Опьяненные нежностью

Ацуши стал гораздо сильнее. Первый раз Осаму подмечает это при переезде Накаджимы к нему в комнату: рукава футболки почти не скрывают руки, и крепкие плечи напрягаются, стоит поднять коробку с вещами. Мужчина радуется тому, что мальчик теперь хорошо питается, и, отвернувшись, победоносно и гордо улыбается, понимая, что поспособствовал этому. Поначалу Дазая в нем привлекает именно подростковая угловатость – гладкое мягкое тело, в котором почти не прослеживается рельеф, трогательно торчащие косточки, острые локти и коленки, выступающие позвонки. Теперь эти хрупкие прелести обрамлены крепкими мышцами, и Осаму испытывает странный трепет, когда Ацуши смеется, дергает мускулами от щекотных прикосновений мочалки к спине и животу. Он по-прежнему застенчивый и неловкий, но огромная внутренняя сила теперь чувствуется и в его теле, особенно в руках, которыми он обнимает мужчину так крепко и бережно, словно это Дазай нуждается в защите. Об этом невозможно не думать. Осаму прячется под одеялом, словно подросток, зарывается лицом в подушку, лаская себя, осторожно толкаясь пальцами. Представляя вместо своих длинных и костлявых аккуратные пальчики Накаджимы, оглаживающие его горячее нутро, его крепкую грудь за спиной, мягкие губы, скользящие по хребту. Так нежно, заботливо, любовно. «Мне просто были интересны ощущения от проникающей мастурбации». «Просто интересны, поэтому ты делаешь это уже не первый раз». Роли в постели распределились сами собой – мальчик был неопытен, а мужчина раньше не оказывался в принимающей позиции. Именно с Ацуши Дазай понял, что близость – совсем не про доминирование, не про жесткие шлепки бедер о ягодицы и бешеный скрип кровати. Ему нравится ласкать, ловить каждый вздох, трепетно прижиматься и ощущать чувственную дрожь в чужом теле. И так сложно признаться даже себе в желании, чтобы точно так же нежили и его. Попросить об исполнении этого желания еще сложнее. Осаму привык держать все под контролем, быть чутким, но уверенным любовником, знать каждое свое следующее движение. И боялся быть уязвимым. Он позволял Накаджиме нежно касаться его души, такой хрупкой, пусть и спрятанной под крепкой скорлупой. Как же хотелось показать еще больше, впустить еще глубже – быть чувствительным, молить, стонать под ним и для него, а не в моменты разлуки, пачкая семенем поджатые к груди бедра. Мужчина приводит себя в порядок и принимается за ужин, все еще чувствуя в теле отголоски удовольствия и приятную слабость. Он хочет этого. Очень сильно и совершенно точно. Нужно ведь просто дождаться своего мальчика со смены в агентстве и попросить, рассказать о своем желании. Вот только «просто сказать, просто попросить» – это не про Дазая, до которого надо осторожно допытываться, которому так сложно говорить о чем-то действительно важном. Попытки решиться и выстраивание всех сценариев предстоящего разговора держат в таком напряжении, что приличное состояние кухни под конец готовки кажется новым чудом света. Ацуши приходит уставший, но, завидев возлюбленного, тотчас расцветает счастливой улыбкой. И почему она кажется светлее и ярче всех тех искренних и нежных, которыми одаривает его этот самый возлюбленный? – Я сойду с ума, если ты продолжишь строить такое лицо, – вздыхает мальчик с наигранным раздражением и слизывает с нижней губы шальную рисинку. – У нас что-то случилось? Только сейчас Осаму чувствует одеревенение в лицевых мышцах, особенно между бровей и в нервно сжатых губах. Он привык придавать своему лицу вид посмертной маски – расслабленно-отстраненный, с тенью полуулыбки. И порой ему физически больно не сдерживать проявления эмоций наедине с Накаджимой, с которым так отчаянно хочется быть искренним. – Нет, ничего не случилось, просто… Мужчина теребит подол футболки, надеясь, что под крышкой стола этого не видно, хотя его выдают подергивающиеся мышцы оголенных предплечий. Как же просто предложить какую-нибудь извращенную ерунду! «Выпусти в следующий раз ушки и хвост», «хочешь попробовать анальную пробку?». Но не что-то такое обычное, что даже фетишем не является. Впрочем, оно и неудивительно, учитывая, что для Дазая это огромное проявление доверия. Мальчик смотрит слишком выпытывающе и серьезно – наверняка уже что-то надумал, и не остается ничего, кроме как решительно начать: – Я хочу!.. – и с позорной неуверенностью, зажавшись, почти шепотом закончить: – …попробовать себя в пассивной роли в сексе. Ацуши почти давится рисом не то от неожиданности, не то от попытки не засмеяться. Впрочем, тяжело сглотнув, он все равно не сдерживается: – И поэтому… – почти задыхаясь. – И поэтому ты сидишь с таким скорбным лицом, будто похоронил всех близких? – Я предлагаю ему себя, а он смеется! – Осаму в трагичной манере королевы драмы закрывает лицо рукой. А потом сдвигает пальцы ниже, открывая глаз, и смотрит он жалобно, как загнанный олененок. – Ты бы знал, как я долго собирался с силами, чтобы это сказать. Осознание сваливается на голову наковальней, и Накаджима откровенно зависает на добрую минуту. У него всегда есть право отказаться, и не будет никаких тяжелых вздохов и осуждающих взглядов, лишь уважение его личных границ и желаний. Мальчик не уверен, стоит ли соглашаться – да, он научился сам себя готовить к проникновению, но в активной роли никогда не был. Боится быть неосторожным, понимая, что для них обоих это будет в каком-то смысле первый раз. Это ответственность. Однако Ацуши знает, как мужчине сложно кому-то довериться, даже ему как своему партнеру. Первый раз, когда Дазай показал себя без бинтов, и вспоминать жутко. Этот страх отвращения и отвержения… но он все равно попросил Накаджиму снять их с себя, сдерживая дрожь и желание сбежать и спрятаться. Осаму ему доверяет, для него это важно и сложно – вон, как извелся. И мальчик бесконечно это ценит, поэтому улыбается привычно нежно, берет на себя ответственность: – Хорошо. Я не против. Давай сделаем это завтра вечером, у нас как раз выходной. – И ты целых десять минут сидел со скорбным лицом, чтобы это сказать? – Всего минуту.

***

Мужчина до приятного тепла в груди умиляется тому, как Ацуши с самого утра старается задать правильное настроение. Будит ласковыми поцелуями к завтраку, и его растрепанные волосы нимбом-одуванчиком светятся в лучах утреннего солнца. Слишком милый, слишком очаровательный, слишком старательный. Под ребрами нежно печет – ему тоже важно. День получается расслабленным и ленивым. На самом деле ничего необычного: они нежатся в тепле друг друга, и безделье лишь изредка прерывается необходимостью бок о бок заняться домашними делами. Ничего необычного, и оттого сближает, унимает скачки волнения, которые испытывают оба, предвкушая сегодняшний вечер. Вечером Накаджима предлагает принять душ вместе. Прижимается сзади, помогая обмыться, ведет ладонями от груди к паху, губами – по шрамам на спине. Заботливо, ненавязчиво и почти не распаляюще – мелкие искорки желания затухают, не успевая разгореться, и Дазай весь мучается предвкушением. Мальчику нравится заботиться об Осаму, нежить его. Что в беззаботные моменты, что в тяжелые обострения, когда приходится гнать в душ, насильно кормить и выхватывать из рук всё опасное, что есть дома. Ацуши устает от обработки ран, за которыми недоглядел, от необходимости чутко улавливать, когда стоит держать дистанцию, от эмоциональной недоступности. Но отзывчивость, с которой мужчина отвечает на его робкую ласку, когда наконец подпускает к себе, понимание, что он доверяет себя Накаджиме в любом состоянии, стоит того и греет душу. Наверное, одеваться перед тем, как заняться любовью, бессмысленно. Но не сейчас, когда избавление от одежды – важная часть процесса, обнажение души, словно они увидят друг друга впервые. Когда с трепетом и неловкостью смотрят друг на друга, усевшись на футоне, не решаясь прикоснуться. Дазай первый ныряет мозолистыми пальцами под подол чужой футболки, чувствуя, как теплый живот вздрагивает от прохладных прикосновений. – Не нужно, – мягко одергивает мальчик, и Осаму подчиняется: складывает руки на коленях, смотрит немного непонимающе, тем же оленьим взглядом, обрамленным лисьим разрезом глаз. – Я позабочусь о тебе. Обо всем. Внутри всё перекручивается, обливается не то кровью, не то горячим сладким медом. Нежно, приторно, так, как мужчина того хочет, но боится признать. Ацуши подается вперед, ведет мягкими ладонями по бокам, задирая тонкий хлопок, открывая усеянный рубцами живот. Целовать, посасывать, вылизывать их все (и не только на животе) вошло в приятную привычку. Трещины-трещины-трещины на тонком фарфоре кожи, которые Дазай пытается спрятать, и которые Накаджима заполнит золотом, сгладит своей любовью, нежно прошепчет: «ты так много пережил, я так горжусь тобой». – Как ты хочешь это сделать? – снимая футболку, глядя, как по плечам разбегаются мурашки, как карамельного цвета соски твердеют от прохлады после горячего душа. – В миссионерской позе, – Осаму дергает плечами, привыкая к температуре, ведет лопатками и опускается на футон. Каштановые кудри нимбом рассыпаются по подушке, и мальчику хочется спросить: «Ты смотришь так невинно и доверчиво и смеешь называть меня ангелом?» На то, чтобы найти любимые позы, ушло какое-то время. Изломанному, травмированному Ацуши важно было чувствовать себя защищенным, видеть лицо, касаться как можно больше. Мужчине хотелось защищать и оберегать, и им быстро полюбились миссионерская, лицом к лицу на коленях и та, в которой Накаджима седлал чужие бедра, а потом укладывался на грудь. Близко, надежно, чтобы можно было обняться, слиться в поцелуе, боднуть лбом, потереться носами и щекой о щеку. Дазаю сейчас хотелось той же защищенности. Комнату постепенно затапливает теплый розовато-золотистый свет заходящего солнца. Закаты – их время, все те важные моменты, которые они разделили. Первый поцелуй, робкое сплетение рук, краснеющие щеки, которых не видно, когда всё кругом окрашено глубоким персиковым. Тепло, бесконечное тепло. Осаму неуловимо улыбается: случайно ли их первый-не-первый раз происходит именно в этот момент? Мысли прерываются вопросом, прикосновениями к бедрам и необходимостью приподнять таз, пока мальчик стягивает с него мешковатые домашние штаны и белье. – С защитой или без? – Б-без. Мужчина отводит взгляд, краснеет, пытается свести ноги. Ацуши предпочитал без презерватива: ему нравилась тяжесть и обжигающее ощущение горячего семени в себе, белесые потеки на внутренней стороне бедер. «Я чувствую, что принадлежу тебе» – смущенно и искренне признавался он, и, Боже, как же Дазаю хотелось тоже это почувствовать. Он столько раз представлял это, насаживаясь на собственные пальцы, почти ощущая в себе пульсирующую, готовую излиться плоть. Пальцы Накаджимы вплавляются в мягкие бедра – крепкие, но необычно полноватые для мужчины, которых Осаму стеснялся, но о которые так приятно было тереться лицом и кусать-кусать-кусать нежную кожу. Мужчина позволяет раздвинуть себе ноги, и сердце бьется в горле. Преступно уязвимый, открытый, он порывается отвернуться, но не делает этого. Хочет, чтобы мальчик видел его всего, препарировал своим ласковым взглядом, забрался в самую душу. – Я… не знаю, как буду себя вести, так что заранее… – шумно сглатывая, взволнованно глядя на то, как Ацуши раздевается. У Дазая под любую ситуацию разработана модель поведения, но не под эту, и невозможность выбрать что-то из имеющегося тревожит. – Не извиню, – почти серьезно отвечает Накаджима, опускаясь на колени меж раздвинутых ног, нависая над лицом. – Я знаю, как тебя пугает непредсказуемость, но все хорошо, слышишь? Не думай, что способен меня отпугнуть. Осаму жмурится котенком от поцелуя в лоб и думает, что подушка отлично компенсирует небольшую разницу в росте – не нужно тянуться за поцелуем, можно оставаться так, вжимаясь пахом в горячий пах, распаляя близостью чувствительных мест, наливающихся бурлящей кровью. Мальчик ведет губами по прямому острому носу, по луку купидона, приникает к приоткрытому рту. У обоих кожа обветренная и обкусанная, но это совсем не мешает насладиться мягкостью и упругостью губ, сминать, прихватывать и игриво прикусывать – один за верхнюю, другой за нижнюю – и неловко застыть в таком положении. Отпрянув, Ацуши ведет большим пальцем по острой скуле, чертит созвездия бледных веснушек. Почти незаметные, они рассыпались по щекам и плечам Осаму, как и родинки по всему телу. Одна вот устроилась на середине нижнего века, у самой линии ресниц. Светящимися тигриными глазами их можно разглядеть даже в розовом закатном полумраке. – Я так люблю тебя, – шепчет Накаджима растроганно, почти надломлено от щемящей нежности. – И я тебя люблю. Больше жизни, – можно было бы списать это на привычку мужчины приукрашивать, но сейчас его слова – непреложная истина. – А лучше бы и жизнь так же любил. «С тобой – обязательно». Мальчик спускается к шее, очерчивает поцелуями рваную улыбку шрама от петли, чувствует, как кадык играет под тонкой кожей при нервных глотках. Он всегда знал, что Дазай может быть таким – трепещущим и нежным, таким жадным до ласки и заботы. Помогать ему раскрепоститься сейчас, повторять узоры шрамов губами, до легкого холодка влажно вести языком по самому длинному и страшному, пересекающему вздымающуюся грудь, слушать рваные вздохи и чувствовать расцветающий запах желания – словно бережно открывать шкатулку с драгоценностями. Ацуши доверчиво трется щекой о широкую теплую грудь, бодается по-кошачьи, и взгляд у него невинный и вожделенный одновременно. Осаму не успевает в очередной раз задуматься о том, как причудливо в этом существе смешались чистота, сила и животная страсть, потому что давится всхлипом и крупно вздрагивает от колючего ощущения. Он кусает губы, часто дергает животом, смотрит на Накаджиму, вбирающего в рот твердый ноющий сосок. Мальчик обожал лизаться как котенок, дразнить чувствительные места шершавым тигриным языком, изводить прикосновением щетинок, пока удовольствие не разбавит едва ощутимая боль. Мужчине почти жутко оттого, что эта простая и привычная ласка сейчас так пробирает – до сбившегося дыхания, капризного хныканья и частой пульсации в наливающемся члене, до ускользающего контроля. Неужели Ацуши каждый раз такой отзывчивый и чувствительный оттого, что ему так же хорошо, как Дазаю сейчас? Чтобы таять от каждого умелого прикосновения, отпускать себя? Неужели ему не страшно? Страшно ли Осаму, когда Накаджима снова льнет лицом к его груди, ласково щурится и так нежно ведет кончиками пальцев по полотну шрамов? Когда кажется таким эфемерным и недосягаемым, но так явственно и бережно вылепливает контуры изрезанного тела, так счастливо и влюбленно улыбается? Нет, кажется, не страшно; потому что последняя белая нить с треском рвется, и получается отдаться, взмолиться: «Пожалуйста, пожалуйста». Мальчик подчиняется: сползает ниже, не отрываясь, и изнывающая плоть мучительно плотно трется о его гладкую кожу, пока её не обдает горячее дыхание, а каждый волос не встает дыбом. – Можно я… – уткнувшись носом в бритый лобок, упиваясь чистым терпким запахом возбуждения, и все же смущенно: – вылижу тебя? Мужчина боится всего нового и непредсказуемого, но дает молчаливое согласие, сгибая и шире разводя ноги с несвойственной ему девственной неловкостью, которая так очаровывает его в Ацуши. – Вот так? – Не совсем, – ему не дают опомниться, а уже подхватывают под коленями и прижимают ноги к его же груди, обезоруживая, оставляя совершенно беззащитным. Дазая раскрепощает эта слабость, и он покорно придерживает бедра руками, глядя, затаив дыхание, как гибкий хищник преклоняется перед ним. Пальцы вздрагивают от знакомого желания приласкать устроившуюся у промежности белую макушку и услышать родное мурлыканье. Накаджима будто чувствует – ведет вверх по бедру, накрывает своей ладонью чужую и, взволнованно вздохнув, касается губами ягодицы. Осаму никогда не разочаровывают даже самые неумелые его ласки, потому что мальчик искренний и старательный как никто. Прямо как сейчас, невесомо целующий и игриво покусывающий упругие ягодицы, входящий во вкус от того, как крепкие мышцы напрягаются и поджимаются. Ведомый лишь наитием и сладкими воспоминаниями о том, как это делает с ним мужчина, Ацуши приникает губами ко входу, подтолкнув носом мошонку. Дазай скулит так жалобно, что хочется дразнить, пытать нежностью, и Накаджима не отказывает себе в этом – сухо прихватывает тонкую горячую кожу, пытается вобрать в рот, самого себя мучая желанием ощутить этот жар языком. Первое влажное прикосновение, и складки под языком вздрагивают, и сверху доносится писк. Мальчик плотнее вжимается лицом в промежность, дразнит сбивчивым темпом – то ведет мягко и расслабленно, то жадно вылизывает, хлюпая слюной. Едва слышно для Осаму, но оглушительно громко и развратно для себя самого. Мужчина не знает, куда деться, чтобы не сойти с ума – не может ни податься навстречу напряженному языку, обманчиво толкающемуся в самый центр, будто собирающемуся проникнуть в него, ни зажать между бедер сочащийся член, ни вывернуться, потому что теперь Ацуши сам держит оба разведенных колена у его груди, накрыв напряженные пальцы своими ладонями. Так крепко, что не хочется сопротивляться, лишь упиваться собственной беспомощностью, хныкать и подвывать. Слишком много, слишком жадно и влажно, чтобы вытерпеть сладкую пытку, но бесконечно мало, чтобы кончить. Накаджима и сам течет – по-животному обильно, до скользких бедер; то приподнимается и ведет ими, то отирается пахом о край футона, царапая коленки о татами. Исходит на слюну, хищно порыкивает, все не может насытиться стонами и горячей пульсацией под языком. – Я… я больше не могу… – хрипит Дазай поверженно, словно просит сжалиться, рассыпающийся в плену сильных рук и голодного рта. Мальчик по-доброму усмехается, послушно отпрянув и глядя, как мокрый от слюны вход вздрагивает и сжимается. Хочется думать, что от нетерпения – Ацуши знает и чувствует, как сильно Осаму хочет ощутить в себе его член, и это желание изводит их обоих. – Но ты такой милый, Осаму-чан. Это должно прозвучать той дразнящей интонацией, которой говорит мужчина, обманчиво намекая на продолжение мучительных недостаточных ласк. Соблазнительно и с долей пошлости. Но Накаджима для такого слишком честный и искренний, и получается невинно, трогательно – это видно по взгляду Дазая, устремленному на мальчика, трущегося щекой об исполосованное бедро и наконец позволившего опустить ноги, по надломленному выражению лица. Будто вот-вот расплачется. Сам того не понимая, Ацуши своей неловкой прямотой искушает гораздо больше, чем используй он властный тон. «Осаму-чан, Осаму-чан» – шепчет с улыбкой, полизывая покрасневшее ухо и настойчиво поглаживая промежность щедро смазанными пальцами. Имя Осаму само по себе было чем-то интимным, словно заклинание, которое позволено произносить лишь Накаджиме. Но сейчас, когда мужчина неуверенно принимает в себя первый палец, трепетно сжимает своим нутром, когда он такой милый, хрупкий и доверчивый, хочется звать еще слаще, исполнять каждое желание, каждый каприз. Ласка Дазая похожа на покровительство, которому хочется отдаться, найти в нем опору и чувствовать лишь тягучее наслаждение. Мальчик смотрит в разнеженное лицо, окруженное ореолом разметавшихся по подушке локонов, и надеется, что Осаму чувствует в нем ту же нестерпимую, льющуюся через край жажду оберегать и согревать. А Осаму и правда смертельно хорошо, он весь – обнаженное желание, оголенный провод, извивающийся, вскидывающий бедра навстречу, доходящий до исступления от того, что ему не позволяют кончить. Уже три пальца, такие нежные и гладкие, без единой мозоли от оружия, так хорошо заполняют, так осторожно раскрывают тугие горячие стенки, что терпеть почти невозможно. Ацуши – ласковый, жестокий, заботливый, беспощадный – чувствует тесную пульсацию и приподнимается, чтобы мягко оттянуть поджавшуюся мошонку, стиснуть основание члена, показать свою ненавязчивую власть. – Я умру, если ты в меня не войдешь, – шепчет мужчина дрожащим голосом, словно тайну, глядя в сверкающие в сумерках глаза. – Тогда мне придется сделать это, чтобы спасти тебя, – усмехается Накаджима и совсем не портит этим атмосферу. Снова нависает, оглаживает румяную щеку, почти обжигаясь, и целует. Влажно и медленно – обвести нижнюю губу, нырнуть языком к деснам, толкнуться в приглашающе приоткрытый рот. Скользнуть по чужому языку и сплестись, вжаться губами в губы и грудью в грудь, проглотить нежный полувздох-полустон. Ощущать, как скулу щекочут густые дрожащие ресницы, а руки, худые, но сильные, все в свидетельствах пережитой боли, цепляются за спину. И, отстранившись, поддеть кончик чужого носа своим. – Я тоже готов. Пожалуйста, скажи, если что-то пойдет не так. Рядом со своим мальчиком Дазай почти всегда уверен, что всё будет хорошо, и снова поднимает широко разведенные ноги, прикидывая, как будет удобнее. Он предвкушает. Смотрит, как Ацуши смазывает и без того истекший предсеменем член, влажно хлюпая, и сердце сотрясает грудь, а ослабший было узел внизу живота стягивается крепче. Глубокий вздох, и тело послушно обмякает. Утонувшему в ласке Осаму приходится нехотя вернуть себе крупицу контроля, чтобы не сжаться рефлекторно, не напрячься, принимая головку. Но он все же стискивает член, потому что резкий стон Накаджимы застает их обоих врасплох. – Я… ты такой узкий, а это мой первый раз… – растерянно и смущенно бормочет мальчик, пряча лицо за челкой. Хочется продолжать казаться уверенным, быть скромнее, чтобы главным аккомпанементом сегодня были именно стоны мужчины. – Все хорошо, малыш, – мягкая улыбка и ласковый прищур в ответ. – Я не против, если мы оба будем громкими. Ацуши нравится эта идея, и он начинает медленно и мелко толкаться во вновь расслабившееся нутро, такое жаркое, влажное и тесное. Зверь внутри ревет, желая вбиться резко и глубоко, но в Накаджиме гораздо больше человеческого, которое всегда хотело и хочет лишь беречь и ласкать. Дазай под ним стонет чувственно и высоко, слишком, слишком нежно, и мальчику так нравится созвучие их голосов, хор которых пробирает до глубины души. Он склоняется все ниже, упершись в футон на уровне чужой груди, вынуждая зажать свои бедра промеж ног. «Он всегда открытый со мной как ни с кем, но сейчас…» – мелькает обрывок мысли, и они оба замирают, потому что Ацуши входит полностью, а Осаму прерывисто выдыхает от щекотки, чувствуя мошонкой мягкий белый пушок. – Ты… весь во мне, – он кладет ладонь на низ живота и гладит с каким-то особым чувством. Накаджима глубоко внутри, глубже, чем пальцы, так приятно и туго заполняет собой. И пусть это почти как три пальца, мужчина ощущает небывалую целостность, словно его бережно собрали из мелких осколков. – Да, солнце, ты такой молодец, – шепчет мальчик, касаясь губами щеки, собирая ими светлые веснушки, цепляя родинку на нижнем веке. «И кто тут солнце, когда ты так невыносимо нежен со мной?» – давится всхлипом Дазай, и непривычно горячие дорожки слез на висках теряются где-то в волосах. – Слишком много чувств, да? – Ацуши ведет по виску, сцеловывает соленую влагу. Он почти не встревожен – понял бы, будь что-то и правда не так, ведь слишком близко подобрался к сути Осаму. К задавленным чувствам, которых слишком много, которые изливаются, когда так нестерпимо тепло и хорошо. – Я подожду, или мы прекратим. Все хорошо, Осаму. Возбуждение не сходит – Осаму лишь явственнее чувствует, как Накаджима едва ощутимо, но плотно трется в нем, когда переносит вес на другую руку, чтобы подобраться ко второму виску, уже почти сухому. Отпустивший себя, окунувшийся в сладкую негу, мужчина хочет продолжать, хочет больше, тянет лицо мальчика к себе, молит в самые губы, самого себя заглушая мелкими горячечными поцелуями. – Ты такой искренний и нежный, Осаму-чан, – Ацуши едва касается ртом рта, пьет вздохи и мольбы и снова целует, в этот раз солоно-сладко. – Хорошо, – прикусывает губу. – можешь положить руку на подушку? Рядом с головой? Дазай поднимает руку, устраивает ладонь среди вьющихся прядей и жалобно приоткрывает рот, когда кончики чужих пальцев медленно ведут по хребтам шрамов, чтобы их руки сплелись в замок, чтобы добить друг друга чувствами. Глаза в глаза, ладонь в ладонь, неторопливо и близко, пытаясь поймать стоны друг друга распахнутыми губами. Накаджима не позволяет себе окунуться в глубокие долгие поцелуи – сосредоточен на том, чтобы быть осторожным, снова и снова погружается в жаркую тесноту, чувствуя каждой клеточкой, зная, что Осаму чувствует тоже. Теперь он знает, как приятно обладать, позволять любимому человеку раскрыться, выпустить трепещущее и инстинктивное, голодное до ласки. Мужчина, не знавший чужой нежности, ищет опору в его крепких сильных плечах, цепляется свободной правой рукой, обхватывает ногами бедра, словно пытаясь врасти и пустить корни, и это потрясающе. Мальчик уверен, что еще не раз захочет прикоснуться к этой запретной и недоступной стороне Дазая. «Милый, хороший Осаму-чан,» – шепчут на ухо, обжигая прерывистым дыханием, и Осаму ёрзает, хнычет, потому что зови меня так еще, мне так хочется быть для тебя таким. Громкий и честный, он не в силах задуматься о чем-то кроме вспышек удовольствия, пронзающих тело, стоит головке пройтись по простате, а стволу плотно к ней притереться. До всё более частых и крепких спазмов, до желания выпить жадным нутром всё до последней капли. – Ты так сжимаешь меня-я-я… – Ацуши срывается на стон. Ему невыносимо приятно, и пульсация влажных стенок откликается мелкими судорогами в паху, ноющие яички поджимаются, а член подрагивает, готовый излиться. Ему не нужны лишние откровенные прикосновения, лучшая ласка для Накаджимы – видеть и чувствовать, как мужчина отдается без остатка, тонет в его заботе, такой уязвимый, такой достойный подобного обращения. – Я... я с-сейчас!.. – Дазай тонко скулит на грани писка, всхлипывает, давится воздухом от того, насколько мощным цунами на него грозится обрушиться наслаждение. И в последний раз судорожно вдыхает сквозь сомкнутые зубы, чтобы сломлено раскрыть рот и взвыть громко и бесстыдно, теряя рассудок от острых чувств, когда мальчик снова и снова проталкивается в тесно сжимающееся нутро. Сперма густо окропляет напряженный живот, и оргазм такой долгий, такой сладкий, что невозможно не пытаться вдавить Ацуши в себя, запереть между ног. И тот остается в этом плену, входит последний раз резче и глубже, чтобы наполнить горячим семенем и всем естеством ощутить вибрацию их общего плавно затихающего стона. Когда Осаму наконец перестает зажимать его бедра, Накаджима ложится грудью на грудь и утыкается в шею, оставаясь внутри. Они наконец расплетают вспотевшие ладони и лениво ласкаются – смазано целуются, обвивают друг друга ослабшими руками и поглаживают разгоряченную кожу, унимая жар, но продолжая томиться в его отголосках. Мужчина всё еще млеет от тянущей заполненности, теперь еще более глубокой, теплой и влажной, и разделиться сейчас – словно разобрать идеально сложенный паззл. – Как ты? – мальчик довольно мурлычет, мелко полизывая чужую шею, и рокот в его груди можно ощутить кожей. – Чувствую себя самым любимым и желанным, – Дазай подставляется под язык, ведет кончиками пальцев по рельефу спины к ямочкам на пояснице, такой расслабленный под защитой своего нежного малыша. – Потому что так оно и есть. И не только сейчас. Сходим в душ? – Не хочу. За коротким ответом скрывается желание продлить момент тягучей близости, не избавляться от её следов, чтобы мокрые липкие бедра поутру напомнили о небывалом удовольствии, возможно, чтобы завестись и отдаться снова. Ацуши понимающе мычит и все же поднимается, осторожно выскальзывая. Глядя на Осаму, всё еще немного раскрытого, истекающего его спермой, он испытывает странное удовлетворение. Мужчина вздыхает от каждого прикосновения салфетки к чувствительной наэлектризованной коже, позволяя полностью о себе позаботиться. Ощутив себя достаточно чистым и сухим снаружи, он с недовольным ворчанием поворачивается набок, ожидая, что Накаджима нырнет в его объятия. И вздрагивает, когда мальчик неожиданно пристраивается сзади большой ложкой и, натянув одеяло, накрывает своей рукой его лежащую на животе ладонь. – Ты не против? – Не против. Потому что чувствует лопатками крепкую теплую грудь, а загривком – влажно скользящие губы. Как ему всегда тайно хотелось.