По инерции

Учитывая все… обстоятельства, обрушившиеся на Хайнца в его прошлом, Перри не был удивлён обнаружению этого мизерного очевидного факта: его муж — психопат. Самый настоящий. Нет, Хайнц не гонялся за ним с ножом в свете луны, не пытал долгими нудными трактатами о несправедливости этого мира, даже не пытался подсыпать крысиный яд в чай, по крайней мере после свадьбы. Теперь он делал больно иначе. Делал больно себе. Хотя бы тем, что не хотел лечиться. Перри и не задумывался о необходимости этого, пока они не начали проводить вместе больше времени в качестве друзей, а не врагов. В первую ночёвку, насмотревшись старых фильмов и наевшись крылышек, он не мог заснуть сам, и по этой причине вынужден был наблюдать за тем, как бедный Хайнц стоит на балконе, полуслепыми от работы глазами уставившись на так и не порабощенное им Триштатье. Он делал это слишком долго. И молчал. Просто молчал. Он выглядел не как задумавшийся о чем-то человек, он выглядел как человек, которому больно думать. Но он упрямо продолжал. По инерции собирал инаторы, теперь законно, по инерции нарушал законы физики, по инерции любил его, Перри, и по инерции ненавидел себя. Со временем об отношениях, связывающих их, узнали близкие. Отреагировали спокойно — толерантность, прогрессивная Америка, все дела. На свадьбе присутствовали и Финес с Фербом; странно, конечно, было наблюдать сцену их знакомства с Хайнцем после той истории со вторым измерением, но день все равно был очень хорош. Возможно, это был лучший день в жизни Перри, и испортить его не мог даже Роджер, на свадьбу благоразумно не явившийся, но отправивший брату письмо. Хайнц тогда читал, криво улыбался, почесывая подбородок, и после дня три к ряду пытался шутить о том, что родители бы отказались от него, узнав о муже, если бы до сих пор этого не сделали. Кажется, Роджера он простил, но эти шутки, большинство из которых Перри раньше если и замечал, то не считал нужным брать в расчет… Это был очередной признак существования кучи травм, из-за которых знаменитый доктор Хайнц Фуфелшмертц не мог спать по ночам. О, Перри видел, как его гложет прошлое, понимал, как пугает настоящее, прекрасно осознавал, что два этих факта в совокупности не дают сконцентрироваться на настоящем. Это было плохо. Мягко говоря плохо. Не красноречиво. Перри не был красноречив, он вообще не говорил. Был немым, да, и это, возможно, было ещё одной причиной для Хайнца уйти из реальности. Перри всякого желал своему супругу: счастья, здоровья, денег им хватало, любви тоже, радости. Радости особенно. Не желал становиться причиной его горя, или мешков под глазами, или ночных посиделок за рабочим столом с карандашом в занесённой над бумагой руке. И вот как забавно выходило — рука не тряслась, а Хайнц — да. Всем телом. Это потому что руки не настоящие, а его супруг — настоящий, живой, думал Перри. Очень живой и очень израненный. Он над чертежами трясся, над Перри трясся, под Перри тоже трясся, бывало, но не по причине душевного расстройства. Душой тоже трясся, да так сильно, что оставалось только удивляться — как в таком тощем нелепом теле такая большая душа умещается-то? Над дочерью трясся, над учениками трясся, над репутацией — нет, слишком она была сомнительна, чтобы что-то пытаться исправить. Перри пытался, и над Перри Хайнц тоже начинал трястись душою. Под ним… «под» нет. Под ним он всегда успокаивался и трясся телом. Только телом, когда Перри обнимал его после очередного кошмара, когда целовал и когда вытрахивал из него маты на родном языке, которые текли безвольно, безостановочно, по инерции. — Я говорить тебе, Перри, что здоров, — Хайнц упрямо отодвигал от себя визитку психиатра после очередной бессонной ночи. — Я сам доктор, я сам справиться с этим, я в порядке. Перри, безусловно, верил, но терпеливо пододвигал визитки обратно, подкладывал их в карманы халатов, скотчем лепил к стаканчикам с мятным гоголем-моголем. Он плюнул на все оставшиеся планы и разработал новую стратегию, лучше прежней, действеннее: решил брать эту неподступную крепость измором. И ему это удалось. Хайнц долго избегал очевидного факта: ему нужна помощь. Он ходил по балкону, жалуясь Норму, мило размахивал своими длинными до нелепости руками и смотрел на Перри так сердито, что при желании вскипятил бы ему мозги. Признаки вареного мозга Перри, как спецагент, знал, и у себя не наблюдал, а значит и Хайнц злился не так сильно, как пытался это показать. Операцию «отведи ближнего своего к психиатру» Перри начал ещё в сентябре, но сдвиг произошел только зимой, за две недели до рождества. Действительно, его супруг оказался гораздо крепче в своем страхе перемен, и он ненавидел себя сильнее, чем казалось со стороны, и боялся себя, и страдал от этого гораздо, гораздо больше, чем заставлял страдать всех остальных. Так вот, это была зима. На улице валил хлопьями снег, ветер бросал ледяные комья в лицо, облеплял и шарф, и шапку, и воротник пальто. Хайнц улыбался, когда тащил Перри в кино, радовался наступающему Рождеству — такой эмоциональный, позабывший хотя бы на время о тяжелых незаживающих ранах своей души — он выглядел ещё красивее, чем обычно, с этими его пронзительными синими глазами и очками на плюс, постоянно сползающими на кончик длинного носа. — …в целом фильм мне понравиться, — рассказывал он так увлечённо за столиком в фудкорте, как будто не предугадал все повороты сюжета ещё до выхода трейлера, с таким-то мозгом, — но режиссёры не учесть трансцендентность темы вампиризма, когда пытаться её описать с научной точки зрения, поэтому, я думаю, Эдвард и получиться такой… ох, спасибо, Перри. Мятный гоголь-моголь смог прервать тираду. Хайнц ещё какое-то время смотрел на Перри этим благодарным и абсолютно влюбленным взглядом — вероятно, внутри трясся весь от переизбытка эмоций — но потом опомнился, взял в руки кружку, поднял… И из-под кружки вывалилась картонная ламинированная карточка светло-бежевого цвета. Знакомая карточка с блестящими золотыми буквами, Хайнц не мог её не узнать — хотя нет, мог, с таким-то мозгом. — Что это? Перри не мог не улыбнуться, когда Хайнц, чтобы прочитать написанное на визитке, поправил очки чётким движением руки — титановой руки, не трясущейся — и кольцо на его безымянном пальце блеснуло одновременно с золотыми буквами телефонного номера. Когда супруг посмотрел на него поверх очков этими своими пронзительными синими глазами, улыбаться захотелось ещё сильнее — Перри уже чувствовал, что победил, просто ещё не понимал, какой ценой. — Я... соглашусь, Перри. Этого было достаточно для того, чтобы радостно закивать. — Но только если ты согласиться на одно моё условие. Ох, ты уже согласен? И ты не хотеть узнать о моих злобных планах, например? Перри, фыркнув, сжал оба кулака, разжал и вопросительно ткнул двумя пальцами правой руки вверх. — Захватить США? — серьезный взгляд Хайнца наконец-то смягчился. Он сел ровнее, взял кружку обеими руками и вытянул ноги под столом. — Нет, нет, я не про это. Его колено коснулось колена Перри. От колена вверх побежали мурашки. Перри напрягся. — Я про другое. Знаешь, в моем несчастном детстве, в Друссельштейне, ну ты помнить, где это… Монолог затянулся, колено, согревающее кожу через два слоя брючной ткани, не пропадало, и Перри терпел до тех пор, пока к колену не присоединилась рука. — …и вот тогда я в первый раз всерьёз задуматься о карьере врача. Перри отлепил мутнеющий взгляд от стола и посмотрел на своего мужа. Хайнц как ни в чём не бывало потягивал свой гоголь-моголь, и не понятно было, то ли он действительно смирился, то ли задумал что-то, способное восполнить его жертву. Судя по ответному взгляду, это было второе, и об этом втором Хайнц только что рассказал. Только вот Перри не слушал. — Видеть бы ты своё лицо, Перри. Струсить впервые со дня нашего знакомства! Я знать, я знать, что ты откажешься! — Хайнц ехидничал, собственнически лапая своего мужа за колено, и, похоже, не догадывался, что ему всё-таки придётся идти к психиатру. Смущённое лицо Перри он воспринял как отказ от предложения, условия которого тот прослушал. И это было хорошо: иначе бы Перри ещё думал, стоит ли на это пойти. Минут пять или семь примерно, и согласился бы, но зачем тянуть? «Я не струсил. Сегодня я свободен, делай, что хочешь, только сядь нормально, пожалуйста», — жестикулировать было тяжело, особенно когда Хайнц совсем не старался вести себя прилично. Впрочем, он почти никогда и почти нигде и не подходил под рамки приличий — слишком уж был самобытен. После свадьбы прошло достаточно времени, но каждая ночь была по ощущениям первой брачной. — Хорошо, Перри. Руку он всё-таки убрал, но она — они — вернулись сразу, как только Перри перешагнул порог дома. Снег с макушки сделал череду горячих поцелуев, обрушенных на Перри, чуть холоднее. И влажнее. И слаще. У Хайнца губы до сих пор были на вкус как гоголь-моголь, сладкие и чуть-чуть мятные, и он этими губами очень по-злобнозлодейски вытянул из Перри всю серьезность. Потом начал тянуть способность стоять на ногах — подключил язык, развязал пояс пальто, забрался ладонями под рубашку. Перри вздрогнул от холода и опомнился, распахивая глаза. Хайнц его недовольное ворчание проигнорировал, просто ткнулся носом в нос и замер, позволяя мгновению растянуться. И это было мило, и не казалось чем-то неприличным или непозволительным. Перри чувствовал мирное спокойствие, какое бывает, наверное, только у желанных младенцев в утробе, но только лучше. Потому что он был взрослым человеком, сам решал, кого любить, кого ценить, кого уважать, кому верить — и всё это, и ещё многое, присутствовало в его супруге. Он сам его выбрал, значит и обязанность помогать на себя возложил сам, значит и нести её должен был, не жалуясь, и он не жаловался, его всё устраивало. Он готов был помочь Хайнцу во всём. Быть может теперь даже в захвате США, если тот попросит. Хайнц уважал его интересы и ничего подобного не просил. — Разбери пакеты и сходи в душ. Мгновение кончилось. Прохладные ладони с ребер пропали, свет, все это время лившийся из коридора через незапертую дверь, исчез, и квартира погрузилась в синий зимний полумрак. Щёлкнул переключатель, и лампы, чуть мигая, заработали. Нужно было вызвать электрика. И разобрать пакеты. И сходить в душ. Непроизвольно улыбнувшись, Перри скинул с себя запорошенное полурастаявшим снегом пальто.

***

С влажных волос на лицо стекали капельки воды, по вискам катились капли пота и, кажется, слёзы. Перри первые минуты две думал, что зря он тогда не слушал своего мужа, потом решил, что нет, всё в порядке. Даже очень. У Хайнца сейчас был тёплый светящийся взгляд, которого он не отводил от Перри; следил за каждым вздохом, за каждым движением привязанных к изголовью кровати рук, гладил свободной рукой бедра и часто ворковал, напоминая, что нужно расслабиться. Стоило только Перри коснуться спиной одеяла, как его связала очередная из хитроумных ловушек доктора. Ощущения были привычными, но далёкими: к хорошему, то есть к жизни без ловушек, привыкаешь быстро. И всё же, дёргая руками, Перри чувствовал некое подобие ностальгии. И возбуждение. Да, и возбуждение. На улице было уже совсем темно, только огни города пробивались сквозь полуприкрытые тяжелые шторы. Неон вывесок не бил по глазам, но немного раздражал, поэтому Хайнц, уверенно вошедший в комнату минут через пять после того, как Перри попался, первым делом задернул шторы, вторым — включил ночник. Потом он обернулся. «Выглядишь замечательно», — сказал бы Перри, умей он говорить. Он не умел, а руки были связаны, поэтому всё, что оставалось сделать — тихонько порычать: единственный звук, который у него получался полноценным. Хайнц всё понял, как и всегда. Он улыбнулся, шлепая на постель внушительных размеров кожаный футляр и шлепаясь следом за ней. При всей своей нескладности Хайнц умел двигаться грациозно, когда ему хотелось. Это, как и тот факт, что большинство вещей он делал только так и только тогда, когда хотелось только ему, вероятнее всего был как-то связан с оцелотами, взявшими на себя обязанность воспитать брошенного человеческого ребенка. У Перри в груди вновь зашевелилось чувство болезненной жалости: вспоминая, сколько Хайнц пережил, он не мог поверить, что кто-то вообще способен пройти через подобное, не имея воистину стальных нервов и гиперфиксаций, заменяющих тягу к этой самой жизни. У Фуфелшмертца было и то, и другое, и именно поэтому ему необходима была помощь. — Ох, ты снова делать это лицо, — в полумраке синие глаза Хайнца казались чёрными-чёрными, как два оникса. Перри засмотрелся на них, но в лице почти не поменялся, так что его супруг вынужден был прибегнуть к крайней мере — начать целоваться. Это было совсем не как в коридоре — без той страсти, буквально сшибающей с ног. Теперь Хайнц был мягок, не так напорист, он позволял беречь дыхание, позволял расслабиться, отдаться его языку, его рукам и его безумным гениальным идеям. И целовался он отменно. То ли это был природный талант, то ли Хайнц учился, то ли прибегнул к воздействию какого-то инатора, и Перри часто подозревал его именно в последнем, потому что так вытягивать душу губами умел только его Хайнц, ну и ещё, наверное, дементоры. В паху всё уже горело, когда Хайнц проявил милосердие и решил, наконец, помочь. Перри никогда не требовалось много времени, особенно в случае с его мужем; излишнее возбуждение не позволяло долго терпеть, а сексуального опыта не хватало, потому что не хватало времени на отношения ни с кем, кроме, собственно, Хайнца. Теперь Перри без зазрения совести мог считать их частый секс за расплату, и это, на самом деле, было лучшим окончанием их многолетней странной вражды. — Трепещать, Перри-Утконос, — Хайнц откровенно смеялся, шепча на ухо мужу свой ехидный лозунг. Перри не был виноват в том, что у майора Монограмма фетиш на животных и позывные своим агентам он придумывает соответствующие, но Хайнц всегда считал это то ли смешным, то ли нелепым (так и было), то ли до мурашек милым. Теперь у него не было нужды восклицать каждый день что-то вроде «будь ты проклят, Перри-Утконос!». Вместо этого он сам придумывал для Перри милые клички, полюбил контакт и ещё более долгие разговоры, но к старой привычке возвращался, когда был зол, или сильно взволнован, или возбужден. Судя по горячему дыханию, опаляющему шею, и руке — уверенно двигающейся по привычной траектории — это было последнее. Хайнц сводил с ума своей целенаправленностью. Он болтал что-то на ухо, не умолкая, ласкал Перри и почти натурально делал вид, что не хочет ответных ласк. Но он трясся. Сегодня трясся не под ним и не над, и даже не рядом, и что-то в этой тряске было необычное, не такое, как всегда. Не волнение, не страх, даже не любовь. Это был сладостный мандраж, как перед днем рождения, на который ты обязан получить долгожданный подарок. Тогда Перри, наконец, понял, что всё это время не он манипуляциями склонял Хайнца к посещению врача, а Хайнц склонял его, склонял к чему-то, о чем Перри не догадывался, но от мыслей о чём его супруга натурально потряхивало. Теперь начало потряхивать и Перри. — Ты хотеть узнать про мои злодейские планы, так? Я знаю, что ты тогда меня не слушать, Перри, и зря, — подушечкой указательного пальца он надавил на уретру, и сделал это так приятно, что Перри пришлось очень крепко сжать зубы, только бы не кончить сразу. — Будет тебе уроком. На удивление быстро Хайнц позволил ему не сдерживаться. — Всё в порядке, Перри, — спокойно сказал он, отвлекаясь, чтобы стереть семя с подрагивающего от удовольствия живота супруга. — Это нужно, чтобы ты продержаться чуть дольше в следующий раз. Перри с трудом разлепил склеенные слезами глаза и посмотрел на Хайнца, бережно его вытирающего. Хотел было возмутиться, даже дернул руками, но мозги вовремя пробудились от послеоргазменной спячки и он смекнул, что к чему. Конечно же, в планы гениального доктора Фуфелшмертца не входило дать ему, связанному, один раз кончить от руки и убежать. С такими-то мозгами он, очевидно, придумал что-то поинтереснее. Издав мирное ворчание, Перри расслабился, позволяя делать с собой что угодно: знал, что это ему никак не навредит. И он оказался прав, когда доверился своей интуиции и своему мужу. Дыхание немного выровнялось. Перри старался дышать как можно спокойнее, когда Хайнц целовал его шею, стискивал грудь, гладил протяжно и невесомо расслабленные бёдра. С ним просто играли, вот так бессовестно, не скрывая этого, наслаждались теплом его тела и его реакциями — живыми, человеческими — и Перри не мог этих реакций не показывать, будь он хоть трижды агент: для самого близкого человека в мире и не на такое пойдёшь. Повезло недолго наблюдать за тем, как Хайнц, сидя между его разведенных ног и отчаянно борясь с собственным возбуждением, помогает Перри завестись, только чтобы у самой грани оборвать прикосновения своих невероятных рук, оставляя мужа в смятении и тёплом вязком ожидании. — Да, достаточно, — констатировал он, смерив Перри взглядом, которым он оценивал собственные творения. Видимо, посчитал состояние Перри удовлетворительным, раз решил перейти к следующему этапу, и он был прав — во всем, что касалось этого вечера, Хайнц был прав. Не будь Перри таким заведённым, он бы точно струсил, только увидев в тусклом свете ночника длинный и тонкий металлический стержень, который Хайнц абсолютно серьёзно, судя по всему, намеревался ввести ему в уретру. Саундинг, значит?.. Перри нервно сглотнул, впрочем, не замечая за собой признаков сильного страха или желания сопротивляться. Он был открыт для Хайнца и его экспериментов, да и цель, стоящая перед ним, перед ними обоими, стоила действительно многого. Если бы Хайнц хорошо попросил, то, быть может, Перри согласился бы и на что-нибудь более экстремальное. Фистинг, может быть... — Да, милый, тогда я говорить именно об этом, — Хайнц с сосредоточенным лицом положил катетер на живот Перри, рядом с его членом, и опустил голову, но то и дело поглядывал вверх, на мужа, пытаясь по лицу определить его реакцию. С каждым таким взглядом его собственное лицо становилось всё более и более растерянным. — Если ты бояться или не хотеть, или считать, что цена слишком высока, я понимаю, и без проблем могу придумать что-нибудь другое… Хайнц говорил всё это, натягивая стерильные перчатки. Знал, что Перри не откажет, и Перри даже не думал отказывать; да, немного побаивался, да, нервничал, совсем чуть-чуть, но из-за этого отказывать? Когда намечается что-то настолько интересное? Конечно же нет. И, как было указано выше, он не пожалел. Во-первых, больно не было. По крайней мере не было той боли, которую Перри себе представлял в первые секунды после осознания своей участи. Хайнц был предельно аккуратен и, судя по всему, имел опыт в подобном, о чем он и рассказывал тогда, в кафе, потягивая гоголь-моголь и нагло лапая своего мужа за беззащитное колено. Во-вторых, было приятно. Крайне. Даже слишком. Перри благодарил Хайнца и его гениальные мозги за идею привязать его к кровати: желание дергаться, беспорядочно подмахивать бедрами и колотить руками по кровати было практически неудержимым и могло навредить ему, не будь его муж столь дальновиден. В-третьих, Хайнц был полностью одет, крайне сосредоточен, очень заведен. Белые латексные перчатки на его руках, прижимающих бедра Перри к постели, выделяли каждый его длинный изящный палец в отдельности и обе кисти рук разом, и видеть его руки, его тело, его лицо, его возбужденный член, прижатый жесткой тканью брюк, в целом его состояние, было для Перри, наверное, одной из наивысших наград. Руки Хайнца не дрожали, когда он смазывал член и катетер; не дрожали, когда он ввёл катетер внутрь; не дрожали, когда он, параллельно поглаживая уздечку, повёл член Перри на себя, позволяя катетеру скользнуть чуть глубже и под этим углом надавить прямо на простату. Руки Хайнца не дрожали, да. Сам Хайнц не дрожал. Это Перри трясло от нарастающей стимуляции, от удовольствия и от сытого взгляда супруга, настолько часто мечущегося снизу вверх и обратно, что в кипящий от кайфа мозг невольно закрадывалась осторожная мысль: не разовьется ли у него косоглазие. Хайнц потянул катетер вверх. Его взгляд прикипел к картине, открывшейся перед ним: растянутая уретра, истекающая смазкой, гладкий стержень, плавно её трахающий, пальцы, собирающие излишнюю смазку и растирающие её по члену. Взгляд Перри же был направлен больше на восторженное лицо Хайнца, чем себе между ног: он в полной мере ощущал то, что там творится, он слышал (Хайнц не прекращал вполголоса описывать происходящее), но смотреть пока побаивался. Пару раз Хайнц менял размер на больший, и каждый раз был еще более аккуратен, чем в прошлый, и каждый раз Перри нравился больше предыдущего. Он втянулся, да, бесполезно и глупо было бы этого не признать, как и того, что без участия Хайнца ни за что не решился бы на нечто подобное. Даже если бы майор Монограмм приказал… о нет, это было не время думать о Френсисе. Хайнц вытянул катетер и внимательно посмотрел на Перри — прямо в глаза. Перри, улыбаясь, смотрел в ответ, не представляя даже, какой он сейчас покрасневший и растрепанный. — Я недавно разговаривать в кафе с одной девушкой. Она работать в секс-шопе, о нет, нет, нет нужды спрашивать, я всё равно не знать подробностей. Так вот… — Хайнц сунул руку в футляр, и Перри ожидал увидеть там что угодно, от свистка до сушки, но точно не крохотный — всего дюйма два в длину — бутылек, наполненный приторно-розовой жижей. — Жидкий вибратор. Хайнц, говоря это, сиял так, будто ему должны были прямо сейчас внести в спальню Нобелевскую премию. — Ты наверняка думать, что в этом ничего такого: люди уже давно создать подобное, — чушь, Перри о таком и не слышал, — но эта малышка совсем не такая, как остальные. Её можно наносить на слизистые. Мужчины переглянулись — азарт и чуть более осторожный, но тоже азарт не столкнулись в их взглядах, а обнялись, тепло сплетаясь между собой. — И даже есть, хотя над вкусом ещё нужно будет поработать. Так… — И я подумывать над тем, чтобы совместить это с другой моей разработкой. Так-так… Хайнц из того же волшебного футляра достал нечто: прикрепленную к ручке нить чёрных матовых бусин разных размеров, от большой, около сантиметра в диаметре, до совсем крошки, не больше пары миллиметров. Естественно, Перри не считал бы бусину в сантиметр диаметром большой, если бы эта бусина не должна была оказаться в его члене. — Можешь не переживать, я не присоединять к этому кнопку самоуничтожения, — Перри был благодарен, да. — Хотя хотелось. Перри был благодарен вдвойне. Хайнц уже поменял перчатки, продолжая непрерывно рассказывать про способы стимуляции уретры и про то, как действует жидкий вибратор, и про то, как приятно ему наблюдать за тем, как внутрь члена Перри скользит металл, и про то, как ему не терпится разглядеть, прощупать рельеф шариков внутри — оказалось, это видно невооружённым взглядом. Перри уже минут пятнадцать как слушал его с трудом: в голове гудело, сердце стучало так громко, что за шумом крови в ушах непонятно было, откуда там вообще кровь — судя по ощущениям, она все утекла в стояк. Он, наконец, расслабился, наблюдая за тем, как розовая жидкость капает на головку его члена, как Хайнц пальцами бережно раскрывает его уретру, чтобы капнуть прямо внутрь, как смыкает пальцы кольцом вокруг ствола и делает несколько деловитых движений, равномерно распределяя вибратор изнутри. Всю суть этого приспособления Перри понял, когда в него уже запихнули пять бусин из пятнадцати. Приятный холодок превратился в тепло, тепло переросло в жар, жар превратился в ещё больший жар и странное покалывание, будто вместе с бусинами и пальцами Хайнца его член — и изнутри, и снаружи — гладили миллионы крохотных птичьих перышек. Сравнение странное, да, но это было первое, что пришло Перри на ум, и последнее, потому как, перейдя этот рубеж, он окончательно перестал соображать. Перри не понял, каким образом игрушка уместилась в нём полностью, и вдвойне не понял, как он остался жив после того, как Хайнц нажал на кнопку и эти самые бусины, стимулирующие его простату изнутри, мелко завибрировали. Это была самая слабая вибрация, специально предназначенная для использования вместе с жидким вибратором-смазкой. От стандартной мощности Перри бы точно свихнулся — и это все он, конечно же, осознал не в процессе, это он узнал уже после того, как Хайнц, абсолютно коварно разместив его зад у себя на бедрах, чтобы бесстыдно об него тереться, заставил кончить второй раз за этот вечер, хотя Перри мог поклясться: по ощущениям он кончил раз пятьдесят и на пятьдесят лет состарился, чтобы потом на шестьдесят помолодеть. Ловушку он, кстати, сломал, зато кровать и позвоночник, благодаря её жертве, остались целыми. Дышать было тяжело, соображать еще тяжелее, и Перри не сразу сообразил, о чём воркует ему на ухо разморенный Хайнц. — …найди в себе силы сходить в туалет и в душ, и возвращаться быстрее, мне рано вставать на приём к психиатру. Чтобы переварить смысл сказанного, пришлось использовать целых пять секунд. Переварив, Перри сел, слишком резко даже для него — голова закружилась — и уставился на Хайнца, как ни в чем не бывало валяющегося на постели. — Что ты так смотреть на меня, мистер Тебе-Нужна-Квалифицированная-Помощь? Я записаться ещё две недели назад, с их графиком иначе нельзя… Хайнц продолжал болтать про проклятых бюрократов и предполагаемые пути лечения его дурной, слишком умной головы, а Перри просто смотрел на него, удивляясь этому ходу: время шло, а Хайнц почти не менялся, и пакости оставались неотъемлемой частью его натуры. Минуты две он наблюдал и слушал. Пот остывал на теле, становилось неприятно и липко, и надо бы вместе сходить отмыть это всё, но пока что лень, так лень… и где твоя организованность, агент Пи? Хайнц быстро заметил, что на него смотрят, и умолк, растерянно улыбаясь. Они могли бы поцеловаться, но вместо этого Хайнц кончиками пальцев погладил Перри по щеке, шепнул едва слышное «спасибо», улыбнулся чуть шире, и этого было достаточно, чтобы Перри отзеркалил его улыбку. По инерции.