напоминание

Кей маленькая. С улыбкой-оскалом, тонкими запястьями и коцыми коленками. Он обводит всю её взглядом, ото лба до щиколоток и обратно. Алауди думает: вот это трогать нельзя. Кей маленькая. С тупой косой чёлкой, разбитым в кровь носом и тёпло-тёмными глазами. Он обводит всю её взглядом, от царапины над бровью до кончиков пальцев и обратно. Алауди думает: вот это трогать нельзя. Только легонько коснуться, обрабатывая царапины и клея пластыри на лицо. Она ведь так и будет ходить, сверкая ссадинами, не заставь он её. — Спасибо, Алауди-сан! — звонко благодарит Кей, со звёздочками в глазах рассматривая цветные пластыри. Ей они — с картинками — очень нравятся. Она часто заходит к ним с Кёей в гости, и пока племянник делает вид, что недоволен её компанией, Алауди заваривает чай на троих: им зелёный, а Кей — чёрный с лимоном. Они два школьника, а он — уже студент. В одного тащит учёбу и Кёю с бунтарским характером. Тащить ещё и внезапные тёплые чувства к подруге племянника — это уже слишком. Поэтому Алауди зовёт их родительскими. Так легче, так не стыдно перед самим собой. Это успокаивает. Кей сопит на диване, с разложенными на ногах конспектами по английскому. Клюет носом в полусне, бормочет «remote, custom, site». Смешно пускает слюни. Алауди думает: вот это трогать нельзя. Только если похлопать по тёмно-русым волосам и улыбнуться на показанный табель успеваемости. Он помог ей с парой предметов, вытянув низкие баллы повыше почти за ручку. — Спасибо, Алауди-сан! — Кей резко тычется носом в грудную клетку, крепко обхватывая туловище тощими руками. Её гипертактильность насильна, но эту черту он ей прощает. (Другим бы не простил.) — Пожалуйста, — Алауди позволяет себе приобнять её за плечи. Они острые и меньше, чем кажутся. Алауди думает, что ничего страшного, если он коснётся так. Только если Кей не против, только с её первого шага. Её гипертактильность — проклятие. Бесстрашное желание коснуться, острая необходимость в чужом тепле. — Очень холодно рукам, когда долго никого не касаюсь. Даже больно, — Кей держится с ним за руки, сидит напротив с разбитыми носом и губой, фингалом и коцыми щеками, — Лучше подраться, чем чувствовать это. Алауди думает… если честно, Алауди не думает. Алауди в бешенстве, но упрямая девчонка молчит, отказываясь называть имена. Имена тех, кто думает, что трогать можно. Можно безнаказанно, грубо, до синяков, до крови. — Вот это, — Алауди берёт заклеенные щёки в ладони, хмурит светлые брови и смотрит в глаза, которые ему доверяют, — трогать нельзя. Никому. — Вам можно, — смеётся Кей, игнорируя серьёзный поучающий тон. — Вы на это пластыри клеите красивые. — Не говори, что ты только ради них дерёшься? — Не только! — клыкастая улыбка, — И ещё чтобы вы мне их клеили! Алауди думает, что всё это чертовски глупо. Но он вовсе не хочет, чтобы она рано выросла. Кей должна побыть ребёнком подольше, повалять дурака, набаловаться с Кёей в салочки, порадоваться пластырям с картинками. У него ничего этого не было. Ни в четырнадцать, ни в шестнадцать. Алауди мягко хлопает её по волосам. Вот так, вот так. Кей сидит довольная, радостная. Он знает о ней достаточно, чтобы злиться, когда она приходит к нему избитая. Кей не тот ребёнок, который может драться без ущерба самой себе — физического и морального. Тем не менее, никогда на его памяти она не плакала. И сейчас тоже не плачет, заклеенная пластырями с картинками и этому счастливая. Алауди думает: вот это трогать нельзя. Это — её заслуженное детство. Его у неё тоже не было.