мне хороший день, а оказалось всё наоборот. Разумеется, я тогда погорячился, я не считал его виноватым, он ведь мог ляпнуть все, что угодно. Просто когда мои мечты и надежды рухнули от пары слов, было слишком много отчаяния во мне, надо было куда-то деть эмоции. Я уже взрослый, но смерть для меня до сих пор как будто нереальная. Я не верю в смерть. Не знаю, как подойти сейчас ближе к этому мерзкому чёрному ящику, увидеть любимое лицо и просто отпустить. Я не хочу отпускать. Рассеяно смотрю на цветы и пытаюсь не думать ни о чём. Алёна берёт меня за руку, подводит ближе. Мои ноги ватные, мне кажется, что я вот-вот упаду. Все вокруг замолкают. Эта тишина такая правильная, уважительная, успокаивающая. Я подхожу ещё ближе, уже сам, и вижу её лицо. Такое спокойное, как всегда, и как всегда холодное. Как будто она сейчас откроет глаза, недовольно поморщится и скажет что-то типа: «Который час? Ну и задремала же я среди белого дня». Я сглатываю и шепчу: «Уже десять утра, мам. И уже как почти двадцать шесть часов, как я живу без тебя». А она всё молчит. Я целую её фарфоровую руку, затем, подождав, неуверенно целую её в щеку, обжигая губы и невольно отстраняясь. Так вот какой он, прощальный поцелуй матери. Я отхожу назад и просто выхожу из этого душевного помещения, слишком мрачного и пустого, хотя и наполненного людьми. Иду по дороге, ёжась от холода, засунув красные от мороза руки в карманы. И я снова на перекрёстке. Снова не знаю, что делать дальше и как жить. Как будто моя душа провалилась куда-то глубоко-глубоко, и я теперь не знаю, как её достать. Машина осталась там, у похоронного бюро. Она мне теперь чужая и ненужная, как и всё вокруг. Я вспоминаю самые тёплые моменты детства. Вот мама, ещё близкая и родная, берет меня на руки. Я совсем маленький и глупый. У нас какая-то фотосессия. Мне щекотно от её прикосновений, я смеюсь и пытаюсь вырваться. А вот мы с братом плещемся на море, отец держит меня на руках, боясь, что я захлебнусь. Отпусти, пап, я уже большой. Я сглатываю. Всё как по-настоящему. Только никто уже не смеётся, никто не обнимает меня. Только жизнь хлёстко бьёт по щекам, пытаясь отрезвить. — Сигаретки на найдётся? — слышу я хриплый голос. — Я не курю! — почти с ненавистью восклицаю, и бродяга в недоумении шарахается от меня. А я, подняв воротник до самых глаз, иду по аллее, вокруг столько голых и неуклюжих деревьев, как и я сам. Мы все не вписываемся в эту атмосферу праздничного и шумного города. И я всегда, понимаю, буду один. Даже в толпе, даже в объятиях любимого человека. Как, как, объясните мне, человек может за свою жизнь столько раз умирать и ещё оставаться существовать?***
Можно сказать, что жизнь просто продолжается дальше. Нельзя сказать, что что-то изменилось. Просто звук как-то приглушился, и всё словно в замедленной съемке. Отгулялись кем-то праздники, отгремела музыка людей, которые смеялись и улыбались, отгрохали салюты в темном небе, которое радовалось вместе с людьми отблесками тусклых звёзд. Никогда не понимал смысл праздников. Счастье по принуждению — это как? Хохотать только потому, что этот день отмечен красным цветом в календаре? Или же, если у тебя нет этого предвкушения, праздничного настроения, то ты чувствуешь беспокойство и ощущаешь себя не в порядке. Как люди, которые не машины, могут быть машинами одновременно? Как можно заставлять своё сердце трепетать по расписанию? За окном белый снег. Сейчас он кажется свадебным платьем красивой невесты. Украшение земли, кристальные сугробы замёрзшей воды. Я никогда не любил зиму. Моё сердце как будто замерзало вместе с одинокими деревьями и холодной землёй на долгих три месяца. За столько лет — я уже устал считать, я был на могиле своего отца только один раз, на первую годовщину. За день до этого прошёл дождь. Дорога к кладбищу была в грязных лужах. Как будто кто-то специально размазал все самые мерзкие моменты моей жизни по этой мокрой земле. Я просто стоял на могиле, сосредоточенно думая, что вот прошёл целый год, всё словно вернулось на круги своя, но я, как подросток, опоздавший на школьный автобус, уныло всё ещё стою где-то там, позади. — Привет, драгоценный, — я обнимаю моего ангела, вдыхаю запах её каштановых волос и умиротворенно улыбаюсь. — Как ты? Я даже не знаю, что ответить моей сияющей от мороза принцессе. Большие глаза, улыбка до ушей, пухлые аккуратные губы и чуть нахмуренные, будто в раздумье, брови. Всё это, такое родное и любимое, что мне просто хочется смотреть на неё, молчать и наслаждаться её присутствием. Мой кусочек детства. — Чего молчишь? — она тревожно хватает меня за плечи, заглядывает в глаза. — Я не вовремя приехала? — Всё в порядке. Я просто насмотреться не могу на тебя. Соскучился, — эти слова вылетают так легко, что мне даже на мгновение хочется закрыть рот ладонями. Я никогда не говорю о своих чувствах, но сейчас, в это одинокое и тревожное время, я настолько счастлив видеть её, что сердце не позволяет молчать. — Как ты похорошела, — она ещё не знает ничего, думаю я. Мне же так не хочется вываливать на неё весь груз тяжёлых мыслей, но, с другой стороны, она — это как часть меня, ей хочется рассказать обо всём, плакать и смеяться вместе. Она, как чувствительный датчик света, иногда утихает, чтобы ты мог избавиться от накопившегося, иногда сверкает в лучах твоей радости вместе с тобой. — Хочу с тобой лежать на диване, болтать обо всем, слушать Newboys, есть чипсы или чизкейк и пить горячий кофе, сваренный тобой, — заговорщически шепчет она мне. — Хорошо? Давай? Я просто киваю. Мне так хорошо. В душе утихают беспокойные ветра, мысли замедляют бег, боль берет перерыв, усаживается в угол с газетой в руках. — Сильно скучаешь по маме? — я поднимаю голову и вижу её наполненные слезами расстроенные глаза. Моя девочка приехала ко мне сквозь тысячи километров, чтобы в очередной раз забрать у меня что-то — мою боль.***
Мы лежим в обнимку, на фоне играет какой-то фильм или серия очередного сериала, мои глаза закрыты. Алёну мы с сестрой отправили к подружкам. Нам просто нужна тишина, пустое пространство вокруг, покой, чтобы успокоить дрожащие мысли. Я начинаю понимать, что, как бы я не отрицал, в моей жизни есть правильные люди. Пусть они не могут быть со мной каждый день, но, смотря на эту девочку, я вижу человека, который второпях швырял первые попавшиеся вещи в сумку и спешил в аэропорт, и я думаю, что если я буду требовать что-то ещё, то это будет слишком эгоистично. Я вспоминаю взволнованные глаза Антона на похоронах, жутко жалею, что в сердцах накричал на него. И мне жаль, что за всё это время я ни разу не позвонил. Он наверняка переживает, ждёт, когда я ему скажу, что больше не сержусь на него, сам же позвонить боится. Я про себя улыбаюсь. Он ведь не виноват, а я давно не сержусь. На что мне нужно было сердиться, так это на время и случай, которые, как всегда, рандомно выбирают себе жертву и жестоко кромсают её. Я много размышлял и понял, что слишком часто люди винят себя в том, в чем были абсолютно бессильны. Каждый день умирают сотни тысяч людей, и в каждой ли смерти виноват кто-то? Может быть, стоит винить Бога? Я смотрю в окно. Там падает снег полупрозрачной занавесью, внутри меня утихают бушующие ветра. На всё время случай. Разве как-то мог я спасти свою мать? Может быть, вылечить своего отца? Я могу лишь сожалеть о том, что мало проводил с ними времени, надеясь на что-то. Но что я могу сделать с этим сожалением? Ничего. Просто принять и сделать выводы. Обнять сестру и Алёну, позвонить Антону, сказать, что он самый лучший на свете друг и потрясающий человек. Кот, мягко ступая лапами, забирается к нам на кровать, трётся лбом о мой бок, нюхает сестру, поудобнее устраивается между нами, сонно сопя. Всё, чего мне хочется, так это того, чтобы это время не кончалось. Не кончались бы рождественские каникулы, не кончалась бы эта тишина, не кончалось бы моё внутренне спокойствие, не кончался бы снег за окном. Всё было бы так тихо и умиротворённо. — Это же не может длиться вечно? — шепчет она мне на ухо, словно услышав мои мысли. — Знаешь, — отвечаю я. — Ценность момента в том, что он не вечен. Мы понимаем, что секунды бегут, минуты истекают, а часы когда-нибудь пролетят — медленно или быстро, не важно. И когда мы это понимаем, внутри нас что-то сжимается. Мы думаем, что это дикое нежелание идти вперёд, а на самом деле это мы начинаем ценить момент. На деле, мы как будто насильно взрослеем. Но это не так плохо. — Лучше повзрослеть раньше, потому что слишком поздно бывает больно. Я киваю. И я осознаю, чувствую всеми фибрами души, что всё будет в порядке. Не сейчас, не навсегда, но будет. Я осознаю, что моя родственная душа скоро уедет, но это значит, что я смогу ждать встречи и мы снова когда-нибудь увидимся. Каникулы кончатся, но я смогу ездить по заснеженному городу, видеть Антона, одногруппников, смогу с каждым днём приближаться к точке своей свободы. — Мне нужно сделать кое-что, — говорю я сестре, она с любопытством смотрит на меня. Я достаю телефон из-под подушки, отключаю режим «полёт». И мне не нужно много усилий, чтобы сделать это. Слышу знакомое дыхание. — Привет, Тох. Как ты? Я скучал.***
Не могу сказать, что я смирился, забыл или успокоился. К горлу иногда ещё подступал ком, иногда было тяжело дышать от чувства потери и одиночества, которое тонкой цепочкой обвивалось вокруг шеи. Сколько разговоров было проговорено, сколько обид вспомнилось, сколько еды съедено, сколько фильмов просмотрено и сколько снов — беспокойных и тревожных — было увидено. С уверенностью могу сказать, что теперь больше желание быть одному не овладевало мной. Наоборот, хотелось тепла, людского огня. Просто слушать разговоры и понимать, что ты есть, ты нужен, ты существуешь. Есть ли лучшее лекарство от депрессии, чем покой и любящие люди? Вряд ли. Откопав машину из снежного сугроба, завожу её, еду провожать любовь моей жизни. Девочку с большими чуткими глазами. На самом деле, хочется обнять её и не отпускать. Заставить пообещать, что всё непременно будет в порядке. Но могу ли я просить её дать такое обещание только лишь для моего успокоения? Не будет ли ей потом слишком тяжело и больно, когда она увидит и поймёт, что её слова не сбылись, что она, в какой-то мере, предала меня? Знаете, я такой человек — я всё решаю сам. Мне так не хочется тревожить близких людей, видеть, как от моих слов их лицо, некогда счастливое от встречи, становится тревожно-беспокойным. Мне не хочется быть ни малейшей в их жизни причиной огорчения. Но иногда дамба прорывается, и я не могу держать всё в себе вечно. К сожалению, я не железный. Так вот и сейчас, я хочу пожертвовать ради неё своим покоем. Обойтись без обещаний и заверений. Жизнь такая неожиданная, но, в то же время, очень предсказуемая. Вы никогда не задумывались, почему случаются ваши разочарования? Удивительно, но чем меньше ждёшь от жизни, чем меньше планируешь, на что-то надеешься, тем меньше разочарований. Нет обещаний (не важно: устных, письменных, символических) — нет предательства. — Всё будет хорошо, — она кладёт ладошки мне на плечи, привставая на цыпочки, и внимательно смотрит мне снизу вверх в глаза. — Разве? Как ты можешь обещать такое? Как человек может знать всё на свете? — Не может, — она загадочно улыбается, и от её улыбки мне становится тепло и уютно. — Но знаешь, если не всё хорошо, значит, это не конец. Ни сегодня, ни завтра, ни через месяц, но когда-нибудь обязательно всё будет хорошо. Понимаешь? — я киваю в такт её словам и своим мыслям. — Но ты можешь думать, что есть же люди, у которых всё закончилось далеко не хорошо. — Если умеешь читать мысли, то хотя бы не делай это так явно. А то мне неловко, — теперь моя очередь приподнимать уголки губ в попытке ощутить положительные эмоции. — Прости, — в её глазах бегают искорки прошедших счастливых дней. — Знаешь, про таких людей я могу сказать одно: они просто плохо постарались. Или просто не хотели стараться и сдались. — И понятие «хорошо» означает не то, что больше не будет ничего плохого, — продолжаю я её мысль. — Оно означает, что ты будешь в порядке. Однажды, не важно какие будут бушевать бури вокруг, ты обязательно будешь в порядке, запомни. Если постараешься, конечно, — сестра заканчивает наш обмен мудрыми мыслями. — Я буду стараться, — шепчу я в ответ. И действительно, мне хочется ещё немного побороться. Мы крепко обнимаемся. И я надеюсь, что не в последний раз. Я никогда не любил фразу «всё будет хорошо». Её говорят на автомате, чтобы избавиться от чужих переживаний. Она бесчувственная, безучастная, бессердечная. Но иногда нам всем нужен человек, который в нужный момент скажет именно эту фразу. И скажет её по-особому, так, как тебе это необходимо. И это действительно поможет. Самолёт плавно взлетает, а я медленно выдыхаю воздух из лёгких. Не суть, как мне плохо, жизнь ведь всё равно бежит свой марафон. И мне нужно забрать Антона, ехать на учебу. И мне нужно просто жить дальше.***
Это так удивительно, но, в то же время, обычно. Плохое с нами случается быстро. Моментально. Иногда даже секунда, слово, один шаг могут разбить наше сердце, перечеркнуть всё, к чему мы шли такое долгое время. А восстанавливаться потом нужно бесконечное количество дней, которые иногда действительно кажутся вечностью. Один звонок, одна фраза, один взгляд и одно касание — и я был разбит вдребезги. Словно кто-то схватил стеклянный хрупкий стакан со стола и со всей силой швырнул на кафельный пол. Секунда — и от него остались лишь мелкие, почти незаметные глазу, осколки. Не знаю, сколько времени понадобилось мне, чтобы принять. Принять, а потом смириться. Смириться, а потом понять, как жить дальше. Жить дальше и пытаться не думать о плохом. Целая цепочка. Рецепт строгих рекомендаций о том, как лечить разбитое сердце. Я бы даже сказал, разбитую жизнь. Впервые за несколько недель я снова сажусь за руль. Слышу, как умиротворяюще шуршат по снегу колеса, тихо играет «Lucid dream», и я просто пытаюсь вписаться в эту бурлящую жизнь. Я словно пытаюсь впрыгнуть в бегущий по рельсам поезд. И сердце почему-то дрожит, а всё внутри сжимается. То ли от беспокойства, то ли просто от каких-то эмоций. Солнце приветливо светит в лицо. Но знаете, я больше не верю зимнему солнцу. Оно иногда выглядывает, но его нет тогда, когда ты в нём нуждаешься, оно испепеляет тебя своими ясными лучами, слепит, но ты чувствуешь всё тот же холод, от которого немеют пальцы. Оно как будто рядом, но при этом не с тобой. Оно как будто пытается согреть тебя, но лишь обжигает равнодушием. Я ненавижу зимнее солнце. Мне кажется, его можно использовать как метафору разочарования. Песня переключается. Я слышу любимую «It's you». Парень признаётся в любви девушке. Я слышу, как его голос слегка дрожит. Может быть, эта любовь принесёт им счастье, а, может быть, разобьёт сердца, кому-то одному или обоим. It's you, you. It's you. Это всегда был ты. Тогда, сейчас и когда-нибудь потом. Я останавливаю машину, поворачиваю ключ и закрываю глаза. Мне кажется, я сливаюсь с этим жестоким миром. Антон садится в машину крайне осторожно. Чуть-чуть приоткрыв один глаз, я с интересом наблюдаю за ним, про себя улыбаюсь. Такой смешной, испуганный, растерянный. Мне безумно хочется обнять его. Я вдруг вспоминаю, как он обнял меня тогда, после рокового звонка. На макушке как будто до сих пор остался след от его подбородка, а на плечах — тёплые ладони. Мне хочется тряхнуть головой, чтобы избавиться от этого минутного наваждения, но я сдерживаюсь. Потом об этом подумаю, решаю я. Если что-то беспокоит, ты не можешь не думать об этом, но отложить тревожные мысли на потом можно попытаться. И тут я снова вздрагиваю. На этот раз не по своей вине. Он обнимает меня за плечи и почти неслышно дышит в ухо. Меня же как будто обухом по голове ударили. — Прости, пожалуйста, — тихо говорит он. Я по-прежнему не могу шевельнуться или сказать хотя бы слово. Правильно ли я сейчас поступаю? Должен ли я ответить на его объятия, утешившись, или просто нужно принять это, как должное? — Поехали, — отвечаю я, придя в себя.***
За это время я, если честно, начал по-другому относиться к учебе. Как-то привык к нашему университету, к серым турникетам, голубому потолку, просторным аудиториям и к этим особенным людям — студентам. У нас всегда необычная атмосфера. Помню, когда пришёл первый раз в это здание, знакомился с деканом, ребятами, да и просто с окружающей средой. В тот момент всё вокруг казалось особым, не таким как везде. Сейчас, поднимаясь по ступенькам, я улыбаюсь. Улыбаюсь небу, дверям университета, знакомым и незнакомым лицам. Мне просто становится хорошо. Как будто поезд замедлил ход, и я смог даже не то что запрыгнуть, а просто зайти внутрь. Вижу, как Шаст не успевает отвечать на рукопожатия и приветствия. — Откроешь? — толкаю я в бок своего коммуникабельного товарища. Свой пропуск я потерял несколько лет назад. Сначала не было возможности восстановить, потом приноровился ходить так, а потом подумал «а зачем?» и распрощался с этим вопросом. Антон рассеянно кивает, но я понимаю, что ждать мне придётся долго, поэтому просто пролезаю под турникетом и отряхиваю куртку. Охранник грозит мне кулаком, а я снова улыбаюсь во весь рот. Вспоминаю слова любимой песни «Someday». «Когда-нибудь, как-нибудь я всё исправлю, но не сейчас». Действительно. Сейчас у меня такое настроение, я бы сказал, мироощущение. Хочется всё отложить: проблемы, тяжёлые мысли, недоговоренные разговоры, нерешенные задачи и недоделанные дела. И просто дышать, ловить момент, быть в порядке и просто ж и т ь. Четыре буквы, а в них, кажется, весь смысл. — Someday, somehow gonna make it alright… — тихо напеваю я, снимая верхнюю одежду в гардеробной. — But not right now… — слышу я и оборачиваюсь. Я вижу сияющие глаза Антона и смеюсь. Сегодня самый обычный учебный день, понедельник. Но сегодня всё как-то по-особому. Студенты смеются, обнимаются, листают конспекты. Кто-то шепчется перед аудиториями, кто-то взволнованно ходит туда-сюда, кусая губы, кто-то безнадёжно смотрит в потолок, словно ожидая помощи сверху. Я прохожу мимо, снисходительно усмехаюсь, наблюдая за первокурсниками. — У вас случайно нет конспектов по менеджменту? За первый курс, — умоляюще щебечет рядом со мной какая-то девушка, вцепившись в мой локоть и буквально повисая на нём. Я обожаю политику своего университета. Вспоминаю, как, будучи на первом курсе, мы, не поспевая за бешеным темпом преподов, портили свои конспекты, не успевали дописать, в итоге одной надеждой оставались старшекурсники, которые наблюдали за нашей паникой практически с родительской нежностью. Если успеешь подсесть к кому-нибудь на хвост, есть шанс получить вожделенный конспект. Перед зимней сессией он обычно перелистывался десятками рук, после экзаменов аккуратно и с любовью переписывался, перед летней сессией с остервенением учился. Потом мы уже входили в раж, и критических проблем с конспектами не было. — По менеджменту? — задумчиво переспрашиваю я, делая удивлённый вид. — По менеджменту, — лепечет моя собеседница, глаза которой раскрываются просто до невероятных размеров, и мне становится жаль её, а так же всю притихшую за её спиной группу. Приятно быть чьей-то надеждой, в данном случае даже смыслом жизни. Я расстёгиваю молнию рюкзака и достаю тетрадки. Ещё на первом курсе я задумывался, с какого перепуга дипломники носят с собой старые конспекты, но теперь понимаю. Все пять или шесть лет стоило проучиться ради этого момента. Конспекты всё равно нам были не нужны, поэтому после зимних каникул мы щедро раздавали их всем, кто хорошо попросит. В течение нескольких лет они могли нам принести какую-то пользу, но перед дипломом их ценность падала. Это как ещё повезёт, бывали и такие записи, которые разбирались под лупой по несколько часов, а то и дольше. Но одно мы знали: эти конспекты никогда не выбрасывались. Плохо или непонятно написаны — разбирай почерк как хочешь, другого не дадут. Не все хранили свои заметки, поэтому с каждым годом становилось все труднее и труднее заполучить их. Я раздаю тетради, ловлю восхищённые взгляды и вздыхаю. — Есть ещё экономика организации, — выкрикивает незаметно для меня подошедший Шастун, и его мгновенно окружает толпа. Я чувствую себя благодетелем и довольно хмыкаю. — Прикольные они, — догоняет меня. — Вспоминаю себя, аж мурашки по коже. Какие мы старые, однако. — Действительно, — пожимаю плечами я. — А пять лет назад казалось, что впереди просто куча времени. — Здравствуйте, — перебиваю сам себя, здороваясь с подошедшим преподавателем. — Сегодня разбираем работы, — жизнерадостно напоминает нам он. Я понимаю, что это наверняка до конца дня, и моё лицо становится похожим на очень плохо склеенную маску кукольного театра. — Вы не рады? — Полный восторг! — восклицает мой друг и тащит меня прочь. — Мне бы твой оптимизм, — бурчу я и закатываю глаза. Мы запасаемся кофе, какой-то едой и бредём на нужный этаж, искать нашу аудиторию.***
Я исподтишка наблюдаю, как Шаст яростно спорит с преподавателем, размахивая свободной рукой, второй он держит ноутбук. И я думаю, как в сущности мы мало с ним знаем друг о друге. Пять лет дружбы — это и не много, но и не мало. Часто молчаливый, но в то же время импульсивный, он всегда был рядом. Делился ручкой, когда моя переставала писать; выгораживал меня на перекличке, когда я опаздывал; покупал кофе в моих любимых стаканчиках Старбакса, когда я засыпал в библиотеке, работая над курсовой; давал переписывать то, что я проспал на лекции; таскал из столовой бутерброды; ел мои конфеты; смеялся над моими шутками и иногда рассказывал свои истории. Смотря на его серьезное лицо, светло-пшеничные волосы и белую, идеальную как всегда, рубашку, я пытаюсь понять, всегда ли я был справедлив к нему. Всегда ли относился к нему так, как он действительно этого заслуживает. А заслужил ли я такого друга? Часто мы молча сидели в библиотеке, сосредоточенно делали домашку, иногда что-то ели, копались в горе книг. Это все сопровождалось тишиной и шуршанием листов бумаги. Но при этом я не чувствовал себя неловко и не испытывал мучительного желания заполнить чем-то эту тишину. Обычно тишина такая пустая, а наша тишина была заполнена мыслями, рассуждениями, выводами и решениями жизненных проблем. Иногда мне очень хотелось вскрыть его черепную коробку, узнать, о чём он думает, что чувствует, чего хочет или чего боится. Не для чего-то конкретного, просто узнать. С остальными он был приветлив, иногда проводил перерывы, заговорившись с кем-то. Но мне почему-то казалось, что только со мной он мог почувствовать себя уверенно и спокойно. Не знаю, были ли у него друзья за пределами университета. Да и вообще я редко о чём-то его расспрашивал. Его отца я видел лишь один раз, да и то случайно. Высокий, стройный, такой же серьёзный и внимательный, как сын. Он поздоровался со мной, смотря прямо на меня своими зелёными глазами. Не знаю, что он подумал про меня, но мне почему-то казалось, что он непременно такой же порядочный человек, как Антон. Я отрываюсь от своих мыслей, услышав свою фамилию. Почему же столько вещей происходит не во время. — Ну он и зверь, — раздосадовано бормочет Антон, плюхаясь рядом со мной на стул. — Глаза ему расцарапал бы, будь я девчонкой. Иди, задай ему жару, — он задорно улыбается, заглядывая мне в глаза. — Идёшь? Иди давай! — Тох, — вдруг неожиданно для самого себя произношу я. — Сходим после учебы поужинать куда- нибудь? — спрашиваю его. — Так есть хочу, до дома не дотерплю. Мой друг смотрит на меня, я замечаю, как подергивается его тонкое запястье с чёрными часами. Затем он переводит взгляд на бутерброды, которые мы захватили с собой, чтобы поесть, затем молча убирает их в рюкзак. — Хорошо, — он кивает. — Давай поужинаем. Я беру свой ноутбук и иду к кафедре. Понятия не имею, что на меня нашло.***
Я листаю меню, Антон сосредоточенно смотрит в потолок, где красуются огромные белые люстры. Наверное, прикидывает, что будет, если одна из них свалится ему на голову. Ни о чём серьёзнее думать он не может, я почти не сомневаюсь в этом. — Что будешь есть? — вежливо интересуется он наконец. Я уже успел сто раз пожалеть о своём предложении и сейчас тоскливо смотрю на рюкзак с бутербродами. Парень задвигает его ногой под стол и невозмутимо упирается в меня взглядом. У меня такое ощущение, будто я замечаю что-то новое в этом взгляде. — Цезарь, — выношу я вердикт, захлопывая меню. Он улыбается. — Почему-то я не сомневался, — жестом подзывает официантку. Не проходит и десяти минут нашего затянувшегося молчания, как я уже могу восторженно лицезреть свой салат, а Антон аккуратно разрезает своё мясо в каком-то соусе. — Приятного аппетита, — неловко произношу я, и он поднимает голову. Несколько секунд рассматривает меня и кивает. — Обожаю мясо. Мне кажется, жизнь на земле была бы в сто раз хуже, если бы на ней не было мяса, — с наслаждением жуёт первый кусок и довольно щурится, как кот от лучей тёплого и ласкового солнца. — Моя мама любит готовить мясо. — Ты живёшь с родителями? — осторожно интересуюсь я. Несмотря на то, что мы хорошие друзья, я ещё не до конца понимаю, где же границы нашего личного пространства, поэтому даже не уверен, ответит ли он. — Нет конечно, — он обиженно фыркает и делает глоток воды. — Отец купил мне квартиру в центре. Пустая трата денег, но я уже смирился за этой заботой вдогонку моей личной жизни. — Чем занимается твой отец? — вырывается у меня, и я вспоминаю эти спокойные изумрудные глаза и мягкую тёплую ладонь, когда мы пожали друг другу руки. — Мой отец? Он владелец строительных компаний. Как по мне, скукотища, но, по его взглядам, раз это приносит хорошие деньги, значит, это не ерунда. — Думаешь, он занимается любимым делом? — вилка в руке Антона замирает на пол пути. — Он любит деньги. Значит, можно сказать и так, наверное. Если честно, он немного занудный старик и слишком консервативный. Может быть, и это помогло ему добиться того, что он сейчас имеет. У меня вдруг на душе становится спокойно. Наша беседа напоминает беседу давних друзей, которые знают друг друга много лет, и это приносит мне какое-то облегчение. Я вдруг думаю, как же повезло людям, у которых есть родители. Повезло человеку, который может сидеть на кухне в родительском доме, есть домашнюю еду, обсуждать всякие пустяки и события с близкими, смотреть с ними фильмы, строить планы на выходные, обещать зайти в ближайшие дни, выполнять всякие мелкие поручения и чувствовать себя нужным, получать звонки в десять вечера с настойчивыми расспросами о местонахождении. Слушать, как мама ругается, что ты не надел шапку или опять заскочил на минутку и не поел. Слушать ворчание отца по поводу твоей учебы и легкомысленности; что домой приходишь поздно, диплом пишешь так, будто впереди не полгода, а, как минимум, вечность. Я завидую людям, которые имеют эти маленькие частички, из которых складывается пазл под названием «семья». Почему, скажите мне, нужно стать старше, пережить боль, пережить потери, чтобы наконец-то осознать это?***
Я приезжаю домой поздно. Паркую автомобиль и ещё несколько минут просто устало сижу, откинув сидение назад. В голове столько мыслей, мне кажется, я скоро просто взорвусь. Это не плохие мысли, а просто мысли о всяком. Выключаю музыку, выхожу из салона и смотрю наверх. Только в одной комнате в нашей квартире горит свет, в спальне. С тяжелым сердцем я поднимаюсь по ступенькам, понимая, что больше всего мне хочется принять ванную, забраться в уютную постель и просто отпустить этот день, засунуть его наконец-то в копилку к остальным. В прихожей темно и как-то пусто. Я вешаю пальто и хоть падай на месте, такая усталость наваливается на меня. Мне уже безразлично, что произойдёт сейчас или потом, просто бы закрыть глаза. Пустота из прихожей вдруг перебирается в моё сердце. Я вдруг осознаю, что за весь этот вечер я не предупредил Алёну, что задержусь, а она, вечно беспокоящаяся и контролирующая, не позвонила и даже не написала ни одного сообщения. Сейчас же она даже не встречает меня, чтобы поинтересоваться, где я так долго был. Мне становится тревожно. Конечно, она не обязана делать это, но почему-то я чувствую себя не в порядке. Спустя какое-то время я забираюсь под одеяло, меня знобит, кот торопливо прыгает ко мне на колени. Почему-то я неожиданно чувствую себя чужим в этой квартире, в этом мире, который столько лет был мне защитой. Я снова вспоминаю: вот мы сидим на полу, я смотрю на небо, которое виднеется в окне, думаю, что жизнь слишком непредсказуема. В тот момент казалось, что жизнь словно начинается заново. Будто мне дали второй шанс, новую тетрадь, ещё одну возможность. Но только сейчас, опять с опозданием, я понимаю, что невозможно изменить жизнь, пока не изменишься сам. Все эти годы, получается, я обманывал сам себя, уверяя, что делаю всё иначе, по-другому. Уж в этот раз я не могу ошибиться. Но, в целом, я снова бьюсь о те же грабли. И я как-то смиряюсь с этой жизнью, точнее, с этим существованием. Я так боялся упустить шанс. Боялся, что если я разожму руку, то упаду в пропасть. Алёна любила повторять, что нельзя жить, основываясь только на своём мнении. Но разве то, что я послушался её, разве не это сделало мою жизнь такой, какой она стала? Я просто не видел другого выхода, варианта развития событий. Её родители и моя мама были в восторге от перспективы такого брака. Но что в тот момент думал я? Нет, нельзя сказать, что меня заставили. Я решил сам. Но что-то глубоко внутри меня словно протестовало против такого расклада событий. Как будто мое внутренне «я» кричало мне из глубин, умоляло остановиться и просто подумать. Сейчас я просто лежал и мне хотелось закричать от безысходности. Почему-то именно сейчас я чувствую себя таким ненужным и одиноким. Как можно находиться с близким человеком в радиусе полуметра и ощущать себя одиноким? Как будто мои мысли наконец-то собираются вместе и решают устроить бунт. Правда, с опозданием на кучу времени. Почему, объясните мне, почему я всю жизнь должен скрывать от близких мне людей, что мне больно? Может быть, потому что для них я просто никто? Почему я никогда не думал об этом? А думал только о себе?***
Эта неделя тянется так, словно она бесконечная. Я даже не могу вспомнить, что же такого было. Кажется, всё по списку: учёба, дом и что-то ещё. Может быть, вы хотите спросить меня, пытался ли я что-то изменить? Пытался. На следующее утро я проснулся позже. Будильник не прозвенел, кажется, вчера я так измотался, что забыл зарядить телефон. Рядом было пусто, как и у меня в голове и в душе. Хочется верить, что она просто решила дать мне возможность поспать, а не не захотела будить или забыла. Почему я должен оправдывать кого-то? — Я подумала, ты вчера так поздно пришёл и завтра тебе будет тяжело вставать. И решила сварить тебе кофе, — она садится на кровать и протягивает мне чашку. Значит, притворялась, что уснула за книгой или же просто потом проснулась от моих передвижений по квартире. Я привстаю и беру в руки горячую чашку. Смотрю в эти карие глаза: добрые и серьёзные. Смотрю на эту светлую челку, нахмуренные брови и на лёгкую улыбку. Всё мое раздражение куда-то уходит, и я вздыхаю. Здравствуйте, грабли. Вот и я. Недолго же вы ждали. Какой уж тут разговор. Я молча пью кофе, обжигая губы. — Давай ты сегодня останешься дома? Давай не будем ничего делать? Посмотрим фильм или поиграем в приставку? Хочешь, наедимся пиццей или мороженым? Давай? — она утыкается носом в мои волосы и качает головой. У меня что-то обрывается внутри, я чувствую себя предателем. Но ещё я чувствую, что мне нужно побыть одному. И точно не в этом месте. Мне кажется, я просто упаду сейчас без сил или что-то такое. Почему, несмотря на то, что она рядом, я не чувствую ничего? Почему я по-прежнему один? Если честно, я ещё не могу понять её. А именно то, как она вела себя после смерти моей матери. Я не считаю, что она что-то должна, но…мне казалось, что близкие люди и поэтому называются такими, потому что они близко. Я пытался понять: или я многого ожидаю, или она действительно вела себя как-то странно. Почему она упорно не хотела (может, не могла?) стать ко мне ближе? Почему я должен был вытягивать из неё нужное для себя, утомляя нас обоих? Иногда мне кажется, что она просто строит каждый день стену между нами, а я разбираю кирпичи обратно, и так по кругу. Я много лет пытаюсь понять, что со мной не так. Почему я не могу быть довольным и удовлетворённым тем, что я имею? А сейчас понимаю, а, может быть, дело не во мне? Или не только во мне? Все наши проблемы она как-то легко скидывала на меня, оставляя виноватым, что я даже терялся и как-то покорно принимал всё это. — Извини, сегодня важный день. Не важнее других, конечно, но перед сдачей диплома каждый день на счету, — опуская взгляд, оправдываюсь я. Мне кажется, и сейчас что-то снова ударило меня по лбу? — Хорошо, как скажешь, — она забирает у меня чашку и уходит. А я мучительно тру пальцами виски. Я же всё помню. Что же не так? Прекрасно помню, как мы готовили вместе, шутя и смеясь. Как по вечерам кидались подушками и объедались пиццей. Как под любимые мелодии читали детектив, запивая волнующие истории горячим шоколадом. Как сидели на балконе, укрывшись пледами, и мечтали о чём-то большем, чем жизнь в этой квартире. Как выбирали имя для нашего кота. Как встречали приехавших в гости её родителей и младшую сестру. Как все впятером ужинали, играли в настольные игры, не спали до четырёх утра, рассказывая друг другу истории. Эти стены и я храним эти воспоминания. Но что же не так? Куда испарилось счастье? А может его и не было? Я закрываю глаза и пытаюсь понять, какого черта в моей жизни опять всё идёт наперекосяк.***
Я сжимаю руль и морщусь от утреннего солнца, которое с таким остервенением светит мне в глаза, будто мечтая вырвать их с корнем. Антон снисходительно поднимает руку над моей головой и выдвигает козырёк. — Спасибо, — бурчу я. — Как-то не догадался. — Пожалуйста, — просто отвечает он и снова закидывает руки за голову. Мне начинает казаться, что в наших отношениях, вернее, в нашей дружбе, что-то происходит. Как будто камень, заросший травой, ушедший глубоко в землю, сдвинулся с места. Я встряхиваюсь и пытаюсь сосредоточиться на дороге. — Хочешь, я поведу? — вежливо интересуется Шаст. — Ты умеешь водить? — от удивления я даже вздрагиваю. — Конечно. — И права есть? — недоверчиво продолжаю я допрос. — Разумеется, — он фыркает. — Стал бы я ради тебя шкурой рисковать, — я улыбаюсь. Хотя бы с ним у меня всё в порядке. — Убить бы тебя, — шиплю я. — Но спать больше хочется, да? — я смеюсь и киваю. — Что ж ты раньше не говорил? — А ты не спрашивал, — парирует Антон. — Вот здесь остановись. Я же предполагаю, что даже если у него и есть машина или права, то он просто слишком ленивый, чтобы водить. Но с другой стороны, почему он сейчас решает сказать об этом? «Какая мне разница», — отвечаю я себе. Я усаживаюсь поудобнее и закрываю глаза. Почти сразу я начинаю проваливаться в сон. Знаете, это такое потрясающее ощущение, когда ты наконец-то закрываешь глаза, и дремота приятно сковывает твоё тело. Особенно мне знакомо это ощущение на парах. А эти аудитории! Даже дома мне так сладко не спится, как там. Единственное, чего мне хочется сейчас, так это чтобы дорога не кончалась. Понятия не имею, как я доберусь до дверей университета после такого восхитительного погружения в сон. Звуки начинают угасать, а разноцветные круги перед глазами сглаживаются в чёрную занавесь. Я просыпаюсь от ощущения, что у меня затекли все конечности. Пытаюсь выпрямиться и с ужасом понимаю, что лежу, свернувшись, на заднем сидении собственной машины. Я замечаю макушку Антона. — Что же ты меня не разбудил, остолоп? — привстаю и гневно кричу ему в ухо. Он вздрагивает и довольно хихикает. — Ваш кофе, сэр. — Уже прошло две пары? — пялюсь на часы на его руке и хватаюсь свободной рукой за голову. — На первую мы опоздали, — философски начинает рассуждать мой друг. — А на политологии… ничего нового. Профессор просто орал на нас. Если тебя так волнует, могу перечислить все его ругательства. — Не нужно, — бормочу я, почти залпом выпивая свой божественный напиток. — Можешь пересесть поближе, — он гостеприимно шлёпает рукой по сидению рядом с собой. И я вдруг с ужасом понимаю, что если я не нахожусь там, значит, каким-то образом очутился здесь? Но раз я спал, и вроде бы не просыпался, то мне в этом кто-то должен был помочь? Я от нашедшей на меня мысли начинаю задыхаться в приступе кашля. С ума сойти. Как он мог дотащить-то меня? — Вот если сядешь рядом, по спине смогу похлопать, — произносит Шастун, резко оборачиваясь ко мне, и мы почти сталкиваемся носами. «Безумие какое-то, — бормочу я про себя, выбираясь из машины. — Будем считать, что я просто не помню, как спросонья сам пересел на заднее сидение». Я глубоко вздыхаю, и какая-то досада охватывает меня. Мучительно постанывая, я сажусь на сидение. «Идиота кусок, — раздосадовано думаю я. — Что он вообще творит?» Парень поворачивает голову и внимательно смотрит мне в глаза. Я вижу его огромные чёрные зрачки, маленькие ямочки на щеках и длинные, как у девчонки, ресницы. — Как ты себя чувствуешь? — он несколько раз моргает и закусывает губу. Мне кажется, что я сейчас взорвусь. Какая ему разница, как я себя чувствую. Как будто он огорчится, если плохо. От размышлений над ответом меня отрывает стук в окно, я опускаю стекло. — Мне показалось, или… — я вижу перед собой знакомую физиономию в веснушках. — Или здесь метались искры? — Чего? — удивлённо хмурюсь я. — Между вами. Искры, буря, безумие? Разве нет? — Антон уже хохочет во все горло, а я смущенно толкаю подругу пальцем в лоб. Выхожу на свет божий, и мы крепко обнимаемся. — Наконец-то соизволила приехать, предательница, — шепчу я ей на ухо, она лишь сильнее сжимает мою шею. — Задушишь же так. — Прости, — она отпускает меня и виновато опускает глаза. — Прости, прости, что меня не было рядом. Мне правда жаль. — Все в порядке, — улыбаюсь я и глажу её по мягким волосам. На самом деле, мне жутко не хватало её и я даже немного обижался, что она уехала в такое важное для меня время. Хотя… откуда она могла знать, что это произойдёт? — У нас хорошие новости. — Какие же? — подруга с интересом смотрит на меня. — Тоха сессию закрыл без опозданий. Мы с преподами в культурном шоке, — я мстительно фыркаю, Шаст в шутку замахивается на меня, сердито сверкая взглядом. Оксана в восторге смеётся, хлопая в ладоши. Мне начинает казаться, что именно этого шумного вмешательства в мою жизнь мне так не хватало. Но теперь всё в порядке, мы в сборе, и я могу расслабиться. — Пойдём, — она хватает Антона под руку и тащит за собой. И я вспоминаю, что, на самом-то деле, он не только мой друг. — Мне нужно тебе столько сказать, — я молча плетусь за ними. Шастун оборачивается на меня и с сожалением пожимает плечами. И тут мне, впервые за пять лет, почему-то не хочется, чтобы она была с нами. — Так, — успокаиваю я себя. — Мне двадцать четыре года и меня не интересуют такие глупости. — Только вот кому я пытался врать? Самому себе?***
С Оксаной мы познакомились на третий день моего «восхитительного» пребывания в университете. Я тогда стоял у стенда с расписанием и с ненавистью разглядывал номера аудиторий, прикидывая, сколько мозгов и моральных сил мне понадобится, чтобы выучить всё это. — Ты не с первого курса случайно? — она подошла ко мне так незаметно, что я даже вздрогнул от неожиданности. — Тут почти все с первого курса, — сердито бросаю я за спину, разворачиваюсь и иду в сторону лифтов. Нет, не то что бы я не хотел завести друзей, просто в тот момент у меня категорически не было настроения. И тут ещё кто-то со мной диалоги заводит. Я снова отвлёкся на неё, когда кто-то, громыхая стулом, сел рядом со мной в аудитории. — Все парты заняты, — виновато объяснила она, когда я обернулся. И тогда я уделил ей чуть больше внимания, чем ничего. Золотисто-карие глаза с шоколадной стружкой. Светлые прямые волосы. И губы. Пухлые улыбающиеся губы. С первого взгляда она как-то очаровала меня. Прилежная, старательная, она была похожа на какого-то неуклюжего ребёнка, эмоционального и чем-то постоянно взволнованного. Сначала меня это раздражало, потом я привык. Думаю, именно в тот день мы и подружились. Я мало слушал её болтовню, скорее, просто думал. Думал о том, что мне уже восемнадцать лет. О том, что время, однако, быстрая штука. Пытался представить, как я буду здесь учиться. Да мог ли я даже мечтать, что всё сложится именно так? Что студенческое время, как по волшебству, пройдёт, и мне будет даже неловко оборачиваться на пройденный отрезок времени? Мама Окси стала для меня, наверное, второй мамой, а может даже и первой. Всегда улыбающаяся, в фартуке, она радостно встречала нас как в первый раз, когда я пришёл, так и все последующие. Мы сидели на кухне, обедали или просто пили чай и разговаривали. Для меня это было просто чудом. Её мама слушала нашу болтовню, подкладывала нам вкусной еды, иногда комментировала услышанное, выражала своё мнение и пристально смотрела на нас. Приветливый хаски лежал у её ног, виляя хвостом и добродушно моргая. Я не люблю знакомиться с девушками и тем более заводить дружбу. Они слишком сложные, делают постоянно кучу выводов и всё время зачем-то соперничают. У меня за свою, пусть и недолгую, жизнь сложилась приличная куча стереотипов. И иногда жизнь слишком удивляет меня, разрушая некоторые из них в хлам. Она была совершенно не такая. Мы могли часами сидеть в её комнате и разговаривать обо всем. И я совершенно не боялся, что меня поймут не так или мне потом придётся объясняться. Её большой пёс любил жизнерадостно скакать вокруг нас, царапая тупыми когтями пол, или же лежать, положив голову мне или ей на колени. Я почему-то в этот момент чувствовал себя маленьким дитём. Интересно, что страхи не меняются, а ты взрослеешь и жизнь становится чуть сложнее. Мы слушаем «Sharp edges», и я думаю над тем, что как будто оказался на развилке, впереди сотни и тысячи путей, и мне нужно выбрать что-то одно. И сейчас, спустя пять лет, мне кажется, я снова еле успел затормозить на перекрёстке. И мне снова придётся сделать выбор.***
— Я уезжаю, — эти слова сваливаются на меня, как тяжёлые и мокрые сугробы снега. Я стою босиком на холодном полу и пытаюсь понять, что происходит. — Что? А я? Почему бы тебе не спросить моё мнение? — я пытаюсь думать, стараюсь что-нибудь сформулировать, чтобы убедить её, чтобы как-то остановить. Но, чёрт возьми, как я мог остановить то, что уже случилось? — Не переживай, мне надо уехать по работе, — Алёна наконец-то поднимает глаза, которые прятала от меня, пытаясь не встретиться со мной взглядом, и что-то внутри меня стремительно летит в пустоту. Но я всё равно пытаюсь понять, что же я не так сделал, что меня опять покидают. Где я опять ошибся, что меня снова вышвыривают из своей жизни? Где я налажал, что о меня опять вытирают ноги? Что со мной не так? Она нервно швыряет вещи в чемодан, и мне кажется, что это совсем не похоже на расторопные сборы в командировку. На что же это похоже? У меня темнеет перед глазами и я вспоминаю маму. Как дрожали её руки, когда она запаковывала вещи, как она, словно невзначай, не встречалась со мной глазами, как точно так же делала вид, что всё в порядке. Но я же знаю, я же больше не ребёнок, я же знаю, что люди, поступая так, никогда не возвращаются. Надо сказать, маму с того момента я больше не видел. Только в тот раз, на её же похоронах. Удивился только, что в целом она не изменилась, лишь цвет лица стал мертвецки бледным, и само лицо осунулось и постарело. Мне же в те минуты хотелось смотреть на неё вечность. Лишь бы продлить этот миг невероятной близости с моей теперь уже и вправду ледяной королевой. Смерть сделала её окончательно недоступной и равнодушной для меня. Я медленно сажусь на кровать и кладу ладони на горящие щёки. Мне хочется просто перестать существовать. Мне хочется, чтобы эта вселенная перестала существовать, чтобы земля остановила вращение или хотя бы замедлила его, чтобы уменьшить силу моей боли. Мое сердце покрывается трещинами, и эта квартира пустеет на глазах, а температура воздуха понижается и уходит в минус. Ледяной воздух пролетает под моими ступнями, обжигая их неистовым холодом, это открылась входная дверь. Мне хочется, схватить этот миг, остановить его и просто поселиться в этой дыре моей неудачной жизни навсегда. Пусть вокруг живут люди, пусть ездят автомобили, пусть поют певцы и играют музыканты, пусть всё это продолжается без моего участия. Пусть это продолжается без меня. И лишь на секунду, лишь на сотую долю мгновения, мне показалось, что я смогу справиться со всем этим. Но тогда пауза сорвалась с места, пролетел сквозняк, и хлопает дверь. Как же люди переживают такое? Дайте мне, пожалуйста, инструкцию. Как выжить в этом мире? Какой лейкопластырь поможет мне заклеить трещины на сердце? Я затихаю в каком-то драматическом моменте моей жизни. Мне не хочется шевелиться, дышать, даже просто моргать тяжёлыми веками нет сил. Я пытаюсь, пытаюсь убедить себя, что я справлюсь. Что я сильный. Что я смогу. Но что может быть хуже, чем ложь самому себе? Мне становится жаль. Я иду на кухню. Там висит, припечатанная магнитами к доске, фотография маленького темноволосого мальчика. Он улыбается, щурясь от солнца, переплетая пальчики. И я думаю, что я подвел его. Я не справился. Я обманул этого паренька. Я не выдержал. Прости меня, пожалуйста. Прости меня, маленький мальчик, кажется, я проиграл.***
И правда, жизнь, как по моей просьбе, замедлила бег, продолжаясь в качестве двести сорок и безумно медленно, тягуче, как испорченный пластилин. Дни тянутся, как паутина. Липкая, пыльная. Иногда мне становится страшно от того, что часы пролетают быстрее самолетов над головой, дни лихорадочно сменяют друг друга, недели уносятся вскачь, а жизнь проходит почти у меня на глазах. И я даже не могу поставить на паузу, задуматься, что же я делаю не так. Я давно не верю в такую сказку, как «счастье». Когда мне было лет десять, счастье для меня было в простых вещах, оно было большим и необъятным. Но главное, что оно существовало. Что же изменилось за столько лет? Почему я только начал жить, но уже не верю ни во что? Я размениваю минуты, как мелочь, на размышления. Часами сижу, пытаясь осознать, докопаться до сути, понять самого себя. В моём мире тихо, уютно, иногда бьют часы, в моем мире нет стен — я не заперт. Наоборот, я свободнее всех людей. Потому что я не с ними. Общество — это рамки. Находясь в обществе, ты заперт в рамки. Я же один. Кажется, что-то сроду судьбы, в которую я не верю. Но как же это называть? Звонит дверной звонок, и я отвлекаюсь от своих мыслей. — Привет, — я поднимаю глаза. Есть люди, которых мы всегда хотим видеть в своей жизни. Когда нам плохо, мы скрещиваем пальцы, зажмуриваемся и мысленно умоляем их позвонить нам, написать, приехать, сделать хоть что-нибудь. И если они, словно услышав немой зов, приходят к нам, всё в один момент становится в порядке. Знаете, вы уже не можете отвести взгляд от этих знакомых внимательных и тревожных глаз, и просто про себя остаётся бормотать: «спасибо, спасибо, спасибо». Спасибо, мой дорогой человек, что ты пришёл, что ты есть, что ты больше, чем просто голограмма. Ничего не надо говорить, просто будь здесь. И всё будет в порядке. Пожалуйста. Я вижу эти зелёные глаза так близко, что мне кажется, ещё один шаг… и я могу утонуть в них. Нет, даже не так, я хочу утопиться в них. Пусть водоворот задушит меня, пусть хлестанёт по щекам, пусть делает со мной всё, что угодно. — Привет. Здравствуй, мой дорогой человек. Антон молча улыбается и заходит внутрь. Он хватает меня за плечи и пристально смотрит. И внутри всё, как по щелчку, стирается. Отключаются эмоции, и становится легче. Я выдыхаю чёрный пар из моих легких, кажется, воздух стал чище, атмосфера чуть теплее, чем обычно, а хлёсткий ветер усмиряется и ложится невидимыми витками на пол, замирает, как преданный пёс у ног хозяина. Как один человек может успокоить целую бурю и целый шквал? — Давай поговорим? Хочешь, давай поговорим? — он расслабляет пальцы и теперь просто держит меня за плечи. — Давай? А мне уже ничего не хочется. Разве что заснуть, компенсируя все бессонные ночи. Спасибо, что пришёл, мой дорогой человек.***
Несмотря ни на что, я всё равно ждал звонка. Постоянно крутил телефон в руках, даже на дороге сосредоточиться не мог, так как постоянно смотрел на чёрный, как мои мысли, дисплей. — Я поведу машину, — Шаст хлопает себя по коленям. — Тормози и вылезай. Если не собирался нормально вести, так бы сразу и сказал. Я про себя довольно улыбаюсь и залезаю на заднее сидение, Оксана обнимает меня обеими руками и кладёт кудрявую голову на плечо. — Тебе стоит отдохнуть, — тихо произносит она. — Уже наотдыхался. — Ну ты сравнил, — продолжает она шептать мне на ухо. — Одно дело, просто ничего не делать, а другое дело, это жить по тому же режиму, но в облегчённой версии, согласись? Я облокачиваюсь подбородком на её макушку и киваю. Эта машина смогла стать такой уютной и тёплой только от присутствия двух людей. В один момент, они просто были рядом, и моя боль, робко протирая заплаканные глаза, потихоньку стала отступать. — Забери у него телефон, — нарушает нашу идиллию Антон, кивая Окси. Прежде чем я успеваю сообразить, она мягко забирает из моих пальцев смартфон и кладёт в карман пальто. А я совсем забыл сказать. Совсем забыл снова напомнить себе, что уже наступила весна. Мерзкий снег тает, по улицам бегут ручейки, а зимнее солнце теплеет с каждым днём. — Смотри, — подруга указывает пальцем в окно. — Смотри, природа оживает. Отмерзает земля, скоро будет пробиваться свежая зелень, проснутся голые ветки деревьев, покроются влажными почками. Скоро все воскреснет. И воскреснем и мы. Я кладу ладонь на грудь. Что ж, можно сказать и так. Внутри меня что-то действительно теплеет и согревает мои пальцы. — Поехали куда-нибудь? — Шаст тормозит машину и оборачивается к нам. — Устраиваем выходной, — довольно хихикает он. — Кто сказал? — сердито возражаю я. — Я сказал. Сегодня у нас выходной, — он нажимает на газ и резко разворачивает автомобиль на трассе на сто восемдесят градусов. Оксана весело смеётся, ямочки на её щеках приветливо подмигивают мне. И тогда сдаюсь и я. — Я вас люблю, — эти слова просто вылетают из моего рта и растворяются сладкой ватой в салоне. — Мы тебя тоже очень любим, — подруга утыкается носом в мою щёку. Я замечаю, как вздрагивает Антон и бросает на меня взгляд в зеркале. Он закусывает губу и только увеличивает скорость. У меня почему-то возникает ощущение, что он хочет что-то сказать, но потом передумывает. Замечая эту неловкую паузу, Оксана, неслышно ни для кого, даже почти и для меня, говорит: — Уверена, что и он тебя очень любит. Я приоткрываю окно, чтобы свежий весенний ветер ворвался в мою жизнь и в жизнь моих друзей, кладу голову на коленки подруге и наблюдаю за голубым небом, виднеющимся из-за голых деревьев. Тоха тоже открывает окно и, держа одной рукой руль, высовывается туда, у меня даже сердце замирает от испуга и неожиданности. — Я тоже люблю вас больше жизни! — кричит он, подставляя свободную ладонь ко рту. И мы громко смеёмся. И тут я понимаю, что, проклятье, это же лучший момент в моей жизни.***
— Диплом горит, горит мой диплом, — напевает Антон, переминаясь с одной ноги на другую. — Горит мой диплом, горю и я вместе с ним, — продолжает он горланить свою какую-то дурацкую песню, пританцовывая. — Мы все сгорим, если на то пошло, — вмешивается в его смиренный акт самобичевания Оксана. Я смеюсь, а Шаст обиженно дёргает плечами. — Сейчас бы диплом делать за месяц до сдачи, — вставляю я, с удовольствием замечая, как ещё больше искривляется от внутренней боли лицо друга. — Я начал в начале года вообще-то, на минуточку, — парирует он. — Название с фамилией на титульном листе не считаются началом, — она восторженно фыркает от своего остроумия. Мы стоим у аудитории уже с самого утра, в ожидании кары за нашу лень и несобранность. Хотя я, кажется, всё же неплохо подготовился. Рядом тоже топчутся наши одногруппники, но мы последние. — Главное, — медленно выдыхает Антон, пытаясь успокоить самого себя. — Заставить их думать, что готового материала у тебя гораздо больше, чем они могут предполагать. — Думаешь, они не догадываются о твоих планах? — с сомнением произношу я, друг отмахивается. — Меня совершено не волнует, что они там думают. Вижу цель — не вижу препятствий. — Лучше бы ты так над дипломом работал, — скептически добавляет девушка, беря меня под руку. — Нам просто нужно собраться духом и показать всё, что мы можем. Отмучаемся, а потом у нас будет ещё время до следующего дедлайна, — она смеётся, и я понимаю, как же она права. — Хочу быть первокурсником и ни о чем не париться, — уже более спокойно делится Шастун. — Пять лет назад ты завидовал пятикурсникам, что они через пару месяцев сваливают отсюда, — отвечаю я. — Да мне не угодишь, — невозмутимо заключает мой собеседник. Несмотря на то, что мы так переживали, выматывали себе нервы разговорами о предстоящем, я по-прежнему был в порядке. Украдкой смотрю на пшеничного цвета прядь Антона, свисающую над его глазами, так хочется протянуть руку и убрать её; на его ровный и всё же, в отличие от него самого, спокойный лоб, дрожащие от волнения губы, и мне становилось легче. Я думал о том, что когда рядом люди, которые для тебя всё, ты просто не имеешь права быть не в порядке. — У нас всё получится, — прерывает мои мысленные рассуждения Оксана. — Всё-таки мы же старались, — Шаст многозначительно покашливает. — Ну мы, во всяком случае, — закатывает она глаза. У нас точно всё получится. Я по-прежнему помню слова взрослых из моего детства: «Если очень хорошо стараться, то всё получится». Сейчас мне необходима эта вера в себя. И я верю.***
— Видели бы вы, как она таращилась на меня, — Антон трясёт меня за плечи и выпучивает глаза, пытаясь изобразить взгляд преподавательницы. — Я думал, она сожрёт меня или кровь высосет, как вампир. — Не драматизируй, — Окси отрывает его от меня и протискивается между нами. — У неё просто линзы очков глаза увеличивают. — Ты что скажешь? — она с интересом поворачивается ко мне. — Тохе повезло, что на меня они потратили слишком много времени, а то ещё бы чуть-чуть, и у него бы кончилась фантазия и слова. Хорошо, что время аудиенции исчерпалось. Тебе просто повезло. — А я и не спорю, — парень толкает дверь, и мы выходим на свет божий, в этот весенний и гостеприимный мир. Я дышу полной грудью и как будто очищаюсь изнутри. Мне легче, с каждым днём мне становится легче. Как будто верёвка, обмотанная вокруг моей шеи, с камнем, начинает развязываться. — Мне уже легче, — шепчу я, подставляя своё лицо ласковому и подобревшему солнцу. Мои друзья ничего не отвечают, потому что и не нужно ничего говорить. Иногда они поступают так правильно, что мне кажется, что я точно безукоризненно счастливый, таких людей, как они, поискать нужно. Я сорвал джек-пот и точно не собираюсь расставаться со своим выигрышем. Мы сегодня приехали не на машине. Вечером я забыл заправиться, а утром времени решать эти проблемы у меня не было, так что я запрыгнул в автобус и доехал до университета. — Ну что, — останавливается моя подруга. — Давайте прощаться, — нам с Шастом в одну сторону, а ей в другую. — Давайте, — останавливаемся и мы. Оксана раскрывает руки и обнимает нас обоих. — Как хорошо, что вы у меня есть. Это так хорошо, — мурлычет она, я замечаю, как Антон довольно ухмыляется в её объятиях, и я наступаю ему на ботинок. Он охает и хлопает нашу подругу по спине, я тоже обнимаю её в ответ. — Знаете, дружба это так важно, — произношу я, когда мы завершаем наш прощальный процесс. — Почти так же, как семья. — Почему почти так же? — вмешивается Антон. — Я бы сказал, так же как семья. — Окси кивает, и мы наконец-то расходимся. — Вижу трамвай, — делая из рук «бинокль», сообщает мне парень, когда мы остаёмся одни. — Вижу цель — не вижу препятствий, — подмигиваю я ему, и он тепло улыбается в ответ. Мы идём по почти растаявшему снегу, солнце лижет наши макушки, а весна согревает наши сердца. Мы заходим внутрь, и я понимаю, как же давно я не ездил на общественном транспорте. Мой друг, видимо, ловит себя на той же мысли, оглядываясь вокруг. Но в этом есть своя прелесть. Сесть на сидение у окна, включить любимую песню и просто смотреть на меняющийся за окном пейзаж, размышлять о чем угодно. Все места заняты, и я обреченно вздыхаю. Но тут он дёргает меня за рукав. — Вон там, — указывает мне рукой. В самом конце вагончика трамвая виднеются два свободных и как будто никому ненужных места. У окна, напротив друг друга. Я сажусь, он садится тоже. Тут так тесно. Антон ставит свои длинные ноги на подставку под моим сидением, я делаю точно так же и наконец-то принимаю адекватное положение, более или менее удобное. Наши коленки почти соприкасаются, а я, стараясь не замечать этого, смотрю в окно. Мимо проезжают машины, дома, сутулые фонари и белоснежные облака на идеально голубом небе. Я отвожу взгляд и тут же встречаюсь с такими изумрудными глазами моего друга. Эти глаза с длинными ресницами всё так же молчаливо и внимательно смотрят на меня, он сидит, слегка склонив голову, и просто смотрит. Иногда моргает, шумно дышит и всё смотрит, словно заглядывая куда-то глубоко в мою душу. У меня складывается такое ощущение, что от этого взгляда ничего нельзя скрыть. Он следит за каждым моим движением, реагирует на каждую эмоцию, отслеживает абсолютно всё. Звук окружающего мира затухает, словно и не существует ничего и никого вокруг. Каким-то магическим становится это мгновение. И я уже больше ничего не вижу, кроме этого удивительного взгляда, который разглаживает мои нахмуренные брови, успокаивает моё колотящееся сердце. И я думаю. Думаю, имею ли право находиться здесь? Имею ли право смотреть в эти внимательные глаза? Имею ли право делать вид, что ничего не замечаю? Имею ли я право, скажите, делать вид, что ничего не было, нет и не будет? Имею ли я право запутываться во лжи себе и самому дорогому человеку? Трамвай дёргается и останавливается. Останавливаются и колебания во мне. Я просто встаю и выхожу. Делаю несколько шагов и освобождаюсь от влияния этого взгляда. Снова глубоко дышу и иду по проспекту. Навстречу мне спешат люди, а я понимаю, что уже сделал этот вывод. А на улице весна. И мне становится хорошо.***
Если когда-нибудь кто-нибудь спросит меня, когда было самое счастливое время в моей жизни, я с уверенностью смогу ответить, что им была эта весна. Эта весна, которая лечила мои раны и трещины. Эта потрясающая весна, во время которой я, как распускающийся цветок, оживал заново. Долгими тёплыми вечерами я пил горячий чай, пытаясь согреть замерзшего себя. За эту весну я понял, что воспоминания могут как делать тебя сильнее, так и отбирать абсолютно все силы. Я думал о том, что иногда бывает так, что совсем не важно, через что вы прошли или сколько лет вы вместе, человек всегда может просто оставить тебя. И он не предъявит никакого объяснения и не будет оправдываться. Он просто хлопнет дверью, уничтожив в один раз всё, что вы, а потом только ты, строили столько времени. И эти стены давят на меня, напоминая о том, сколько всего они помнят и знают. Я уже не слушал музыку, не читал, а просто лежал на кровати и ждал, когда эта боль, которая как непослушная река во время прилива, отпустит меня, перестанет биться о стены моего залатанного корабля, который и так еле держится на волнах. Иногда приезжали ребята. Мы вместе ели пиццу, играли в приставку и просто разговаривали обо всём на свете. Я, как обычно, вставал рано утром, ездил на учебу. Писал диплом, вечером играл с котом, смотрел какой-нибудь хороший фильм. Как обычно иногда готовил пасту или что-то другое. Ужинал в одиночестве и тишине пустой квартиры. Но больше эта тишина не визжала мне в уши, и одиночество не вызывало дикий страх. Я подвесил над потолком в спальне разноцветную гирлянду. Поздними вечерами, переходящими в ночь, я лежал и смотрел на эти огоньки и осознавал, что, кажется, я больше не боюсь быть один. Стал ли я свободнее? Может быть. Но, в то же время, я понял, что такое ж и т ь. Что такое просто ездить по вечернему городу, слушая любимые песни. Что такое в одиночестве есть ужин и смотреть, как погасают огни засыпающего города. Что такое смеяться так громко, как только захочешь. И больше не бояться ничего и никогда. «Когда-нибудь как-нибудь я все исправлю, но не сейчас» — снова вспоминаю я слова любимой песни. Когда-нибудь как-нибудь я всё исправлю, но не сейчас.***
Этот день настал. Хотя мы его совсем не ждали, даже думать о нём не хотели. Антон плюхается ко мне в машину уже взволнованный и на нервах. В одной руке он сжимает сумку с ноутбуком, в другой — кипу листов. — Я зашвырну это куда-нибудь? — страдальчески интересуется он. — Зашвырни, — улыбаюсь я, глядя на него. — Я бы в окно всё это вышвырнул, но… увы. Нет, после экзамена выкину, — он удовлетворенно ёрзает на сидении, усаживаясь поудобнее, и я снова замечаю торчащую прядь и криво висящий галстук. Несколько секунд я сижу неподвижно, а потом решаюсь. Протягиваю руки и осторожно поворачиваю его голову к себе. Он смотрит настороженно и удивлённо. Поправляю галстук на белой рубашке. Мне кажется, я даже вижу, как через тонкую ткань просвечивается его светлая кожа. Пальцами приглаживаю прядь; она послушно ложится, и я чувствую, какие мягкие у него волосы, пахнут шампунем и чем-то ещё. — Ах, это, — смущённо шепчет Шаст, вслед за моей рукой ещё раз поправляя галстук. — Спасибо. Машина едет, рассекая воздух, и я с радостью, которая сладко сжимает моё сердце, думаю, что вот он, конец. Он так рядом, что можно протянуть руку и коснуться его. Я всё ближе и ближе к финишу и мне хочется закричать от восторга. Через десять минут в машину забирается Окси. Она стучит согнутым пальцем по плечу Шаста: — Эй, молодой человек, не хотите сдвинуть свою персону на заднее сидение? — он ворчит, но перебирается назад, девушка садится рядом и пристёгивается. — Мне показалось, или у вас тут воздух был заряжен до предела? — воркует она мне на ухо. — Спасибо, — только улыбаюсь ей я. Несмотря на то, что она совсем другая, в типичной женской интуиции и наблюдательности ей нельзя отказать. С каждым метром и с каждой секундой мы становимся всё ближе к своей цели, к которой шли столько лет. Этот решает целую жизнь. Ладно, может быть, и не решает. Но этот момент точно самый важный. Мы увидим, окупятся ли наши усилия и поймём, действительно ли мы хорошо постарались. Оксана что-то оживлённо болтает, её настрой заряжает и меня, и я успокаиваюсь. Если и надо было волноваться, то точно когда-нибудь раньше, а сейчас уже поздно. В нашем университете слишком тихо и непривычно. Я сижу в библиотеке, пью кофе и листаю страницы электронного отчёта. На самом деле, эти месяцы прошли слишком быстро. Странно, что я почти не упомянул о них, словно их и не было. Нет, они были и были потрясающими. Как писал Ремарк: «О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлив. А о несчастье люди рассказывают ночи напролет». Это действительно правда. Мне нечего сказать, потому что эти месяцы я действительно проживал будто во сне. Когда меня что-то беспокоит и тревожит, я могу рассуждать об этом или рассказывать очень долго и содержательно, потому что боль у каждого своя, слишком сложная и нуждающаяся в объяснении. А счастье? Оно такое простое, обычное. Для выражения счастья не нужно что-то говорить. Просто закрыть глаза и чувствовать. Просто улыбаться, просто дышать. Эти месяцы были полны покоя, работы и обычной жизни. Не хочется никого посвящать в эти хорошие моменты, хочется просто сохранить их в своём сердце. — Волнуешься? — подсаживается ко мне Шастун. — Если честно, нет, — я захлопываю ноутбук и убираю его в сумку. — Хочешь? — он молча кивает и допивает мой кофе, о чём-то, наверное, думая. — Сегодня очень важный день. — Да, — просто отвечает парень. Он больше не паникует, просто сидит, подперев подбородок руками и смотрит куда-то. Не знаю, сколько мы так сидим, да и это не важно. Я просто чувствую какую-то незримую связь, словно он без слов пытается успокоить меня. — Всё обязательно получится. Не переживай и постарайся, — вдруг наставительно произносит он и берет мою руку. — Постарайся, слышишь? — Он встаёт и выходит из библиотеки. А я просто сижу здесь и пытаюсь понять, что мне делать со всем этим.***
— Боже мой, это же потрясно! — восторженно пищит моя подруга, а я только смеюсь и изо всех сил обнимаю её. За окном уже стемнело, мы сидим на скамейках в пустой аудитории и просто пытаемся прийти в себя. — Представляешь, всё кончилось! Не будет никакой учебы, никаких пар, никаких преподов, никаких подъёмов по будильникам! — Окси взмахивает руками. — Зато будет начальник-козел, который будет пилить тебя и мозолить глаза, — пожимает плечами невозмутимый Шаст. — Я уж даже не знаю, что больше буду ненавидеть. — Ну разве ты не рад, дурачок? — упрекает его девушка. — Дело ведь не в этом. — Конечно рад, что за вопросы! — он пинает свою сумку. — Последний раз испытывал такие эмоции, когда выпускные экзамены в школе сдал, — счастливо улыбается и смотрит на меня. Мне не хочется ничего говорить. Мне хочется просто сидеть в этой темной аудитории и наслаждаться ощущением победы и свободы. Может быть, оно временно, но какая сейчас разница. Ребятам звонят родители, родственники, они принимают поздравления и пожелания в новой, можно сказать, уже точно взрослой жизни. Я же просто сижу, наслаждаюсь своим и чужим счастьем. Уже, знаете, прошло то ощущение, которое приходит к тебе, когда ты видишь, как отец держит за руку сына или мать обнимает своего ребёнка, о чём-то его расспрашивая. Я научился ловить эти чужие кусочки эмоций, чужие улыбки и горящие глаза. Эта боль откликается где-то глубоко в груди, но больше не мешает жить. Правда, конечно, как может сын забыть своего отца? Как может ребёнок забыть свою мать? Как можно выкинуть из памяти тех людей, которые уже пришиты к твоему сердцу? Я почему-то думаю о человеке, которому первому хотелось рассказать бы обо всем, поделиться этим достижением. Но пытаюсь убедить себя, что раз она ушла, значит, её больше ничего не волнует и не интересует. Даже если и волнует, и интересует, то она всеми силами пытается забыть это. Зачем же ей мешать? Звонит и мой телефон. Я как-то даже не вздрагиваю и не удивляюсь. Мне кажется, что уже ничто не может растопить мое сердце. — Привет, дружище, — слышу я знакомый голос, и всё внутри замирает. Мне хочется разбить голову обо что-то, исчезнуть, умереть. Как имеет право этот голос, самый любимый и нужный, возвращаться спустя столько времени, когда я похоронил уже всё? Какое право имеет этот человек снова врываться в мою жизнь, так же неожиданно и внезапно, как и ушёл? Должен ли я радоваться? Несмотря на протесты внутри, я всё равно счастлив. — Привет.***
Я прижимаюсь к нему и снова чувствую себя таким маленьким, как в детстве. Тем улыбающимся маленьким мальчиком на фотографии. Маленьким мальчиком, который верит в людей, в счастье и в любовь. Маленький мальчик, у которого много планов и целей. Маленький мальчик с разбитыми коленками, но огромным сердцем. Маленький мальчик, готовый отдать это сердце всем и каждому. Я складываю ладони на своих худых коленях, а его сильные руки крепко обнимают меня за плечи. Я вдыхаю знакомый запах. Запах моего детства, запах игрушек, улыбок и громкого смеха. Запах, который щекочет мне нос, вызывает слезы и улыбку сквозь эти слёзы. — Как, как ты мог просто оставить меня? Как мог не появляться, даже не звонить и не писать? — Прости, прости меня, — брат виновато улыбается, треплет меня по голове и замирает. Сейчас всё настолько правильно, спокойно и хорошо. За эти полгода у меня накопилось многое, что некому было доверить, некогда было выплеснуть. И чувствую, что могу простить ему всё на свете только потому, что он рядом. Потому что он приехал. Потому что обнимает меня сейчас. Потому что он имеет бесконечный лимит ошибок. Я всё равно прощу его. — Правда, я ждал нашей встречи. Извини, — он заглядывает мне в глаза. — Ты когда-нибудь простишь меня? А то мне уже неловко, не знаю, что и делать. — Так тебе и надо, — отвечаю я. За эти годы он так изменился. Стал выше, загорел и ещё больше стал похож на отца. Такие же чёрные густые волосы, добрые глаза и сильные руки. Когда мне было тяжело, папа просто обнимал меня, и ветра в душе стихали. Я как будто сквозь года снова прикоснулся к нему, ощущаю этот покой, ощущаю себя в безопасности. — Надолго ты приехал? — мы сидим на кухне, на большом пушистом ковре у огромного окна. Я смотрю на ночной город и пью чай. Брат поднимает тёмные глаза и задумчиво качает головой. — Пока только на день. После этого лета я ещё вернусь, обещаю. Слышишь? — мне хочется попросить его не уезжать, остаться здесь, чтобы мне больше не быть одному в этой квартире. Но сможет ли он остаться? Разве это не эгоистично, просить его об этом? И я просто киваю. — Я буду ждать. Всю ночь мы говорим о чём-то. Мне нужно многое рассказать и многое узнать у него. Изредка я поднимаю взгляд на редкие звёзды на мрачном небе и думаю о том, что, кажется, мои усилия вознаграждаются. Я рассказываю про похороны, про приезд сестры, про предательство, про своих самых лучших друзей, про защиту диплома. Брат молча слушает и, мне кажется, ему становится лучше от мысли, что навёрстывает упущенное. Горит свет, а я в отражении окна вижу маленького мальчика. У него большие голубые глаза и очень серьёзное личико. Он словно наблюдает за мной и тоже внимательно слушает. Как думаешь, я исправился? Достаточно ли я старался, чтобы не подвести тебя? Чтобы все твои слёзы остались в прошлом. Я скучаю по этому пацану. Он остался в далёком прошлом, где было все проще, и мир делился на чёрное и белое. Маленький мальчик с фотографии. Я буду стараться.***
Однажды на свете жил маленький мальчик. С тёмными волосами и удивлёнными глазами. Он много улыбался, верил в мир, счастье и окружающих людей. У него было много надежд и целей. Мир для этого мальчика расширялся с каждым днём, а он смотрел на него с настороженностью и любопытством. Маленький мальчик умел любить всё вокруг и хотел получать эту любовь в ответ. Мир делился на чёрное и белое, мир был таким простым и недосягаемым для него. У этого мальчика было столько вопросов, предвкушений и волшебства в его детской и наивной голове. Он верил в добрых людей, в сказку, что обязательно сбывается, в этот огромный мир, в котором обязательно найдётся ему местечко — тёплое и уютное, его местечко на этом большом круглом голубом шаре под названием Земля. Он точно знал, что пройдёт бесконечное количество лет, а он будет так же счастлив, иногда смеяться, читать любимые книги, смотреть на персиковый закат, сидеть на подоконнике и о чём-то думать. Он знал, что в жизни не бывает всё только плохо или только хорошо. Он не боялся плохого, просто хотел поскорее пережить всё это, чтобы скорее стать счастливым. Улыбаться, несмотря ни на что. Чтобы всё вокруг цвело и улыбалось в ответ. Главная ошибка этого маленького мальчика — он слишком много верил и слишком много мечтал. Маленький мальчик и сейчас замер в вечности на фотокарточке. С восторгом смотрит в этот мир и предвкушает что-то особенное и необычное хорошее. Пусть он так и останется там, счастливый и полный надежд.***
ЭПИЛОГ.
Лето началось. Началась новая, пусть маленькая, но потрясающая жизнь. Началось тепло, яркое солнце. И началось счастье. Спустя столько лет я просто улыбаюсь тому, что было. Я стал старше, может быть, скучнее. Кто знает? Но, однозначно, я стал счастливее. Брат уверенно ведёт машину, Окси сидит рядом, мы с Антоном скромно примостились сзади. — Ну вы, конечно, извините нас, ради Бога, что мы мешаем вашей семейной идиллии, — недовольно ворчит Шаст. — Мне даже как-то неловко, — он морщит нос, всем своим видом показывая своё отвращение. Мы смеёмся, а он сначала замирает на мгновение, а затем смеётся вместе с нами. В открытые окна на полном ходу влетает тёплый ветер, лохмача наши волосы и согревая наши мечты и наше счастье. — Куда поедем? — брат пытается перекричать бешеный шум и гул в наших ушах. — Куда хочешь! — кричу я. Он закрывает окна. — Сколько нам ехать до сюда? — тыкаю я пальцем в значок на электронной карте. — Целую вечность, — смеётся Оксана. Она, кажется, понимает, о чём я. — Вижу цель — не вижу препятствий, — говорим мы вчетвером. И мне хочется вылезти в это дурацкое окно и кричать. Много кричать. От счастья, от радости, да от чего угодно. — Поехали тогда? — пожимает плечами брат. — Увидим кое-кого, — ласково улыбается и треплет меня, как ребёнка, по щеке. Мы увидим самую лучшую девочку на земле. Мы увидим принцессу с белокурыми волосами и чуткими глазами. Мы увидим любовь моей жизни, мы увидим кусочек моего счастья. И я жду этой встречи. Впереди долгая дорога. Заправки, бесконечные разговоры в пути, горячий кофе, бутерброды, звёздное небо и тёплое лето. Впереди счастье. Впереди жизнь, наполненная счастьем, смехом и любовью. Впереди самые красивые города, интересные люди и воспоминания. Впереди куча фотографий на полароид, впереди фонтаны, горячий асфальт, мороженое и шелковистая зелёная трава. Впереди хорошая музыка в машине, пикники, встречи и прощания. Впереди памятники, архитектура, заповедники. Впереди жара и дожди, маленькие города и столицы. Впереди Лондон и любовь всей моей жизни. Впереди счастье. Мы останавливаемся на заправке. Брат с Окси выходят из салона, чтобы оплатить бензин и купить еды. — Что мне делать, если впереди так много хорошего! — удовлетворенно вздыхаю я. — А что мне делать, если я люблю тебя? — что? Я оборачиваюсь и мы сталкиваемся носами. Внимательные зелёные глаза. И я снова в том трамвае, сквозь паутину лет. Наши коленки снова почти соприкасаются, а моё сердце снова колотится, как сумасшедшее. Передо мной снова взволнованный студент в белой рубашке и с пшеничными непослушными прядями кудрявых волос. Что-то внутри, в животе, сжимается так нежно и с таким предвкушением, что мне становится не по себе. Его запястья снова дрожат, а взгляд запрещает смотреть куда-то ещё. Мы слышим приближающиеся шаги, и он быстро прижимается своими губами к моим. Я теряю дар речи окончательно и, кажется, уже навсегда. — Мне показалось, или за наше отсутствие, здесь что-то произошло? — моя подруга подозрительно смотрит на нас и грозит пальцем. Брат многозначительно улыбается и заводит машину. И мы снова едем, и снова в ушах свистит ветер и отголоски счастливой жизни. Он сжимает мою руку, и мое сердце наконец-то освобождается от последних ледников. Маленький мальчик на фотографии всё так же улыбается. Он снова любит, и его снова любят в ответ. И мир опять становится простым, и сердце снова дышит спокойно. Маленькому мальчику наконец-то больше не больно. Он счастлив.